Неа. Для Ольги эта логическая цепочка оказалась неподъемной.
Народу на визг Ивановской прибежало… Ох!
И да, я могла бы все это рассказать, но… Но как-то противно об этом думать.
— Кафель у вас отвратительно скользкий, Антон Викторович, — отрезаю я, — я поскользнулась и упала на Ивановскую. Кому-то там показалось, что мы деремся.
Ну, а что мне? Жаловаться? Я с этой курицей могу разобраться самостоятельно, тем более что она уже повалялась по полу, в курсе теперь, чем чревато бить меня по лицу.
— Она врет, — взвизгивает из угла Ивановская, — Антон, она на меня накинулась. Из-за тебя-а-а!
И снова захлебывается фальшивыми рыданиями, утыкаясь красным носом в белый бумажный платочек.
Вот же крыса…
Лживая, фальшивая, мерзкая…
У меня даже эпитетов других не подбирается.
Я на нее накинулась! Стояла себе руки мыла, и думала — как бы мне накинуться на Ивановскую, да еще и так, чтобы по лицу от неё отхватить, и об раковину скулой приложиться.
А ведь решилась же дрянь — не мытьем, так катаньем от меня избавиться. Не угрозами своими, но вот так — воспользовавшись тем, что я на неё жаловаться не стала. А не надо, Ирочка, изображать из себя благородную клушу.
Драка на рабочем месте — это серьезный проступок, за который в любой нормальной конторе обязательно прилетит что-то дисциплинарное. И нет свидетелей, никого нет, кто мог бы сказать, что эта крашеная пуделица накинулась на меня сама.
Значит, её слово «она на меня напала». Мое — про «скользкий пол».
Ивановская сейчас — моя отважная жертва, которую мне не удалось запугать. А я — та, кто пытался умолчать о произошедшей драке.
Мне даже интересно — а уж не на это ли рассчитывала эта гениальная девочка, когда лезла ко мне со своими разборками.
В кабинете же все плотнее сгущается тишина.
Она будто окутывает меня плотным густым одеялом. Колючим, по крайней мере, Игнат Александрович смотрит на меня неприязненно. Он своей секретутке верит.
А Верещагин… Верещагин разглядывает меня изучающе, все так же скрестив руки на груди. Будто взвешивая в своей голове мои слова и слова Ивановской.
— Господи, какой маразм, — я чуть вздыхаю, сжимая пальцами виски. Лично мне понятно, что Антон мне сейчас скажет. Ну, ей богу, это слишком очевидно. Ведь все, вчера, сегодня, все это говорило только о том, что ему нужно.
Верещагин же хотел меня уволить со скандалом — дисциплинарное взыскание за драку — то, что нужно. По результатам аудита-то меня прижать не получилось. И за невыполнение рабочего задания тоже. А тут — такой шанс, прямо в руки бросается. Ивановская ему богами послана, не иначе.
Теперь так просто можно сочинить сплетню, что я не только втюрилась в босса, но и подралась с его любовницей.
Шикардос!
Один нолик у зарплаты на будущем рабочем месте уже делает мне ручкой. Кому нужен скандальный сотрудник? А драчливый сотрудник кому нужен?
Что парадоксально, на Ивановскую я даже не злюсь. В этом шапито, что сейчас крутится вокруг меня, эта конкретная мадам даже не главная клоунесса.
Злюсь я в основном на саму себя — ведь я так просто подставилась. Впрочем, я все сделала правильно. Не могу себе представить, что поступила бы иначе. Мне даже сейчас противно оправдываться. И молчу я сейчас — правильно. Никому не нужны мои оправдания.
Одно только я понимаю, я — смертельно устала и не очень-то хочу дальше находиться в этом гадюшнике.
Поэтому я поднимаюсь с чертова дивана, опускаю пакет со льдом на стол, и шагаю к двери кабинета.
Антон перехватывает меня за рукав блузки.
— Ты куда намылилась, Ирина? — шипит он вполголоса.
— Домой, — честно откликаюсь я, — ты же все равно меня по статье уволишь, Антон Викторович, так увольняй сразу по двум. За прогул тоже. Не жалко.
— Ирина… — господи, даже сейчас — у меня от его взгляда будто кислотные ожоги по душе расползаются. Вот почему у меня никак не сформируется иммунитет? Что нужно сделать, чтобы это все перестало меня отравлять?
Нет, к черту. Эту работу, этого босса, этого проклятого мальчишку, одного вечера покорности которого мне было мало.
Я же знаю, что он меня не выберет. Знаю!
И на кой черт мне мальчик, который никак не может сам с собой определиться? Я — знаю, чего я хочу. Он — мечется между сладким и престижным, и сколько еще он будет страдать от необходимости сделать выбор? И где гарантии, что даже если он все-таки выберет верную сторону, примет себя — кто сказал, что я буду идти в комплекте с этим принятием?
Ивановская — вот зона комфорта Антона Верещагина, зона в которой нет ничего отвратительного для него, в которой можно самоутверждаться сколько душе угодно. И этот спектакль не имеет смысла, он не будет разбираться, он «поверит» ей. Даже если будет знать, что это все чушь собачья — все равно сделает вид, что верит в самую выгодную для его самолюбия версию.
А я… А я — задолбалась ждать, пока этот фрукт дозреет.
— Отпусти, — выдаю я резко — я умею делать так, будто голосом щелкаю кнутом. Это срабатывает. И у Антона дергается уголок губы — он смотрит на меня со злостью, будто я его прилюдно выдрала.
