В первую минуту я почувствовала себя виноватой, через минуту преданной, час спустя уже просто места себе не находила от тревоги за него. Вдруг, в подтверждение самых диких моих фантазий, через окно я увидела его, идущего по направлению к отелю с той самой девицей, с которой он летел в самолете. Ревность удавкой захлестнула мне горло. Интерьер расплылся, как мокрая акварель. Муж возник на пороге всего через пару минут, но было уже поздно. Зарывшись лицом в подушку, я рыдала так, будто только что похоронила двадцать пять лет своей счастливой семейной жизни.
– Что с тобой?! – кинулся он ко мне. – Тебя кто-то обидел?
– Да ты же, ты! – еле смогла выдохнуть я.
– Но чем? – изумился он. – Я ждал тебя, ждал, проголодался, вышел перекусить, встретил соседку по самолету, она работает в какой-то туристической фирме, хорошо знает Севилью. Мы перебросились парой слов…
– Предатель! – крикнула я и кинулась в ванную.
Голос разума увещевал, что мне не на что сердиться, что все было именно так, как он рассказывает, и у меня нет причин ему не верить, но яд подозрения уже проник в кровь, и я корчилась от боли на красивом кафельном полу. Целый час я не отвечала на попытки мужа объясниться со мной через дверь, целый час рыдала, не вполне уже понимая почему, а когда, вконец измученная, вышла, примирение наше было бурным и сладостным, как в юности.
Отложив посещение музеев на потом, остаток дня мы бродили по Севилье, и она, как близких друзей, встречала нас объятиями. Мы почти не разговаривали, лишь изредка прерывая до краев наполненное восторгом молчание внезапно вырвавшимся возгласом: «Смотри!» Глядя на дворцы, соборы, мосты Севильи, мы прислушивались к звучавшей у нас в душе музыке счастья. Мысленно я благодарила неведомых создателей этих шедевров и думала о том, что, сколько бы обстоятельства ни убеждали меня в том, что в мире нет ничего реального, кроме страданий, единственной реальностью для меня всегда была и будет красота. Все остальное – тяжкий сон, полный забот, разочарований, потерь. Лишь красота способна пробудить душу и вернуть ей надежду.
Видимо, муж испытывал похожие чувства, потому что вдруг произнес фразу, показавшуюся мне цитатой:
– Если природа – свидетельство величия Бога, то архитектура – свидетельство величия человека.
Я спросила:
– Это кто сказал?
Он усмехнулся:
– Музыкой навеяло.
9
Вечерело. Из золотой Севилья стала розовой, оранжевой, лиловой. Силуэты соборов и дворцов осветились, над почерневшей рекой повисли жемчужные бусы мостов. Поужинать мы зашли в ресторан-кораблик, пришвартованный у правого берега Гвадалквивира, с палубы любовались волшебной красой вечерней Севильи, пили легкое местное вино, забыв про диету, ели традиционную для южной Испании жареную в тесте рыбу и чувствовали себя такими молодыми, будто не было за спиной ни пытки эмиграцией, ни ужаса смертельной болезни, ни сожравшей нашу юность нищеты, ни накопившейся за жизнь усталости.
У говорящего по-английски официанта я спросила, куда бы нам пойти посмотреть фламенко, и он весь вспыхнул от удовольствия. Оказалось, что нам невероятно повезло – именно сегодня в клубе, расположенном совсем неподалеку, состоится традиционный ежегодный концерт фламенко, где показать свое искусство сможет любой желающий, будь то известный на всю Испанию артист или простой любитель. Официант заговорщически улыбнулся и, понизив голос, сказал, что ходят слухи, будто на сей раз в качестве аккомпаниатора в нем примет участие сам Пако де Лусия. Он так разволновался, что, казалось, от того, попадем мы на этот праздник или нет, зависит счастье не только нашей, но и всей его жизни. Он настоятельно советовал прийти заранее, так как помещение малюсенькое, а набьется в него весь город. Он быстро рассчитал нас, объяснил, как добраться до клуба, сотню раз пожелал удачи, проводил до выхода и продолжал махать рукой, даже когда мы уже спускались по трапу.
Тронутые его заботой, мы отправились на поиски таинственного клуба и, тщательно выполнив все его рекомендации, незамедлительно заблудились в узких и грязных лабиринтах правобережной части города, куда ночью, по всей видимости, не ступала нога туриста. Выяснилось, что ни названия клуба, ни улицы, на которой он находится, мы не запомнили.
Проблуждав по темным безлюдным кварталам более часа, муж мой – человек разумный – запросился домой. Он вообще не большой любитель приключений и не без основания считает, что львиную долю их уже получил в Советской армии и джунглях Бронкса, где мы прожили первые четыре года эмиграции. С тех пор он предпочитает комфорт и покой. Он хотел было окликнуть проезжавшее мимо такси, но в просвете между домами я вдруг заметила странное оживление и рванулась к нему.
Оказалось, что это был конец очереди, растянувшейся на целый квартал. Я побежала разведать, что и как, и через щелку в ставнях разглядела небольшое помещение, в дневное время, видимо – ресторан. Однако сейчас столы заменили плотные ряды обращенных к сцене стульев. Очередь была исключительно испаноязычная, из иностранцев мы были единственные, но нашими соседями оказались люди, сносно говорившие по-английски. Они и подтвердили, что мы угодили в точку, что это действительно тот самый клуб, где ежегодно проходит знаменитый на всю Испанию джем-сейшн фламенко и что сами они специально ради него приехали из Барселоны.
