Вдруг я заметила, что из припаркованной неподалеку машины молодая мамаша достала двухлетнего малыша, поставила его на тротуар, а сама сунулась в багажник за коляской. Воспользовавшись свободой, малыш кинулся на проезжую часть. В долю секунды поняв, что его неминуемо собьет первый же автомобиль, а у меня нет времени, чтобы выхватить его из-под колес, я издала такой душераздирающий вопль, что как вкопанный остановился не только сам малыш, но и бродвейский трафик. Мать метнулась за сыном, подхватила его на руки. Мой муж схватился за пульс. Лишь только когда незнакомая женщина с ребенком на руках подбежала ко мне благодарить за спасение сына, он догадался, что мой вопль предназначался не только для того, чтобы вывести его из задумчивости.
Или вот эпизод из юности. Нам с мужем было лет по двадцать с небольшим, мы совсем недавно поженились, я была беременна, но мы все еще часто ходили в гости и возвращались домой за полночь. Вот и в тот раз мы ехали ночью домой с чьего-то дня рождения, других пассажиров, кроме нас, в автобусе не было, я очень устала и дремала у мужа на плече. Вдруг я очнулась, почувствовав, что плечо окаменело. Я подняла голову. Муж был страшно напряжен и бледен. Я спросила:
– Ты чего?
Он шепнул:
– Там сзади шпана, человек пять, очень пьяные. Кто-то подбежал, сорвал с меня шапку, но ты, главное, не оглядывайся. Скоро наша остановка.
Хорошенькое дело. Эту шапку я всего неделю назад подарила ему на день рождения, угрохав на нее всю свою месячную зарплату.
– А как же шапка? – спросила я.
– Да бог с ней, не драться же из-за нее. Они только того и ждут.
В то время мой муж еще очень плохо меня знал. До того как подать заявление в загс, мы были знакомы всего две недели, поэтому то, что произошло после его слов, несказанно его удивило.
Конечно, вступать в конфликт с пьяной шпаной с точки зрения здравого смысла было безумием, но я среди шпаны выросла и как никто знала, что ничто так не распаляет жажду крови, как безнаказанность. С задней площадки до нас доносились издевательства, и я понимала, что как только мы выйдем из автобуса, на нас нападут, изобьют и ограбят.
– Так дело не пойдет, – пробормотала я, и не успел муж сообразить, что к чему, как я уже вскочила, подбежала к водителю с просьбой остановить автобус и открыть двери.
Тот и сам с тревогой прислушивался к тому, что творилось в салоне, но в ответ на мою просьбу стал возражать, что, мол, лучше сейчас не выходить, а подождать до остановки, может, там будут какие-то люди.
– До остановки мы можем и не доехать, – отрезала я, и он сделал все, как я просила.
Примерно половина моих соседей по родной казарме [1] перебывала на зоне, так что с детства я вполне сносно «по фене ботала». Однако без вдохновения из молоденькой, к тому же беременной учительницы литературы мне бы ни за что не удалось перевоплотиться в дерзкую бесстрашную блатнягу, для которой замочить пару-тройку пьяных фраеров нефиг делать.
О чем я думала в те несколько мгновений, когда враскачку шла по проходу к задним сиденьям? Да ни о чем. Я только знала, что врага необходимо удивить, испугать и уничтожить. Подойдя к юным подонкам, я сипло спросила:
– Почем базар, бакланы?
Они заржали. Крайний, тот, у кого на голове красовалась мужнина ондатровая шапка, спросил:
– А ты чо, в натуре?
Я сорвала с него шапку, швырнула ее в другой конец салона и завизжала:
– Не базлать, сука, порву, как тузик грелку.
От неожиданности он сдрейфил, а я, не дав ему опомниться, схватила его за то место, которое у нас в казарме называлось «мотней», рванула на себя с такой силой, что он взвыл, доволокла до открытой двери и вышвырнула наружу. Его друганы повскакали, но, сунув два пальца в рот, я оглушительно свистнула и захохотала, как настоящая оторва.
– Сидеть, не кукарекать, жопе слова не давали!
Муж потом рассказывал, что я так вошла в образ, что он и сам забыл, что я его жена. Всего год назад он вернулся из армии, где после окончания строительного института служил в стройбате прорабом и несколько месяцев прожил в одном вагончике со своими подчиненными – освобожденными из-под стражи урками, которые между отсидками трудились на строительстве офицерского общежития. Он тоже кой-чему у них поднабрался, или, как он выражался, «наблатыкался». Он понял мою игру и, имитируя манеру вора в законе, со своего места вяло поинтересовался:
– Мань, те помочь иль сама управишься?
Я прохрипела:
– Сиди, я их сама, как курей, по одному передушу. Кто первый?
Сделав указательным и мизинцем левой руки блатную «козу», правой я ухватила ближнего к себе за грудки, поднесла «козу» к его ошалелым глазам и произнесла фразу, которую часто слышала в детстве от отмотавшего срок соседа, дрессировавшего своего кота: «Джуки-пуки, трешь-мнешь, конфета «Тузик», наколись, если не пидор». Говорят, коты плохо поддаются дрессуре, но тот решительно накалывался, видимо, чтобы действительно доказать, что он не пидор.
Фраза подействовала. Шпана рванула из автобуса. Водитель закрыл двери, и мы уехали. Вся операция заняла не больше двух минут.
Олэй!
