Незадолго до дня рождения Лиама они отправились в двухнедельную экскурсию по Западной Германии, отложить которую было никак нельзя, так как одним из пунктов программы было посещение международной книжной ярмарки. Лиам не мог понять, почему это так важно, но протестовать не стал, тем более что ему на этот раз было оставлено довольно много денег «на маленькую вечеринку».
— Позови кого-нибудь из мальчиков, с которыми ты дружишь, — сказала мама, целуя его на прощанье. — Тут рядом есть хороший ресторан, где можно заказать бутерброды, пирожные и всякое такое к чаю. Ну, не скучай!
О нет, скучать Лиам не собирался. Подготовкой к «офигенному сэйшену» занялся весь класс: в тумбочках складывались пучки высушенной на батареях травки, блестящие браслеты и пояса, погремушки и хлопушки. Количество приглашенных росло с каждым днем. Эдан все стремился потихоньку от Лиама раздобыть чего-нибудь покрепче, чем простая травка, но Гилли сделал вид, что не понимает его намеков.
— А еще, — решил как-то Эдан, — надо, чтобы мальчики были одеты как девочки, а девочки, наоборот, как мальчики.
— Зачем это? — удивился Гилли. — И потом, они, по-моему, и так все одеты, как мы. Те же джинсы, майки, они ведь юбок совсем теперь не носят.
— Нет, это совсем не одно и то же. Мы как раз наденем юбки и платья. А они пусть наденут наши штаны. Понимаешь, надо будет меняться. Все должно быть шиворот-навыворот. И, самое главное, «Алтерд бойз» тоже должны себя показать, исполним что-нибудь.
— Будет ли это уместно? И потом, я к нашей музыке отношусь вполне всерьез, как-то не хочется выступать на вечере, где все «шиворот-навыворот».
— Да что ты, самое оно будет! Ведь у нас и направление такое, чтобы не так, как в жизни, а наоборот. — Эдан все больше воспламенялся мыслью о предстоящем выступлении.
— Небось и деньги будете брать за выход? — язвительно спросил Михал.
— А тебе-то что? — спокойно сказал Лиам, — тебя, кажется, никто звать не собирается.
— Да я бы и сам ни за что не пошел!
Что видели тогда его глаза?
Большой Праздник был уже на последнем издыхании. В углу зала тихо звучал магнитофон, цветные лампочки были потушены. Наступал час прощания. Шемас с удивлением обнаружил, что некоторые мальчики плачут совершенно искренними, настоящими слезами. Все-таки они еще дети. Час прощания, час грусти. Михал сидел на стуле в самом углу зала. На коленях у него сидела его девочка, крепко обнимая его за шею. Оба плакали. Михал наконец понял, что его просто разыграли, и теперь обида затопляла сердце. Но лучше уж пусть над тобой смеются, чем прожить целый месяц под одной крышей с грязным педиком, который в любую минуту может сделать с тобой что хочет. Не хотелось встречаться ни с кем из мальчиков, которые только что смеялись над ним. Именно поэтому он не уходил из зала. Шемас подошел к ним.
— Ну, Михал, пора прощаться? Знаешь, я тебя хочу поблагодарить за все, чему научился у тебя за этот месяц. А я, правда, многому научился, наблюдал за тобой со стороны. Прости, я, наверное, не должен был тебя разыгрывать, но мне хотелось, чтобы и ты чему-нибудь научился. Ну, пока, у меня тут еще есть дела, так что можешь быть спокоен: мы до утра не увидимся и этой ночью тебя никто не тронет.
Михал мрачно посмотрел на него:
— Шемус, что вы все время пристаете ко мне? Дайте нам, наконец, побыть вдвоем. Вам мало того, что вы мне устроили?
— Прости, если тебя это задело. Я не хотел.
— Да ладно талдычить одно и то же. Я про это уже забыл, если хотите знать. У меня тоже есть другие дела. А за это я с вами еще рассчитаюсь. Пройдет много лет, я буду взрослый, сильный, я буду богатый, не то, что вы, все выучу что надо, и вот как-то ночью, когда вы будете идти, бормоча себе под нос разную ирландскую ерунду, вы услышите шаги. Это буду я! И я за все отомщу.
— Хорошо, Михал, буду ждать этого. И смотри, сегодня не возвращайся слишком поздно. Сегодня все учителя дежурят. Пока!
Шемас растворился в темноте.
Он медленно шел по берегу. Глупо получилось. Ладно, курсы кончились, на второй срок он не останется, не выдержит. Приедет ли на следующий год? Хотелось бы, пожалуй, но могут больше не пригласить. Зря он эту историю затеял. До начальства все, конечно, дойдет. Ну, не пригласят, и черт с ним. За год жизнь его изменится, не может не измениться. Она идет, течет, меняется, как эта вода. Шемас остановился. К чему возвращаться в свое прошлое? Он и сам ни за что сюда больше не приедет. Пьеса сыграна. Он еще стоит на сцене, но зал уже пуст. Наплевать на все!
Шемас вздохнул и направился к деревне. На этом голом острове и правда, должно быть, голая. Ненавидел ли его Михал на самом деле? Вряд ли он умеет ненавидеть…
Дальний Утнапишти уста открыл и так ему вещает, Гильгамешу:
— Тайну богов я тебе поведал, поведал тебе, как жизнь сохранить.
