— А, это ты. — Она улыбнулась. — Ну заходи.
Гилли смутился. Опять смутился. Усевшись в кресло, он начал рассказывать о школе, о том, что Хумбаба попал в больницу («у него что-то с сердцем, вдруг почему-то случился какой-то приступ, мы все так волнуемся о нем»), но ее явно не волновало состояние здоровья почтенного господина директора. Она слушала Гилли как-то рассеянно, а потом вдруг встала и подошла к буфету. Он замолчал.
— Знаешь, — она повернулась к нему, — у меня тут есть бутылка хорошего французского вина. Мы такое пили раньше, когда я была молодая. Тогда было принято устраивать вечера прямо в саду, ну, летом, конечно. Я их ужасно любила. Ты такого, наверное, и представить не можешь. И, главное, любой мог подойти, так у нас было заведено. Отец тоже любил такие вечера, он обязательно сидел со всеми, пел, смеялся, танцевал и пил очень мало. Но мы тогда выставляли только сухое вино или сидр. Виски никогда.
— Сидром тоже можно напиться, — мрачно сказал Гилли.
— Сидром? Ты что?! Это же вода почти. Нет, ничего такого не бывало. И отец всегда веселился, а ведь вообще-то был человек очень мрачный, уж поверь. Я эти вечера в саду до сих пор иногда вспоминаю. Мы с братом в Англии учились, домой приезжали только на каникулы, но этих встреч ужасно ждали. И вот в нашу честь такие вечера отец и устраивал. Я тогда еще маленькая была, но Джордж все равно охотно со мной разговаривал, танцевал со мной. Мы очень любили друг друга и были как-то очень близки… Упокой, господи, душу его!
— Но, я думаю, — Гилли нервно глотнул, — я думаю, у вас, кроме брата, были и собственные друзья.
— Да, конечно, были. — Она вздохнула. — Но не всегда эти друзья тебя, оказывается, понимают.
Она протянула ему полный стакан и села рядом с ним, сжимая бледными пальцами малиновое стекло.
— Я думаю, и у тебя самого есть друзья. И будут еще…
— Ну, — Гилли осторожно сделал глоток из своего, слишком полного стакана и торжественно поднял его, — ну, давайте, за вас и за меня, и чтобы не в последний раз!
— Я знала человека, который всегда так говорил.
— В яблоневом саду, наверное?
— Да… Ты что, опять собираешься читать мои мысли?
— Нет, нет. Простите. Это я так сказал. Я просто много думаю о вас. Вчера вы даже снились мне.
— Да? И что же я делала в твоем сне?
Гилли покраснел:
— Точно не помню.
— Надеюсь, ничего плохого?
— Нет, конечно. А у вас так не бывало ни с кем, что вдруг совершенно одновременно думаешь одно и то же? Ну, вы понимаете меня? Это бывает, если с кем-то долго живешь вместе или если у людей одинаковый склад мышления. Ох, я плохо объясняю. Мне очень запомнился ваш сад, как вы о нем рассказывали. И я решил вам принести маленький подарок. Только не обижайтесь. Я думал, вам будет приятно.
Гилли понимал, что говорит очень нескладно, и от этого смущался еще больше. Впрочем, она поймет, в этом он был уверен. Сунул руку в карман куртки и медленно вытащил маленькое яблочко.
— Вот, может быть, это напомнит вам о вашей молодости.
Он положил яблоко на стеклянную поверхность журнального столика.
— Спасибо. — Она посмотрела на Гилли. — Нет, правда, спасибо. Я до сих пор все так хорошо помню. Мне кажется иногда, я только вчера была там, молодая, счастливая.
— Вы и сейчас там. Ведь вы вспоминаете, а это главное. Человек живет своими ощущениями, только они и есть правда. Простите, мне все хочется вас спросить, но я как-то не решаюсь… С этим садом ведь связано еще что-то?.. Да? Тут есть еще некто, о ком вы тоже вспоминаете. Правда?
— Да, ты прав. Тут и рассказывать, собственно говоря, нечего. Именно поэтому мне и хотелось тебе о нем рассказать. Я думала сделать это, когда мы будем знакомы получше, Гильгамеш. Но раз уж ты такой ясновидец…
— А хотите, я опять попробую?
— Посмотрим, что у тебя получится на этот раз. Давай, если не боишься.
— Я не боюсь, — испуганно сказал Гилли, понимая, что именно сейчас должно произойти что-то очень серьезное. — Пожалуйста, дайте мне две фотографии, которые висят у вас в коридоре. Мне надо прикоснуться к ним рукой.
Она вышла из комнаты и вернулась, бережно прижимая к груди фотографии. Гилли осторожно взял их и положил себе на колени.
— Да, вот они. Они оба любили вас, но по-разному. И сами они очень разные. Один из них умер молодым, а другой дожил до глубокой старости. Но разве это была жизнь! С одним из них вы хотели связать свою судьбу, но что-то помешало.
— Религия! Он был католик.
— Только это? — Гилли был потрясен. — Вы, правда, так думаете?! Нет, нет, дело было просто в его характере.
— Ах, милый мой, — она вздохнула, — не берись судить о том, чего еще не можешь понять. Ты думаешь, если тогда не было террористов, — она явно смотрела со своей точки зрения, — то и не было никакой вражды между католиками и протестантами? Да те всегда считали себя выше нас, не знаю уж на каких основаниях. А мне тогда и в голову не приходило думать о том, что у нас с ним разные религии. Ведь Христос у всех один.
