Настоящего.
Резко вдавливаю тормоз, стремительно разворачивая «Харлей». Шины с визгом стираются об асфальт, буквально сгорают, сжигая весь кислород до молекулы.
Больно. Все еще невыносимо. Поэтому сбрасываю шлем и обрушиваю всю свою ярость на бетонную остановку. Долблю в ее стены, позволяя эмоциям с рычанием вырваться наружу – в этот момент на нас обрушивается ливень. Слова отца вспахивают все ту же рану. Ту зудящую, кровоточащую, которая никак не заживет. Даже спустя сто семьдесят долбаных дней. Самых тяжелых в моей жизни.
Удар. Второй. Третий.
Кричу – истошно, волком – и без передышки врезаюсь костяшками в преграду. До треска, хруста, крови. Меняю душевную муку на физическую, пытаясь унять ту, первую, которую больше не способен выносить. Потому что, черт возьми, выгораю. Весь. Полностью.
– Макстон! Что ты делаешь?! Остановись! – ее голос – мой щит.
И всегда был им.
Но отбрасываю его, потому что понимаю – не справляюсь.
Больше нет.
– Хватит, слышишь?! Макстон!!! Макстон, перестань!!! – Ощущаю ее дрожащие руки, которыми она пытается меня оттащить. Вырвать из цепких лап тягучей боли. Пытается. Но я продолжаю долбить, стирая кожу до мяса. Потому что так легче.
– Боже, прошу тебя, хватит!!! – Не успеваю ударить.
Ее ладонь накрывает мою – избитую в хлам, израненную. И я торможу, потому что срабатывает инстинкт. Защитить Терезу, уберечь, оградить. Я бы никогда не причинил ей даже миллиграмм самой незначительной боли. Потому что Она – все, что у меня есть.
Все, что осталось после…
Дождь хлещет по лицу и одежде, пытается смыть с бетона кровь. А я фокусируюсь только на ней. Даже сквозь стену из ливня вижу, что она плачет. Пытается не показывать, маленькая, быть смелой, но я вижу. И понимаю, что, черт возьми, я тому причина.
– Прости, – шепчу, закрывая глаза, прижимаясь своим лбом к ее.
А затем дышу. И так глубоко, как еще никогда в жизни.
И она могла бы отстраниться – могла, я ведь не держал, – но вместо этого делает ко мне шаг, окончательно убивая расстояние между нами. Разрушая все преграды. Молча отвечая на мои немые вопросы.
Не знаю, сколько стоим так – не шевелясь и не говоря друг другу ни слова, вымокая до нитки под косым свинцовым дождем – но оба будто бы и не хотим другого. Просто слушаем дыхание друг друга, мчащийся на скорости пульс, и никуда не спешим. А буквально через несколько секунд разбиваемся. И я – вдребезги. Потому что я встречаю ее удивительные голубые глаза, в которых живет бескрайняя вселенная.
Та самая, в которой безвозвратно, окончательно пропадаю.
Поэтому рушу последние барьеры и врезаюсь в ее теплые губы.
Безумно теплые, несмотря холод и на ливень.
Моя. Моя. Моя! – в унисон отбивает сердце.
И я слушаю, вторю ему, продолжая целовать девочку, которую выбрал.
Пальцы пробираются под тонкую ткань платья, касаются обнаженной спины, и я осторожно толкаю Терезу под навес, внутрь остановки, чтобы хоть немного укрыть от дождя. Капли с шумом барабанят по крыше так, что закладывает уши, но для меня они – будто музыка. Та, что смешана с запахом свежести и ароматом персиковой сдобы. Потому что именно так Она пахнет. Сладко, вкусно, маняще. И от хмельного сочетания до костей плавит. Срывает всего.
Но маленькая не сопротивляется.
Могла бы, но вместо этого отвечает – робко, неумело и все же так чувственно и искренне. Так же по-настоящему. Так, что все прочие без промедления меркнут.
Меркнет вообще все.
Вся. Моя. Жизнь.
Запускаю пальцы в ее влажные волосы и углубляю поцелуй. Терри сладко стонет, открывается, всю себя доверяет. А у меня сильнее рвет крышу. Хочется всю ее вобрать, до капли. Распробовать вкус соли на ее губах. Утонуть в ее безмятежном небе. Хочется только с ней, только для нее, только ее… безумие? Безусловное.
Дикое. Отчаянное.
И такое восхитительно терпкое, что хочется еще.
Рычу, как пацан, сдерживаясь из последних сил.
Мне ее слишком мало.
Только по этой причине торможу.
Если бы не так, не здесь, не с такими нами – забрал бы себе все без остатка. Не спрашивая. Не рассуждая. Не сомневаясь. Отринув ненужное благородство. Все отринув.
И с любой другой я никогда бы об подобном не думал. Но не с ней.
С Терезой все было иначе.
– Ты меня поцеловал, – шепчет, и я слабо усмехаюсь.
– Вроде того.
– Почему?
– Потому что хотел, – признаюсь. – И хочу. Но не стану.
– Не станешь?
– Нет, Бэмби, не стану.
– Почему?
– Потому что боюсь, что тогда уже не остановлюсь.
Она все понимает – вижу это по ее пунцовеющим щекам, краску которых не в силах скрыть ни дождь, ни темнота. Откуда она такая, черт возьми? Девочка, смущающаяся от поцелуя. Робкая, милая, немного пугливая, но вместе с тем храбрая. Будто львенок.
Мы еще некоторое время стоим – вымокшие до нитки, наполненные и одновременно пустые – слушая, как капли барабанят по крыше в унисон нашему пульсу. И просто наслаждаемся тем, что имеем сейчас. Потому что оба не знаем, что будет потом.
