Видит бог, все сказанное нм было правдой!
— И ты, значит, родился в Ирландии?! Не на Востоке?!
— Нет, я здесь родился. Но я родителей своих почти и не знал.
Бродяга разочарованно вздохнул. Ореол, вызванный восточным происхождением Гилли, таял на глазах. Но зато он имел мужество признаться во всем и выбрал для этого именно его, Бродягу.
— Ты все равно какой-то не такой, как все. Нет, правда.
Гилли улыбнулся и смущенно покраснел:
— Просто у меня было время подумать, себя узнать, вдоль и поперек. Ну и жизнь вообще. Мне, знаешь, многое пришлось повидать, и поэтому чувствую себя я как-то очень спокойно. Даже, пожалуй, слишком спокойно. Окружающее кажется каким-то мелким, не стоящим волнения…
— И ты поэтому не хочешь думать, кем ты станешь?
— Да, возможно, поэтому. Я хочу стать кем-то очень значительным, но конкретно еще не понял, чего хочу. Ты только надо мной не смейся.
Но в четырнадцать лет над подобными вещами смеяться не принято.
— Да, я понял тебя, — серьезно сказал Бродяга. — Тебе важно быть с людьми и вести их за собой.
— Да, я думаю, я создан именно для этого.
— Ну а потом?
— А, все равно. Главное, ведь не что ты делаешь, а как.
Я сумел победить в своей душе страх. Это очень важно. Я теперь ничего не боюсь.
— Даже смерти?
— А смерти — особенно. Ведь представь: мы каждый день умираем, чтобы на следующий день проснуться в новой жизни. Ведь это тоже своего рода смерть. И каждый новый день — это как бы новая жизнь, новое рождение. Если думаешь, что у взрослых людей меньше проблем, чем у нас, ты очень даже ошибаешься. Можно до восьмидесяти лет дожить, так ничего и не поняв. Однако жизнь — штука занятная, какой бы маленькой ни была твоя роль. Так что живи и старайся радоваться.
— Тебя послушать, подумаешь, тебе лет пятьдесят, так ты рассуждаешь.
— При чем тут возраст! — Гилли усмехнулся. — Надо просто не бояться взглянуть на себя со стороны.
— О таком легко рассуждать, на реальную жизнь это мало влияет. Все равно не знаешь, что тебе делать, что думать, как держать себя. И не очень-то я верю, что ты способен так вот надо всем подняться. Ты разве святой?
— При чем тут святость? Смотри вокруг себя, учись находить радость в мелочах. Смотри на людей не как на будущих врагов, а как на союзников, которые сами готовы протянуть тебе руку помощи. Поверь, все они не так уж плохи. И не так уж скучны. И еще, громкая музыка, курево, вино — все это пена на волне. Чем больше у человека в душе, тем меньше ему надо этакого. Конечно, смешно тебя уговаривать вообще не пить ничего, я и сам не прочь выпить иногда. Но… но когда иначе невозможно…
Бродяга молчал. Все эти нравоучения не слишком правились ему.
— А ты-то сам откуда знаешь, что надо делать, а что — нет?
— Знаю. Но не имею права тебе рассказать. Я похож на лодочку, которую оторвало от пристани. Да, я много знаю, но от этого мне не легче. Сам не знаю, куда принесет меня течение, но понимаю, что руль мой — моя честь.
— Ты говоришь прямо загадками. Я ничего не понял.
— Ну… я попробую объяснить… Когда-то, очень давно, я полюбил одну девушку, и она тоже полюбила меня. Мы с ней обычно встречались в яблоневом саду, то был ее сад, там мы были счастливы… — Гилли смутился, увидев насмешливый взгляд Бродяги. — Дурак ты. Пойми, совсем оно не так было. В общем, у нее был брат. Она его прямо обожала, боготворила, я тоже, в общем, его уважал. И он отправился совершать подвиги. А она просто мечтала, чтобы и я тоже совершил какой-нибудь подвиг. Мне же было даже странно подумать о таком, я совсем не был похож на ее брата. И мы в конце концов расстались. Потом долго не виделись, а тут вдруг получилось, что опять встретились. И мне кажется, она все это время меня ждала. И я жду, что будет дальше. Ты хоть что-нибудь понял?
Бродяга слушал с удивлением. Он вообще не подозревал, что у Гилли уже были какие-то девочки. Немного подумав, он решил, что речь об Анне.
— Что за руль, о котором ты говорил, и при чем тут честь?
— Тебе лучше не знать некоторых вещей. Для тебя же лучше. Но именно сейчас я понял, что теперь смогу, как ее брат, тоже совершить что-нибудь. И к тому же я научился смотреть на все со стороны.
— Да уж, вижу, — мрачно сказал Бродяга. — И откуда в тебе столько разных мыслей?
— Ну, если честно, помогло то, что со мной случилось. Пока лежал в больнице, чего только не передумал. Но если даже в чем-то я и ошибаюсь, пусть это будут мои собственные ошибки.
— Научиться бы так смотреть на все… Мне стоит почувствовать, что я вдруг твердо знаю, вот что надо делать, а через день-другой сам смеюсь над этим. Даже начинаю себя бояться.
Гилли улыбнулся.
— Это нормально. Ты только не робей. И не думай, что все само к тебе придет, когда ты станешь взрослым. Стать человеком — большое дело. В свое время я этого не понял, так и не сумел понять. Поверь, очень хотелось бы рассказать тебе всю мою историю, но пока нельзя. Но ты как-то сумей понять меня. Я к тебе тут больше всех привязался, честно. — Гилли помолчал. — Скажи, ты веришь в переселение душ?
