Ну вот, внешне всё так прилично, мальчики играют в пустом саду, мы с мамой Толли наблюдаем за ними из окна кухни. Но плите булькает рыбный суп или варенье из поздних груш и персиков, от него такие пенки, что их можно ножом резать, немножко похоже на капучино… В нём пенка тоже самое вкусное. Мы едим варенье с белым хлебом, потом мама Толли моет посуду, а я вышиваю салфетку с птичкой.
Но вот к саду подходит посторонний. Он ещё только тянется, чтобы позвонить в колокольчик, а его уже засекли, спрашивают через калитку… Кажется, спрашивают пароль и отзыв, как в шпионских фильмах. Точно я не знаю, это не моя зона ответственности. Если посетителя пропускают, он идёт через наш сад к будочке-беседочке, открывает люк, спускается вниз. Сидит, ждёт меня.
Я бросаю вышивку, варенье и прочие радости здешней женской жизни. Напяливаю на себя эту гадость… в смысле, парадное платье со всеми этими чулками и шнурками. Я в них уже почти не путаюсь, но мама Толли всё равно найдёт, что поправить и перетянуть так, что искры из глаз! Платье, кстати, такое же синее, но не такое колючее, это какая-то ну совсем дорогая шерсть, так что надо поосторожнее. А то предыдущее я, по мнению мамы Толли, «изгваздала» так, что не отстирать. Тут ведь с пятновыводителями не очень хорошо. Но я могла бы то платье и не гробить, раз у меня всё равно новое есть.
И я сколько угодно могу ныть, что хочу штаны! Дохлый номер. Мама Толли скажет, что это я в город могу ходить как чучело, а здесь надо показать уважение людям. Тем, что я себе на юбку наступлю, да? Но на ругань уже нет времени!
Мы с ней спускаемся в погреб, проходим мимо полок с припасами, потом по низкому серому коридору вдоль каких-то запертых шкафов, приходим в эту… в комнату ожидания. Именно здесь я когда-то пряталась от грозы, здесь была моя первая сдача.
А теперь я работаю пророком. Иногда утешителем. Иногда я показываю что-то своё, а иногда прошу мысленно. «Ну давай». И тогда на белой стене мелькает что-нибудь разумное, доброе, вечное… Наш экран может себе такое позволить.
Иногда я просто сижу и киваю, как большая декоративная кукла, а с посетителями общается Юра или мама Толли, или кто-то из взрослых членов Ордена Милосердия. А я просто сижу, смотрю. Иногда такого насмотрюсь, что хочется навсегда развидеть. А нельзя.
Эмоции – это ценный ресурс, их не стоит разбазаривать. Вот я и коплю ценные чужие воспоминания. Запасаю энергию из чужих слёз и радостей. Чувствую, как в ногу врезается чулок, а в спину какой-нибудь поганый крючок. Но иногда и их не чувствую. Вот как сейчас.
Сегодня на консультации в погребе я не одна, со мной Ларий. Значит, к нам пришёл кто-то очень важный. Двое мужчин, один просто в скучном костюме, другой в пятнистой форме, как у патруля, который ловил меня в книгоубежище.
Что я опять сделала? Надо бы вскочить, подобрать юбку и метнуться обратно по коридору. Но, оказывается, они пришли на консультацию.
Оба смотрят на Лария, а он очень медленно говорит:
– Помнишь, Дым, тогда на станции тебе казалось, что ты – не совсем ты? В момент нападения ты поймала чужие воспоминания, отреагировала на них.
– Угу! Меня душили и её душили!
– Именно, – вмешивается пятнистый патруль.
А человек в костюме поясняет:
– Иногда бывает так, что человек, пришедший извне, способен увидеть и показать не только своё, но и чужое прошлое. Самый острый момент на грани жизни и смерти. Иногда процесс перехода. Секунды между жизнью и смертью.
Киваю и ёжусь. Не хочу я про это помнить, но придётся.
Пятнистый его перебивает, говорит очень серьёзно и торжественно, как Ларий на собраниях:
– И именно эту секунду из чьих-то воспоминаний вы, пришельцы, гости из иного мира, можете увидеть. Вы способны заглянуть в неведомое. И способны потом это описать на благо расследования, для торжества истины и справедливости.
– То есть я зацепила момент, когда другой человек умирает? И теперь могу сказать, кто его убил?
– Да! – кивает тот, что в костюме. У него на пиджаке эмблема энергостанции. Значит, он разбирается в том, что говорит, это не религия, он официальный энергетик. Всё совсем серьёзно.
Человек из патруля вводит меня в курс дела. Как здесь принято. Немного словами, немного изображениями. Расскажи и покажи, этому здесь учат даже малышей.
Много лет назад в Захолустье пропала молодая женщина в жёлтом платье. Её не сразу начали искать, сперва думали, что она уехала по делам. А когда это не подтвердилось, городской патруль взялся за дело. Опрашивал знакомых женщины, искал очевидцев, запасал и сохранял воспоминания разных людей, которые могли что-то увидеть или услышать. Надеялся, что у кого-то при сдаче воспоминаний мелькнёт такая история. Отдельно следил за теми, кто отказывался сдавать воспоминания – по религиозным убеждениям, например. Или раньше сдавал, а потом перестал, побоялся, что его разоблачат.
Патруль работал много, но результатов это не принесло. Через какое-то время женщину в жёлтом платье перестали искать. В Захолустье хватало преступлений, в том числе и более жестоких, на бытовой и эмоционально-энергетической почве.