Когда дождь редеет, отвожу Терезу домой.
Всю дорогу она жмется ко мне, словно потерянный птенчик, а я стараюсь не выжимать больше той скорости, которая может ее напугать. А, может, просто хочу растянуть эти минуты, насколько могу. Чтобы ехать так – чувствуя ее теплые руки, всю ее чувствуя – как можно дольше. И, наверное, это и есть причина.
Когда торможу у дома Митчеллов, стрелка переваливает за полночь. Тереза разжимает пальцы, и сразу становится так холодно, неуютно. Так не так.
Осторожно слезает с «Харлея», а затем снимает шлем и отдает его мне, почти одновременно с тем, как я снимаю свой.
– Папа звонил, – виновато шепчет, копаясь в пропущенных и кусая распухшие губы. А я не должен, но вновь вспоминаю их вкус, вновь реагирую.
Быстро печатает что-то в телефоне, пока я глушу ревущий на всю улицу двигатель.
– Я пойду с тобой. Нужно извиниться за то, что так тебя увез.
– Нет! – резко отвечает, испуганно расширяя глаза.
– Нет? – вскидываю брови и вижу, как она теряется.
– То есть не сейчас. Поздно ведь.
– Поздно? – черт, это даже забавно. – Ты уверена, что в этом причина?
– Да. Конечно. Почему ты спрашиваешь?
Лишь усмехаюсь, потому что врет Митчелл паршиво. А румянец… да его не скрыть, как ни старайся. Он всю ее с потрохами выдает.
– Идем, – пинаю подножку и перекидываю ногу через байк.
– Стоп, что? Но ведь… – замолкает, когда наклоняюсь и целую ее в щеку, а затем подталкиваю к дому. Ее онемения как раз хватает на то, чтобы беспрепятственно дойти до двери и попасть внутрь. – Макстон! – шипит, остановить пытается, но тщетно.
Мне нужно это. Я ошибся. И хочу за ошибку ответить.
– Тереза! – мистер Митчелл срывается к дочери и буквально сгребает дрожащую в охапку. А я чувствую себя самым большим на свете мудаком. – Да ты вся насквозь вымокла. Замерзла, девочка моя.
– Все нормально, пап, – отвечает и смотрит на меня, вынуждая Оуэна сделать то же. Его глаза мгновенно твердеют, на скулах выступают желваки. И я отлично понимаю почему.
– Простите. Это я забрал Терри без разрешения. И из-за меня она промокла.
– Я места себе не находил.
– Знаю, и мне правда очень жаль.
– Пап, это моя вина, прости, – когда я хочу признаться в настоящей причине, глупенькая берет весь удар на себя. – Я должна была сказать тебе, что мы уезжаем.
– Ничего, олененок, ничего, – целует Терезу в макушку, гладит по влажным волосам. – Иди наверх, переоденься. А мы с Макстоном немного потолкуем.
Вижу промелькнувший в глазах Терри испуг. Сжимается вся и взволнованно приоткрывает губы, может, чтобы найти предлог, не знаю. Но ни к чему это. Я готов к разговору, каким бы он ни был, поэтому верчу головой, чтобы не вмешивалась. Шла к себе и делала так, как говорит ей отец. С остальным, как мужчина, я должен разобраться сам.
– Какие у тебя намерения? – не ходит вокруг да около, а рубит сразу, на месте. А я не идиот и сразу понимаю, что к чему.
– Самые честные.
И это правда.
Возможно, это осознание случилось слишком быстро, но случилось. И мне не нужно время, чтобы в этом разобраться. Я уже все для себя уяснил.
– Она хорошая девочка. Не такая, как другие. Ее очень легко ранить.
– Я понимаю.
– Тереза добрая, – продолжает, упираясь ладонью в стол. – Она не умеет лукавить, вредить и злословить. И верит в такие понятия, как дружба, правда и любовь.
– Я не хочу обидеть ее.
– Ты ведь понимаешь, что твой мир сильно отличается от нашего? Та жизнь, к которой ты привык, знакома Терезе лишь в теории. Ее влечет твоя недосягаемость. Те чувства и эмоции, которые она испытывает рядом с тобой. Но твое окружение, твои принципы и понятия – все это неизбежно будет на нее давить. И даже если эти отношения одобрю я, не думаю, что их одобрит твой отец.
– Он не будет проблемой. – возможно, отвечаю слишком резко, но ничего не могу с собой сделать. – Это моя жизнь. И только мне решать, как и с кем ее проживать.
– Ты нравишься мне. И я знаю, что ты не причинишь моей дочери боль намеренно. Но я хочу оградить ее даже от случайных страданий, потому что она для меня – все.
Мы понимаем друг друга без лишних уточнений. Он – что я сделаю все, чтобы защитить его дочь. Я – что он сделает все то же, если я облажаюсь. И что мы оба готовы ради Терезы на все.
– Пап? – ее неуверенные шаги на лестнице завершают наш немой диалог. – Я провожу?
Мистер Митчелл кивает, и лишь после этого она ступает на пол. Своими смешными розовыми тапочками, которые я так люблю.
– Все в порядке? – спрашивает, когда остаемся одни. А я киваю, потому что как бы то ни было, все прошло лучше, чем могло. – Тебе бы тоже переодеться. Заболеешь.
– Переживаешь за меня? – замечаю, чем снова ее смущаю. – Мне нравится.
Шепчу только для нее, а она слабо улыбается сквозь еще румяные щеки и, выйдя на террасу, подпирает спиной дверь.