Да, да, вот это твое отношение, малыш, мне и поперек горла.
И все же — Антон реагирует на мой тон как надо. Его пальцы разжимаются.
Я ухожу.
Глава 23. Антон
В дверь постучали, в который раз за этот чертов час нарушая сеанс моего страстного совокупления с финансовой отчетностью. Никакого счастья в личной жизни, ни бабы нормальной не трахнуть, ни отчета проверить не дают. И это я еще все звонки на Игната перебросил!
И снова этот стук. Нерешительный и бесячий. Будто щенок под дверью скребется.
Бля, я же сказал Наташе, чтоб никого не пускала.
Третий раз… Третий раз при таком очевидном игноре со стороны начальства стучит только конченый п… папуас.
— Да войдите уже, наконец! — не выдерживаю я, отчаянно желая угробить назойливого посетителя одним только звучанием голоса.
Раскрасневшаяся зареванная Ивановская боком проскальзывает в мой кабинет, замирает у двери и смотрит на меня с явной надеждой на помилование. Так. Наташа у нас в этом месяце без премии за бабскую солидарность.
— Ты посидеть на дорожку зашла? — скептически уточняю я, разглядывая это чудное явление, видимо, решившее, что я не переживу, если она со мной не попрощается. — У Третьякова в приемной стульчики тоже есть. Занимать мое время вовсе не обязательно.
У Ивановской дрожат губешки. Господи, вот что за сопливое создание. Плачущая женщина по идее должна как-то деморализовать, выбивать из колеи, а нет, вот сейчас я только раздражен и ничего больше.
Интересно, а Ирина вообще бывает такой? Слабой, со слезами?
Картинка складывается плохо.
Ольга же стоит себе, молчит, глазами своими красными на меня таращится. Коробочку картонную обнимает.
— Все манатки собрала? — бесцеремонно интересуюсь я, откидываясь в кресле, покручивая свой любимый маркер между пальцами. — И расчет забрала? Документы у кадровиков не забыла? Пропуск сдала?
Мне же не надо, чтобы эта курица бегала сюда по всяким дурацким причинам. С глаз долой и чтобы никаких напоминаний о том, что это недоразумение у меня работало.
Ивановская судорожно кивает. И всхлипывает.
— Ну, хватит рыдать, это все равно не работает, — скучающе откликаюсь я, задумчиво глядя на страницу и пытаясь найти, где докопаться.
Безнадежная затея. Сучка Хмельницкая! Даже опечаток у неё нет ведь! Как она вообще так живет, ей аура подлинного совершенства не натирает?
— Анто-о-он, — тихонько хнычет Ивановская, предпринимая последний маневр, — не надо меня увольнять, я клянусь, я буду тихо себя вести.
— Ты уволена не за то, что вела себя громко, Ольга, — меланхолично бросаю я, испытывая смутное желание вывести в углу листа пятерку с плюсом и отправить фоточку Хмельницкой в Вайбер. Ну а что, не все ей мне чеки скидывать.
Нет, нельзя. Так недолго перейти к переписке. А от переписки — долго ли до того, как я сделаю ровно то, чего делать не хочу?
Ведь еще тогда, у Геныча в кабинете, я ощущал, как сводит внутренности от этого странного голода. Взбудораженного не едой, нет — лишь только одним тоном.
Одно слово.
Одно слово — и мне пришлось стискивать зубы, выдерживая новый приступ когтистой темноты, каждое касание которой заставляло покрываться раскаленными мурашками.
Господи, как хотелось снова туда — в интимную шелковую темноту номера в клубе, когда я смотрел на Ирину только снизу вверх. И готов был на все, лишь бы никого в её жизни больше не было.
И вот это — всколыхнулось от одного только слова Ирины!
Есть ли шансы, что я выдержу хоть сколь-нибудь долгую переписку?
Я бы на это даже пары сотен не поставил.
— А почему-у-у? — не выдерживает Ивановская, напоминая о себе.
Почему я её увольняю? Потому, что она дура? Оборзевшая дура? Слишком много о себе возомнившая оборзевшая дура? А как это сказать корректней?
— Не надо держать меня за идиота, Ольга, — я вздыхаю и переворачиваю страницу отчета, — если бы Ирина первая начала — ты бы до неё даже не дотянулась. Тем более, у тебя не было ни единого повреждения от удара, а у неё был. И мне уже рассказали, что она тебя в туалете заломала. Так что…
— Ну, прости-и-и, — канючит Ивановская, — Антош…
— Не договаривай, — я брезгливо морщусь, обрывая её на полуслове, — не лезь к Ирине, ты мизинца её не стоишь.
— То-то ты её продинамил в ресторане, — неожиданно зло и твердо цедит Ольга, встряхивая волосами, — и на посмешище выставил — это так ты её оценил, да?
— Боже, неужели у тебя гордость проснулась? — я чуть приподнимаю бровь. — Я даже не надеялся, что увижу это эпохальное событие.
— У меня-то гордость проснулась, а у тебя мозги так и не проснутся, Антош, — язвительно улыбается Ольга, — и с Хмельницкой у тебя ничего не выйдет. Ты все с ней прое…
— Пошла вон, — тихо произнес я, поднимая на Ольгу глаза. Она насмешливо кривит рот, будто капитан, стоящий на самом носу тонущего корабля.