— Я всему поверю, что ты мне расскажешь.
— Да нет, это я так, вообще…
Дружба. Доверие. Любовь…
Глаза мои видят. Так будем же друзьями!
Да, по моему мнению, уже пора ему выходить из дома. И по его мнению, пора. Увертюра кончилась. Девушки направо, юноши налево, раз, два, три — и поворот! Все вперед левую ногу, мах в сторону, поворот! Ох уже эти наши народные танцы! Говорят, раньше некоторые фигуры кончались вывихами. Теперь, ясно, никто так не старается.
Он стоял у сарая и наблюдал, как вверенные ему юноши совместно с вверенными кому-то другому девушками пытаются изобразить нечто в роде рила.
— Во, смотрите, Шемус стоит, стену подпирает. Вы что с нами не танцуете? Боитесь питье разлить, которым себя опять накачали?
— Пойди лучше к девочкам, Михал, потанцуй с ними.
— А чего мне с ними танцевать? Дуры вонючие…
— Ох, смотри, Михал, дождешься ты у меня!
— Ой, да, вы никак собираетесь от стены отклеиться? И упасть не боитесь? А Кэвин почему не танцует?
— Ему можно, он свое оттанцевал, все эти танцы наизусть знает.
— Подлиза ваш Кэвин и больше никто. И чего это вы его так любите?
— Тебя спросить забыл. Ладно, Михал, давай иди к остальным. Эй, все теперь станьте по четыре, попробуем «Шум болот».
— Ой, не надо! Это же просто ужас! Все ноги переломать можно. Это вообще не танец, а сплошные выкрутасы!
— Прямо тебе на заказ, Михал.
— Кэвин, это он сейчас чего сказал?
— Ничего. Иди ты…
— Шемус, а Кэвин ругается!
— Тихо! Ладно, отдыхаем. Завтра еще раз попробуем.
— А если вы ругаетесь по-ирландски, я тоже могу и не такое закрутить…
— Уймись, Михал, прошу тебя, помолчи.
Глаза бы мои его не видели…
Уфф…
«Мы, герои Ирландии…»
— Знаешь, — сказал Бродяга Гилли как-то вечером в спальне, — я думаю, что Кухулин похож на рокера. Правда?
— Ты откуда это взял?
— Я это взял на уроке ирландской литературы.
— Чего-чего? Что за глупости?
— Совсем не глупости. Помнишь то место, где Кухулин говорит, что предпочел бы рано умереть, но прославиться на века? В «Похищении»{15} есть такой эпизод, где про его детские подвиги.
— Ну, положим, помню. Но при чем тут…
— Вот настоящие рок-певцы тоже считают, что лучше до старости не доживать.
— Имеешь в виду Хендрикса, о котором рассказывал Эдан?
— Да. Но он, по-моему, еще слишком зажился. Я имел в виду скорее Сида Вишеса. Вот это да! Мне бы хотелось быть таким, как он. Знаешь, жутко не хочется становиться старым. Лучше молодым умереть и все!
— Тебе слишком мало лет, чтоб судить об этом. — Гилли усмехнулся. — Быть молодым тоже иногда не слишком приятно. Впрочем, тебе этого пока не понять.
— Мне, между прочим, уже почти четырнадцать. Умею шевелить мозгами. А ты хотел бы быть таким, как наш учитель ирландского? Ему сколько, двадцать два года, так он только и говорит, что о работе. Ужас! Считаю, после двадцати вообще уж не жизнь. Мой отец, кстати, так говорил, что только в юности и бывает что-то хорошее.
— Ерунда какая! А по-моему, наоборот, быть молодым — самый тяжелый труд. Потом начинаешь работать, и работа тебя за собой ведет. А сейчас мне каждый шаг дается прямо с кровью. Ты вот помнишь Ойсина, как он вернулся из страны вечной юности? — Бродяга кивнул. — Представь, как ему было там трудно. Потому он и запросился обратно. А я вот все это сейчас переживаю. И ты так уверенно говоришь про этих певцов, которые умерли молодыми, будто точно знаешь, что они этого хотели. Думаешь, сейчас они так уж довольны?
— Ну, довольны, не знаю, но у них теперь, я думаю, есть чувство удовлетворения.
— От чего?! От того, что уже умерли?! Думаешь, у какого-нибудь Мика Джэггера, если ему уже столько лет, никакого, как ты говоришь, чувства удовлетворения нет? А ты еще и Хендрикса называл старой развалиной.
— Ну, он же на гитаре играл — там нужен опыт, мастерство, а быть хорошим певцом — тут только талант и молодость.
— А как же Джон Маккормак?
— Это кто?
— Эй вы, философы, — громким шепотом сказал Лиам, — спать не собираетесь? А то — всех их сюда пригласить и спросить, что сами об этом думают.
— Точно! — Бродяга вскочил с кровати. — Надо сейчас устроить сеанс!
Гилли замолчал. В пору его молодости такие сеансы были в моде, но он никогда не принимал в них участия, считая, что они запрещены церковью. Ему и сейчас стало страшно от одной мысли о встрече с представителями иного мира. Да и неизвестно, чем она может кончиться для него самого.
— Я думаю… — протянул он нерешительно, — могут быть неприятности. Ведь, по-моему, церковь это запрещает. А ведь как раз скоро нам идти на исповедь…