10
Все это было давно, а сейчас я танцую перед взыскательной севильской публикой, и без помощи свыше мне никак не управиться. Нет, конечно же, мой танец нельзя было назвать фламенко. Любой, кто взял хоть один урок, знает, что фламенко – сложнейшее искусство, где мастерство решает все. В отличие от других танцев фламенко не существует под музыку, а является ее составляющей. Ритм, создаваемый ногами танцующих, прихотлив, непредсказуем и не совпадает ни с вокалом, ни с гитарным сопровождением, ни с ритмом, задаваемым хлопками других танцоров. Представить себе человека, который, не владея изощренной координацией движений, благодаря чему достигается независимость и гармоничность движений рук и ног, вдруг решится выйти на сцену в столице фламенко, просто невозможно.
Но я и не танцевала фламенко, куда уж мне. Скорее это была импровизация на тему моей любви к Испании и к танцу. Я танцевала всю жизнь. В детстве я занималась балетом, потом била дробушки в народном ансамбле, потом увлеклась бальными танцами, причем особенно любила пасодобль, имитирующий корриду, но танцевала всегда лишь за партнера, так как мальчишек у нас в танцевальной студии просто не было. Те интересовались футболом, и кто-то же должен был исполнять мужскую партию.
Я так привыкла «вести», что, повзрослев, в тех редких случаях, когда меня приглашал на танец более или менее подготовленный партнер, поражала его волевой хваткой и полной неспособностью к подчинению. Он, конечно, сопротивлялся, но куда ему было против меня! Да и не встречались мне до сих пор партнеры, которым бы я захотела подчиниться.
Но Хуан был не просто профессионал, он был большой артист. Он понял, что я музыкальна и изобретательна, и нужно дать мне возможность себя проявить. Когда, раскрутив, я опустила его на пол, он упал передо мной на колени. Я, повернувшись к нему своей сильно обтянутой юбкой задницей, смазала его сначала по одной щеке, потом по другой, после чего, по-цыгански тряся плечами, стала наклоняться все ниже и ниже, пока он вдруг не подхватил меня и мощным рывком не перебросил через себя. Такого кульбита я не делала лет с двенадцати.
Олэй!
Зал обезумел. Впоследствии муж рассказывал, что наши с Хуаном движения казались точно рассчитанными. Какой бы фортель я ни выбрасывала, он был на месте, чтобы меня поддержать. Я бацала мужскую партию цыганочки, по-разбойничьи свистела в два пальца, хлопала себя по груди, бедрам и коленям, а мой партнер, дождавшись момента, делал мне подножку, и я с размаху летела в его крепкие объятия. Ради меня он отбросил все классические правила фламенко и вместе со мной участвовал в создании нового танца «фламенко а ля рус».
Когда гитары смолкли и разразились аплодисменты, я хотела было убежать со сцены, но музыканты меня не пропустили. Оказалось, что, по правилам фламенко, я должна станцевать три раунда. Я задыхалась, сердце мое колотилось в горле, но публика была неумолима. Хуан понял, что я выдохлась, поэтому во втором раунде предложил менее атлетическую версию. Мне нужно было только слушаться. Впервые в жизни я танцевала женскую партию и блаженствовала, чувствуя, что на сей раз от меня ничего не зависит.
Это был танец о любви нежной, чувственной, неповторимой. Мы любили друг друга глазами, сплетающимися руками, ногами, бедрами. Танец, как цветок, рос медленно и полностью распустился лишь в самом конце, когда Хуан поцеловал меня в губы. Стоит ли после этого удивляться, что третий раунд я совсем не запомнила. Помню лишь восторг полного освобождения от всего, что прежде подавляло мою творческую энергию. Это состояние называется экстазом и означает полный улет за пределы обыденности.
Когда музыка смолкла, сидевшие вскочили. Зал скандировал: «Руссо, браво!» Я машинально кланялась, Хуан целовал мне руки, «мой гитарист» кинулся мне на грудь и на сей раз вытирал об нее уже не пот, а слезы. Окружающее я видела, как в тумане, и полностью в себя пришла лишь на следующий день. Спрыгнув со сцены, я взяла мужа под руку и повела к выходу. Он смущенно сиял. Все взгляды были прикованы к нам. В зале, где яблоку негде было упасть, люди расступались, и мы шли по широкой дороге, сопровождаемые громом аплодисментов. Такого успеха у меня никогда в жизни не было и никогда больше не будет, но остаток жизни я проживу с сознанием того, что он БЫЛ.
11
Конечно, мне бы очень хотелось описать наши дальнейшие приключения, но здравый смысл и законы жанра вынуждают меня остановиться. И все же… я не могу удержаться и не рассказать о моих самых последних минутах в Севилье.
После недельного путешествия по Андалузии мы с мужем вернулись к исходной точке и поселились в той самой гостинице, в которой должны были жить с самого начала. На сей раз наша комната была такой крошечной, что для того, чтобы из ванной попасть на балкон, надо было пробираться по занимавшей всю ее площадь кровати. Зато балкон был великолепный. В сущности, это просторная терраса, с мраморными перилами и полом, уставленным горшками с миниатюрными апельсиновыми деревьями. Улица, над которой она нависала, была такой узкой, что окна дома напротив находились от наших перил на расстоянии двух вытянутых рук, но они были всегда наглухо закрыты деревянными ставнями, и сквозь щели не пробивалось ни лучика, ни звука.