7
Приземлились мы без проблем. Судя по виду, муж даже не догадывался о тех муках, которые я перенесла ради его удобства, и я покривила бы душой, сказав, что его свежесть и бодрость меня порадовали. На его лучезарную улыбку я ответила зловещей ухмылкой. Неправильно ее истолковав, он попытался было отнять у меня чемодан, но нарвался на такой яростный отпор, что вынужден был ретироваться и свежестью и бодростью меня больше не раздражать.
Глядя из окна такси на затопленные солнцем, тихие по случаю воскресенья улицы Севильи, я повторяла про себя строки любимого поэта: «И все, что пред собой он видел, он презирал иль ненавидел» и мечтала «забыться и заснуть», хоть на часок, чтоб перестал звучать в ушах храп и рэп соседей, прекратили чесаться глаза, исчезла мстительная злоба на мужа и слезливая жалость к себе.
Меж тем дорога от аэропорта до центра Севильи оказалась короткой, и вскоре меня ожидал новый удар. Гостиница, которую муж заказал, находилась, как я и просила, в двух шагах от Кафедрального собора, но проезд к нему по случаю праздника был перекрыт. Пришлось выгребаться из такси и с полной выкладкой пилить через площадь, уже заполненную туристскими толпами и конными кабриолетами. Не обращая внимания на мужа, делавшего отчаянные попытки отнять у меня чемодан, и величественную громаду готического собора, я мрачно перла вперед, воспринимая окружающие достопримечательности как досадное препятствие на пути к кровати. Однако, поравнявшись с лестницей, восходящей к главным воротам собора, я вынуждена была остановиться, так как именно в этот момент грянули колокола и из распахнувшихся ворот в белом плаще с кровавым подбоем вышел архиепископ Севильский (в скобках заметим, мужчина весьма импозантный) и, сопровождаемый многочисленной свитой в белом, алом и золотом облачении, стал спускаться мне навстречу.
Он спускался, в упор глядя мне в глаза. Я понимала, что должна ему что-то сказать, но никак не могла вспомнить что. Прожив столько лет в Нью-Йорке, в ответ на приветствие соседей по лестничной площадке я автоматически отвечаю «buenos dias», но тут почему-то все испанские приветствия из памяти улетучились, и ничего, кроме «hasta la vista, baby», в голову не лезло. Архиепископ был уже в двух ступеньках от меня, как вдруг из глубин памяти выплыло гортанное пьянящее слово, которым когда-то танцовщицы фламенко приветствовали своего солиста Антонио Гадеса. Олэй!
«Олэй!» – крикнула я архиепископу, загораживая ему выход на площадь, так что, несмотря на высокий сан и привычку к всеобщему почтению, ему пришлось меня обогнуть. (Видимо, поэтому он так пристально на меня и смотрел – мол, подвинься, дай пройти-то.) От неожиданности он рассмеялся, в последний раз одарил меня взглядом своих синих глаз, сказал: «Buenos dias», после чего вся его свита, огибая меня, тоже заулыбалась, загалдела и в очень хорошем настроении проследовала через площадь к архиепископскому дворцу, а я…
Что толку упрекать себя в нелепом поведении, все равно ведь ничего уже не поправишь! Но я всегда себя упрекаю. Однако на сей раз виноватой я себя почему-то не чувствовала. Скорее польщенной! Не сравнить с тем чугунным стыдом, от которого и по сей день не очухаюсь, когда пару лет назад в Ньюарке на выставке предметов, принадлежавших царской семье, увидев в толпе знакомого священника, я на радостях ломанулась к нему, крепко пожала протянутую мне для поцелуя руку, после чего не удержалась и поцеловала его в щеку.
…У такого моего безрассудного порыва была предыстория. С этим священником мы познакомились за несколько лет до описываемого конфуза в трапезной его церкви на пасхальном обеде, куда после окончания службы меня пригласила близкая подруга – активная прихожанка этой церкви.
До этого в православной церкви я не была двадцать лет и потому, естественно, смущалась, робела, чувствовала себя непрошеной гостьей. Тем не менее, несмотря на всю мою внутреннюю зажатость, красота службы меня тронула. Церковь была небольшая, но очень нарядная и в ночи напоминала забытое в саду лукошко с золотыми яичками. Воздух был свеж от недавнего дождя и дрожал от птичьего пения. Внутри пахло горячим воском и ладаном, с хоров доносилось стройное многоголосие. Народу после крестного хода осталось много, но никто не толкался, друг на друга не шикал, и я совершенно не ощущала осуждения и недоброжелательства окружающих, некогда поразившие меня в церкви в Москве.
Огласительное слово священник произнес с такой искренностью, что я заплакала. А после службы, когда мы познакомились, он поразил меня простотой в обращении и уважением не только ко мне, но и ко всему, чего касался наш разговор. В ту ночь мне казалось, что я попала на родину, которой у меня никогда не было, и я трепетала от радости, какую человек испытывает лишь во сне, увидев своих давно умерших родителей молодыми и счастливыми. Воспоминания об этой ночи были такими живыми и радостными, что даже через несколько лет я кинулась к нему, как к самому родному человеку.