Среди тех, кто помогал тогда вести расследование, был Ларий, ещё молодой. И когда я словила чужую смерть и заговорила про жёлтые рукава, он, разумеется, вспомнил эту историю.
– Чем я могу помочь? Что мне надо сделать?
Ларий переглядывается с нашими визитёрами, потом вздыхает так, будто у него что-то болит, и просит:
– Ты должна увидеть ещё больше.
Я подозреваю, что то, что я увижу, мне совсем не понравится. Но я же сама клялась всех защищать и применять свой дар во благо.
– Я готова.
Я не сразу погружаюсь в чужую историю. Не сразу начинаю её видеть. И вижу странно. Не картинкой, как на экране показывают, а сама вдруг оказываюсь внутри ситуации. Как во сне, когда мне снится, что я другой человек. Я всё вижу чётко, с того же ракурса. Вот руки, перед глазами, как всегда, когда я на них смотрю. Вот я иду по холодной улице и мёрзну, вот пью что-то горячее и чувствую, что мне сладко, вот я спускаюсь по ступеням в подвал и мне страшно. Всё очень чётко, понятно, кроме одного – кто я и где я.
Сижу на каком-то крыльце, заглядываю вбок, там вход в подвал, или куда-то ещё. Похоже на выезд с подземной парковки, но я не уверена, что в этом мире они есть. Зато я уверена в другом. В этом пустом подземном месте происходит что-то очень страшное. Я не могу вмешаться, но могу посмотреть. Меня сейчас не заметят.
Мужчина душит женщину. Она хрипит и сопротивляется, но у неё мало сил. Я заглядываю – осторожно, с краю. Меня не замечают. Я вижу спину мужчины. Он в длинной куртке, тёмной, но не чёрной, а цвета бородинского хлеба. Я вижу ноги женщины. Левая голая до колена, а дальше сполз чулок, правая в чулке, но он порван и большой палец торчит наружу. Палец дёргается вместе со всей ногой. Женщина ёрзает, брыкается, страшно мычит.
Я вижу край её платья или юбки. Ярко-жёлтый, как очень спелый лимон или как омлет с куркумой. Очень необычный цвет! Я такой здесь однажды видела, но не знаю – летом на набережной или в чьих-то воспоминаниях. Но там это было празднично. А здесь… Ярко-жёлтая юбка вспархивает, закрывает лицо женщины, я так его и не разглядела.
Я не знаю, кто она. И кто этот мужчина. И где это всё происходит. Но я очень чётко вижу серый пол, узор на чулке, куртку цвета бородинского хлеба. И очень сильно чую страх. Совсем огромный страх женщины. И такую же огромную ярость мужчины. Там странное. Там сразу ненависть и счастье – это эмоции переполняют. Они слоями, как селёдка под шубой. Я очень люблю селёдку, но сейчас меня про неё тошнит. Нет, так не говорят, но неважно. Здесь вообще не говорят. Женщина хрипит, мужчина тяжело дышит. Ей плохо, ему хорошо.
Больно.
Ей больно.
Я могу помочь? Я могу сделать так, чтобы мужчина… чтобы у него голова взорвалась, например?
Чёрные пятна, красная ярость.
Женщина больше не шевелится. Её левая нога от чулка и выше стала не того цвета. Нечеловеческого.
Я не справилась. Тошно.
Скрип лопаты. Мужчина копает в углу своего подвала. Сейчас он её туда положит и… закопает. Но сперва он распрямит платье, я увижу её лицо. Мне очень надо посмотреть в её лицо. Мне их легче называть «он» и «она». И ещё легче не смотреть. Но я всё вижу!
Он кидает на женщину какое-то одеяло. Жёлтое платье так и осталось задранным. Белая вспышка ярости.
Об это очень больно думать, поэтому я говорю о другом. Точнее, будто мной говорят.
– Женщину в жёлтом платье задушили в подвале, а ночью закопали в углу. Я сейчас увидела!
Ларий покачивается и хватается за подлокотник. Лицо у него бледное и очень старое. Я никогда не видела, чтобы человек мог постареть вот так – прямо на глазах, без фотошопа. В реальности.
– Нет. Нет…
Странно, что он говорит по-русски. Здесь ведь «нет» звучит по-другому. Или это он от боли так? Он же всё-таки Георгий Анатольевич. Ну, раньше им был.
– Нет, нет…
По-другому, я неправильно расслышала:
– Нета… – говорит Ларий и отворачивается.
Её так звали. Нета. Она была его… Кем-то очень близким.
– Ты видела, в каком доме это произошло? – спрашивает меня энергетик.
Я тоже отворачиваюсь. А потом всхлипываю.
– Там серый дом… и семь ступеней… но тут много таких домов… А там ещё над входом на флюгере синий олень.
– Кто? – уточняет патрульный.
– Синий олень с львиной гривой, – мне кажется, я сейчас какой-то бред несу.
– Это Хран, герой детской сказки, – поясняет Ларий. – Он может быть ежом, оленем, львом или пещерным ящером. В зависимости от того, какая помощь от него нужна.
И я вспоминаю обложку книги, которую передали Тай. Синяя спина загадочного зверя, на ней яблоки. Я думала, это ёжикозавр какой-то. А это вообще волшебный зверь из местной мифологии. Кажется, Август про него читал вслух. Или Юра Августу вслух… А я не слушала. Но может, от этого ничего бы не изменилось.