Последний наш вечер в Севилье был грустным. Уезжать не хотелось до слез. Мужа, как всегда в последний день отпуска, начали одолевать мысли о работе, я с тоской вспомнила о неоконченном рассказе, ждавшем меня в Нью-Йорке. Вместе с нашим настроением испортилась и погода. Всю неделю было тепло, но не жарко. Дни были долгие, ясные, вечера прозрачные, а тут, будто для того, чтобы смягчить нам тяжесть расставания, небо затянулось тучами, и мелкий дождик на цыпочках побежал по узким улочкам старого города. Шумный туристский район затих. На всем, как сказал Тургенев, лежала печать какой-то трогательной кротости.
За несколько минут до отъезда, когда чемоданы были уже упакованы, счет оплачен, но такси еще не подъехало, муж прилег отдохнуть, а я вышла на террасу. Окна напротив по-прежнему были закрыты, но сквозь щели в ставнях сочился слабый свет и доносилась приглушенная музыка. Это был струнный квартет Баха. Музыка так соответствовала моему настроению, что уже в который раз за это путешествие я подумала, что кто-то сверху осыпает меня незаслуженными подарками. Мне было грустно, но я переживала редчайшее состояние, которое можно было бы назвать «блаженством бытия». Музыка проникала мне в самую душу, каждая секунда была сладостной, терпкой и полновесной, как последние глотки драгоценного вина. Я с наслаждением вдыхала запах дождя, цветущих деревьев, остывающего от дневного зноя камня и, как всегда в минуты счастья, жалела о том, что рядом со мной нет дочери.
А еще я вспоминала маму, город, в котором мы с ней жили и который в отрочестве я так наивно считала похожим на Севилью. Сейчас в здании севильской табачной фабрики находится университет – один из самых красивых в Европе, а в наших смолкших орехово-зуевских ткацких фабриках бродит призрак коммунизма, ржавеют станки и шныряют крысы.
Я думала о том, что мечтала когда-то удрать из этого города хоть на край света, на Дальний Восток или на БАМ, но, даже оказавшись в Америке, не смогла полностью вырваться из его цепкой хватки. Он стал главным персонажем моих рассказов, но не его я считаю своей родиной. Настоящая моя родина – русская литература. Как другие, оказавшись на чужбине, с нежностью и благодарностью вспоминают своих родственников, так я вспоминаю любимых писателей и точно знаю, что дожила до этого момента лишь благодаря своей неразрывной связи с ними.
Музыка теплыми волнами убаюкивала меня, но вдруг на полуфразе оборвалась, раздались неясные голоса, кто-то отворил ставни, и в мягком свете старинной люстры я увидела юношу в средневековом костюме и седом парике. В глубине комнаты я разглядела еще троих музыкантов. Не заметив меня, открывший окно вернулся на свое место, и освобожденная от оков музыка зазвучала в полный голос. Мне показалась, что я попала в сказку, в чудный сон о прошлом, но вдруг в том же самом месте музыка оборвалась, скрипач хлопнул сидевшего рядом с ним альтиста по парику и воскликнул: «Мать твою, сколько раз повторять, си бемоль в этом месте! Си! Понимаешь?» Альтист взвыл: «Да чо ты пристал-то, я и играю си», но на сей раз его пнул в бок виолончелист: «Вован, хватит гнать, мы же не глухие!»
Услышав родную речь, я так возликовала, что закричала через улицу:
– Мальчики, вы просто чудно играли, пожалуйста, не ссорьтесь.
Все четверо кинулись к окну и разом загалдели:
– Девушка, вы русская?
– Вы здесь живете?
– А вы из какого города?
– Идите к нам, у нас водка есть!
Я покачала головой.
– Не могу я, братцы, через пять минут такси приедет.
– А вы куда уезжаете?
– Домой.
– В Россию?
– Нет, в Америку.
– В Аме-е-е-рику… – в их голосах послышалось дружное разочарование.
– Ну и как там?
– Да ничего вроде.
– А мы вот только сегодня приехали.
– Откуда?
– Из Воронежа. Мы в консерватории учимся. Вот решили подработать на каникулах.
– И вас так запросто пустили?
– А чего? У нас евровиза на три года. В прошлом году в Париж ездили.
Я была просто ошеломлена этим внезапным кульбитом реальности. Все еще не решаясь поверить в то, что происходящее мне не приснилось, я спросила:
– А откуда у вас эти костюмы?
– Да у Сереги мать – костюмерша в театре. Только не подумайте ничего такого, они списанные.
– А где вы выступаете?
– Да в разных местах. В основном там, где побольше народу тусуется. Но сегодня нам не повезло, только поработать собрались, а тут дождь. Интуристы все по норам попрятались.
Скрипач, тот, что, судя по всему, был руководителем квартета, все еще не терял надежды уговорить меня остаться:
– А может, ну ее, Америку? Перебирайтесь к нам, посидим, выпьем как люди. У нас места много, все поместимся. А улетите завтра или через неделю.
Я покачала головой:
– Я бы с радостью, да деньги кончились.
Виолончелист сочувственно спросил:
– Может, вы яблочка хотите? Антоновка! У вас небось таких нет. Ловите.
Он бросил мне через улицу твердое, как булыжник, зеленое яблоко и добавил:
– Все ж надо бы выпить, со знакомством. Меня вот, например, Димой зовут, главный у нас Серега, этот вот Вован-болван, а это Ленчик-пончик.
Вован обиделся:
– А сам-то кто?
Чтобы предотвратить спор, я поспешила представиться, естественно, не упомянув о том, что в матери им гожусь. Кто и когда еще назовет меня девушкой? Заговорщески мне подмигнув, Дима исчез в недрах квартиры и через мгновение вернулся со стопкой пластмассовых стаканчиков и бутылкой водки, отрекомендовав: «Наша, воронежская!» Шустро, как любой русский мужчина, он разлил ее в расставленные на подоконнике стаканчики и один протянул мне.
– Держите, Оленька, дотянетесь?
Я попыталась, но, как ни узка была улица, дотянуться все же не смогла.
Ленчик крикнул: «Ноу проблем», отбежал и ко всеобщему восторгу вернулся со сковородкой – обычной чугунной сковородкой, судя по виду, преодолевшей со своим владельцем границы не только пространства, но и времени. Поставив на нее стаканчик, он протянул ее мне через разделявшую нас пропасть, и тут уж я из кожи вон вылезла, но дотянулась.
Мы выпили теплой вонькой водки, дружно крякнули, закусили антоновкой, сморщились от кислятины, и в ту же секунду в уши нам ударил тревожный звон – это колокол кафедрального собора извещал меня о том, что на сей раз мое время действительно истекло. Как сказал персонаж одного моего любимого романа:
Бьют часы, ядрена мать,
Надо с бала мне бежать.
Я стала прощаться. Мальчишки наперебой приглашали меня в Воронеж, я звала их в Нью-Йорк. Дима торопливо записывал мой адрес на баховской партитуре, на террасу ко мне летели свернутые из нотной бумаги самолетики с их номерами телефонов. В это мгновение все мы не сомневались в возможности новой встречи. И она действительно произошла… в этой повести.
Снизу настойчиво засигналило подъехавшее такси, я в последний раз послала моим чудным, прекрасным, родным мальчикам воздушный поцелуй, а через несколько минут, выйдя из подъезда своей гостиницы, услыхала льющуюся из окон пятого этажа дома напротив, заполняющую собой узкий каньон старинной улицы скрипичную версию «Прощания славянки».
Олэй!
Примечания
1
Казармы – рабочие общежития текстильных фабрик в городе Орехово-Зуево.