…Выставка была многолюдная. Длиннобородый православный священник в подряснике, с большим крестом на груди привлекал всеобщее внимание. На нас смотрели сотни заинтересованных глаз. Целуя его в щеку, я заметила округлившиеся от изумления глаза его жены и, осознав, что делаю что-то неприличное, хотела было отпрянуть, но батюшка твердо сказал: «Целуемся три раза», после чего запечатлел на моих зардевшихся щеках еще два православных поцелуя. Матушка тоже троекратно со мной облобызалась и несколько минут беседовала со мной, как с близкой знакомой, хотя ни она, ни сам священник, конечно же, меня не помнили.
8
Впрочем, вернемся туда, где «воздух лимоном и лавром пахнет», хотя больше всего в то утро он пах цветущими апельсиновыми деревьями, разогретым камнем, кофе, сдобой и конским навозом. Гостиница наша действительно находилась в двух шагах от собора, но номер был еще не готов. Пришлось, оставив вещи у портье, возвращаться на площадь и в первом же попавшемся кафе пить крепчайший эспрессо со свежайшими круассанами, наслаждаясь видом собора и фланирующей мимо толпы. В глазах рябило от ярких красок, фотоаппаратных вспышек, улыбок; в ушах шумело от усталости, тройной дозы кофеина, многоязычного гомона, колокольного звона и цоканья копыт. Нас окружала такая красота, что просто не верилось, что, находясь в этом прекрасном городе, кто-то может быть несчастен. Я простила мужу все свои дорожные мучения, недавняя злоба, казалось, навсегда покинула меня… чтобы, увы, всего через полчаса вернуться, когда выяснилось, что, заказывая гостиницу, он ухитрился не упомянуть, о том, что номер должен быть оснащен ванной и двумя нормальными кроватями.
Комната, куда нас привел служащий, почти не говоривший по-английски, размером и видом напоминала тронный зал с мраморными полами, ажурными решетками на окнах, готическими креслами и шкафом. Но кровать, к нашему полному изумлению, отсутствовала. Вместо нее к стенке притулилось нечто убогое, вроде той самой на всю жизнь запомнившейся мне козетки. Ванны тоже не было! Туалет пах где-то в коридоре. Служащий робко пообещал поставить на ночь раскладушку, но я это предложение решительно отвергла. Внутренне я рвала и метала, и муж это знал. Он виновато таращил на меня глаза, сам не веря в то, что так оплошал.
«Униженные и оскорбленные», мы вышли из парадного подъезда и, «солнцем палимы», пошли искать другую гостиницу, которую, к счастью, тут же нашли. Называлась она «Англетерра» и, видимо, приходилась кузиной тому самому «Англетеру», в котором некогда останавливался незабвенный Мистер-Твистер. На сей раз наш номер был оснащен всем необходимым и стоил в четыре раза дороже. Окна его выходили на людную площадь, но сквозь них не пробивалось ни звука. Кровать была удобная, шторы плотные. В изнеможении я нырнула под одеяло, но уснуть не могла, целый час вертелась, брыкалась, лупила подушку, однако, судя по тому, что «Англетерра» вдруг превратилась в угрюмую северную скалу, к которой была прикована прекрасная Севилья, белокурая и длинноногая, точь-в-точь похожая на мужнину соседку по самолету, я на мгновение все же уснула. Во сне я почему-то непременно должна была к этой скале пробиться и ту самую Севилью освободить, но путь мне преграждал разъяренный зверь, от чьего рычания я и очнулась.
Муж лежал на спине и храпел. Я пощекотала его. Он приоткрыл один глаз, на мое предложение пойти погулять вновь что-то прорычал и повернулся на другой бок. В его оправдание должна сказать, что в отличие от меня он ходит на работу (каждый день!) и отпуск для него – единственный способ отоспаться. Поэтому, оставив его в покое, я вышла погулять одна.
Нервы мои были обнажены. Яркая, праздничная жизнь бурлила вокруг, омывая мою усталую душу. С забытой жаждой я упивалась ею, чтобы, вернувшись в одиночку, в которую, став писателем, сама себя заключила, насытить ею пустые страницы, чтоб ожили поверх строк образы, мысли, запахи, звуки, чтоб навсегда сохранить: просвеченный солнцем лист платана, медленно вальсирующий в теплом воздухе, как бы в раздумье – кого бы осчастливить, и опустившийся на девичью головку, в мгновение превратив избранницу в прекрасную принцессу; старика на скамейке, несмотря на теплынь, в пальто и берете, читающего вслух газету внимательной, как прилежная ученица, собачке; малышку, всю в розовой пене платьица, косолапо бегущую в руки счастливого отца; семенящих от собора, черных, как угольки прогоревшей жизни, старух; запряженную в кабриолет лошадь, жадно пьющую из фонтана и одновременно щедрой струей орошающую мраморные плиты вокруг себя; гнусавый школьный оркестр, смешных потных мальчишек в форме с аксельбантами, в перерыве попросивших меня щелкнуть их на память.
Я забыла о времени. В воображении муж все еще спал в тихом кондиционированном номере, и я наслаждалась свободой от своей с годами ставшей навязчивой заботы о нем, от любви, напоминающей ценную, но тяжелую ношу, которую бросить нельзя, но опустить на время, отдохнуть и оглядеться бывает просто необходимо. Пробродив пару часов, я вернулась в номер, но, к своему разочарованию, мужа в нем не обнаружила.