— И сейчас не думайте. Это он. — Гилли коснулся пальцем своего (теперь — чужого) лица на фотографии. — Я угадал?
— Да. Но, я сейчас думаю, может быть, тебе кто-нибудь из мальчиков рассказывал уже. Помню, я, кажется, рассказывала Эдану про Джорджа. Вот он. — Она дотронулась до фотографии, лежащей на левом колене Гилли. — Он был убит во Франции во время первой мировой войны.
Он осторожно положил фотографию Джорджа на стеклянный столик, рядом с яблоком, и, взяв вторую фотографию двумя руками, поднес ее к глазам. Бледное лицо смотрело на него недоверчиво и как-то испуганно. Салли, волнуясь, ждала, что он скажет. Нет, этот человек определенно ему нравился. Какой глубокий взгляд больших темных глаз, какие правильные линии носа и лба! Неужели он был таким? Да, Салли, пожалуй, можно было понять. Вот бы посмотреть сейчас на ее фотографии того времени! Гилли незаметно скосил глаза на сидящую рядом с ним старуху. Нет, лучше не смотреть. Он опустил фотографию на колени, чтобы Салли не заметила, как дрожат у него ноги.
— Сейчас этого человека уже нет в живых, — неожиданно для себя сказал он. — И он не жил, а существовал, прозябал, влачился по этой земле. Вы понимаете меня? У него были и друзья, и родные, но все это не то. И работы интересной у него не было. А погиб он, потому что его сбил мотоцикл. — Она невольно вскрикнула. — Нет, не бойтесь, он не успел даже ничего почувствовать. И, я думаю, лучше ему было бы попасть под этот мотоцикл лет пятьдесят назад. Я сказал, что он умер, но это не совсем так. Он как бы продолжает жить в другой жизни, в другом теле. Вы еще встретитесь с ним, я уверен.
Салли вдруг засмеялась.
— Ты говоришь загадками, но я, кажется, все понимаю. Ты очень верно его описал. Знаешь, я ведь потом потихоньку собирала о нем сведения, — Гилли замер, — мне известно, что он так и не женился. Но потом я подумала, зачем это? Ты сказал, он продолжает жить в другом теле. То есть таких людей становится все больше и больше? Я и сама так думаю. Иногда говорю с каким-нибудь мальчиком и мне кажется: это он.
— И со мной?
— Ну, ты человек совсем другой, — сказала она, и Гилли не знал, радоваться ему этим словам или огорчаться.
— Послушайте меня, — серьезно сказал он. — Они оба сейчас уже умерли, но с этим человеком вам предстоит встретиться еще раз и совсем не в том смысле, как вы себе это представили. Это будет не кто-то, похожий на него, но именно он, а не его призрак. Видите это яблоко? Это — символ жизни. Теперь откусите кусок.
Она молча взяла яблоко, медленно поднесла ко рту и, не сводя с Гилли испуганного взгляда, откусила большой кусок яблочной плоти, жесткой и кислой.
— А теперь дайте его мне. — Гилли протянул руку и взял яблоко из ее слабых пальцев. — Я тоже откушу кусок, и он вложит мне в рот те слова, которые тот человек говорил вам.
Гилли откусил кусок яблока, тщательно прожевал и с усилием проглотил. Посмотрев ей прямо в глаза, он нежно : прошептал:
— Салли, радость моя…
Гилли опять протянул ей яблоко, и она снова вонзила зубы в это кисло-зеленое причастие, утратив, казалось, способность говорить. Гилли улыбнулся:
— Теперь все мы едины в одном, приобщены к одному чувству. Я, Гильгамеш Макгрене, и я, Патрик О’Хултаны… — Она молчала. — Налей мне еще вина, если тебе не трудно.
Она молча проглотила кусок яблока, который все еще продолжала держать во рту, и молча посмотрела на него. Потом встала, подошла к буфету, взяла бутылку и, не произнося ни слова, наполнила до краев его стакан. Гилли подошел к ней.
— Ну, вспомни, вспомни росу на траве, вспомни, как гуляли мы по этому саду, когда все яблони цвели, или, наоборот, осенью. Помнишь, ветки висели низко, мы рвали яблоки и ели. Помнишь? А помнишь то поваленное дерево? Мы часто сидели на нем.
— Патрик, — еле слышно прошептала она, — Патрик, это все какой-то бред. Ты же умер. Это час моей смерти? Я сейчас должна буду пойти за тобой туда, откуда уже не возвращаются? Я готова!
Он взял ее за руку.
— Салли, милая, мы оба живы. Все только начинается. Не спрашивай сейчас меня ни о чем, обещаю, расскажу все тебе потом. Это просто невероятная история! Я — единственный человек на земле, который не рожден женщиной, а сделан искусственно из разных отходов. Я как будто получил в подарок еще одну жизнь, понимаешь?
Она улыбнулась:
— Видать, суждена тебе какая-то необычайная судьба, ты просто обязан стать великим человеком.
Гилли покраснел:
— Ты опять, опять начинаешь смеяться надо мной! Как тогда… — Он поднес к губам стакан вина и выпил его большими нервными глотками. Салли задумчиво посмотрела на него:
— Раньше ты столько не пил… И вообще, в твоем возрасте лучше пить поменьше.
— В каком именно возрасте? — Они оба засмеялись. — Я теперь стал совсем другим. Я теперь ничего не боюсь.
Она кивнула.
— Конечно, ты был совсем не таким… Знаешь, надо было тебе шестьдесят лет назад пить побольше.