Олэй!
Очередь за нами росла как по волшебству, но сами мы за час ожидания ни на шаг не продвинулись. Было уже одиннадцать. Пошли наши вторые сутки без сна. Похолодало, муж стоял с видом жертвы, но я была полна решимости эту жертву принять. Впрочем, не имея ни малейшей надежды на успех, я умоляла его взять такси и уехать в гостиницу, дабы не мешать исполнению мечты всей моей жизни. Он, как и следовало ожидать, уверял, что ночью посреди чужого города меня не бросит, исполнению моей мечты сбыться не помешает, но искренне недоумевал, почему она должна сбыться именно сегодня, ведь посмотреть фламенко мы сможем в любой другой вечер. Я и сама не знала, но продолжала стоять на своем до тех пор, пока очередь не зашевелилась и мы не начали продвигаться к входу.
Когда мы протиснулись внутрь, ни о каких сидячих местах, конечно, уже речи не было. Скомандовав: «Не отставай!», я рванула к сцене, которой служил невысокий квадратный помост, на котором по краям стояли стулья, видимо, предназначенные для музыкантов. За одним из них, сбоку от сцены, я и пристроилась. Я помахала мужу, чтобы он пробирался ко мне, но нас разделила толпа, и, будучи человеком исключительно вежливым, он только руками развел.
Меж тем народу все прибывало. Скоро зал уже напоминал автобус моего детства, только никто никуда не ехал и все курили. Со всех сторон на меня давили, шум стоял страшный, дым ел глаза, ожидание перевалило за все мыслимые пределы, праздник не начинался, и я стала приходить в отчаяние. На мужа я больше не оглядывалась, чтобы не натыкаться на его сочащийся укором взгляд. Я и сама себя упрекала, но что-то (не то упрямство, не то предчувствие чуда) не давало мне тронуться с места.
Вдруг все вскипело – на сцену вышли и стали рассаживаться музыканты. На стул, за который я держалась, уселся маленький пожилой дядечка. На меня так давили, что грудь моя поневоле нависла прямо над его лысиной. Он оглянулся, но, увидев мое бедственное положение, улыбнулся и сказал что-то ободряющее: мол, не робей, облокачивайся, я – мужик крепкий, сдюжу.
Долго-долго, так, что на глазах у меня стали вскипать слезы, музыканты настраивали гитары, казалось, им и дела нет до изнывающей от нетерпения публики, – но вот первая пара вышла на сцену, и зал затаил дыхание. К моему огромному удивлению, это были старики лет семидесяти. То есть было вообще не понятно, как им в голову пришло танцевать, но оказалось, что фламенко может быть скупым на движения и говорить не только о страсти, но и о старости, о сладости утекающей меж пальцев жизни, о памяти юности, о скорби, о прощении, о боли нестареющей души, заключенной в капкан умирающего тела. Глядя на их полные достоинства движения, я готова была разрыдаться. Такого танца я еще никогда не видела.
Олэй!
После стариков на сцену вышли две немолодые женщины и с затаенной болью стали рассказывать о том, что женщинам в любом возрасте хочется любви, что «темный, жадный взгляд желанья» пробивается из-под опущенных ресниц даже тогда, когда у их обладательниц нет никакой надежды на то, что на него кто-нибудь ответит. Но если найдется смельчак, его ожидает такая щедрая, безрассудная, искренняя, ни на что не посягающая и все оправдывающая благодарность, какой никогда не получить от девчонок с их тугими, как у резиновых кукол, телами и наполненными тщеславием головами!
Публика стонала.
Вдруг из зала выскочил молодой красавец, властным движением привлек к себе обеих, и на глазах у нас свершилось чудо! Вмиг эти немолодые грузные женщины преобразились, глаза их засверкали, тяжесть лет упала с плеч, стыд старения рассеялся, тоска, паутиной морщин сковавшая черты, исчезла. Вновь, пусть на короткое мгновение танца, они были прекрасны и желанны, жизнь снова обрела смысл.
Олэй!
Сердце мое пело и билось о грудную клетку с такой силой, что я боялась, что оно вот-вот пробьет ее и вылетит наружу. Я знала, что все мои сегодняшние страдания не напрасны, что этой ночью я… спляшу! Стоит сделать всего один шаг, и со сцены меня уже никто не сгонит, но как его сделать? Как перебороть страх показаться нелепой? Ведь танец – это язык, в котором пластика заменяет лексику и грамматику, с помощью которой можно выразить все, чего никогда не выразить словами. А у меня за жизнь столько всего накопилось! Но как, не зная правил, высказать все это, не вызвав у зрителей чувства насмешливого недоумения, какое обычно вызывает у нас голливудское кино, когда американские актеры имитируют русскую речь? И все же…
Ночь раскалилась добела, одна пара сменяла другую. Пока длился танец, решимость зрела во мне, но улетучивалась в коротких промежутках между ними. Один раз я совсем было решилась, но меня опередила юная красавица, и зал начал скандировать ее всей Испании известное имя. Она одарила публику чарующей улыбкой и протянула руки к немолодому, но удивительно изящному мужчине, сидевшему в первом ряду. Зал взревел: «Маэстро!», и я поняла, что он тоже местная знаменитость.