Не услышал его Гильгамеш, царь Урука. Только сел он, раскинув ноги, сон дохнул на него, как мгла пустыни.
Утнапишти ей вещает, своей супруге:
— Посмотри на героя, что хочет жизни. Сон дохнул на него, как мгла пустыни.
Супруга ему вещает, Дальнему Утнапишти:
— Прикоснись к нему, человек да проснется! Тем же путем да вернется спокойно, чрез те же ворота да вернется в свою он землю.
Утнапишти Дальний перо взял, пощекотал Гильгамеша, вздрогнул Гильгамеш и вмиг пробудился. Так он вещает Дальнему Утнапишти:
— Одолел меня сон на одно мгновенье — ты меня коснулся, пробудил сейчас же.
— Спящий и мертвый схожи друг с другом, не смерти ли облик они являют?
Гильгамеш вещает Дальнему Утнапишти:
— Что же делать мне, Утнапишти, куда я пойду? Плотью моей овладел Похититель, в моих покоях смерть обитает, куда взор ни брошу — смерть повсюду! Открой же мне тайну богов, открой тайну жизни!
Утнапишти глаза закрыл, чтоб не проник в них цвет тумана, вещает:
— Вдали, в Ирландии, на озере Эрн есть цветок чудесный — заячья капуста. Молодость старцам она возвращает, тот, кто ест ее, никогда не угаснет.
Гильгамеш уста открыл:
— Ну, наконец!
Добела вымыл он свое платье, сбросил шкуры — унесло их море, — новой повязкой голову повязал он, облаченье надел, наготу прикрыл он, пока идти к озеру будет, пока не дойдет по своей дороге, облаченье не сносится, пребудет новым.
Долго странствовал Гильгамеш, царь Урука. В Дублине пересел он на экскурсионный автобус. По всей Ирландии он проехал, пока не очутился у озера Эрн. Щеки его впали (и так далее, вы уже должны помнить)…
На берегу встретил он человека, Хранителем озера человек назвался. Уста он открыл и вещал Гильгамешу:
— Кто ты, скажи мне, зачем ты прибыл, покой вековой ты тревожить не станешь?
— Гильгамеш мое имя, прибыл я из Урука, прислал меня сюда Дальний Утнапишти. Говорил он, растет тут заячья капуста, вечную жизнь обретает ее вкусивший.
Хранитель рассердился.
— Этот ваш Утнапишти присылает ко мне уже третьего человека за последние двести лет! Так скоро на островах и травинки не останется. Ладно уж, сорви несколько стебельков скорее.
— Не сердись на меня, — вещал ему Гильгамеш, — главное, чтобы сюда не проникли эти фашисты из Белфаста, а за меня ты можешь быть спокоен.
Гильгамеш сорвал несколько листков заячьей капусты там, где, показал ему Хранитель, и, утомленный, прилег отдохнуть. Когда он проснулся, листики исчезли. Говорят, их похитила какая-то подводная змея, но я лично думаю, что их унесла самка дрозда, пролетавшая мимо. Недаром на этих островах всегда так много дроздов.
Между тем Гильгамеш сидит и плачет, по щекам его побежали слезы. Плачет он горько и так себе вещает:
— Для кого же трудились эти руки и ноги? Для кого же кровью, истекает сердце? Себе самому не принес я блага, то, что нашел я, дрозд у меня похитил!
Эдан мрачно пил. Мысль о том, что он должен будет выйти и петь перед публикой, приводила его в уныние. Лиам казался на вид веселее, он сидел в самом углу, рядом со стереоустановкой с высоким бокалом в руке. Не менее высокая девочка изящно прижималась к его левому боку. Они курили. Сквозь бело-голубой туман цвета в комнате виднелись смутно, напоминанием о цвете, существующем в прочем мире. Белое — автобус, зеленое — трава позади школы, голубое — небо, оранжевое — вечерние фонарики, красный — губы сестры Бонавентуры, розовый — прыщи Михала, желтый — крошки яйца на подбородке у Хумбабы, когда он говорит проповедь.
Анна, красавица Анна, конечно, тоже была здесь. Она сидела на диване рядом с Гилли (а с кем же еще?), и рука его уверенно лежала на ее талии. Опустив голову на её мягкое плечо, он, казалось, дремал в блаженной истоме, но мысли его в ту минуту улетали далеко: он был в яблоневом саду с Салли. И кого он обнимал? Не ее ли?
У противоположной стены стоял большой стол с бутылками, рядом с ними высилась гора бутербродов, сделанных руками приглашенных девочек. Впрочем, особенным успехом они не пользовались (бутерброды, ясное дело, а не девочки). Под этим столом, как индеец в своем вигваме, сидел Михал, озлобленный и одинокий. Пожалуй, никогда еще не было ему так муторно. Он предпочел уединиться в этом укрытии, потому что боялся запутаться, танцуя, в пышном ковре. К тому же он был единственным, кто остался в мужском костюме: ни одна из девочек не захотела поменяться с ним одеждой. Это было не только обидно, но и опасно: он постоянно боялся, что в дымном полумраке его примут за девочку со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Анна молчала. В этот вечер она наконец дождалась от Гилли того, на что, как считала, давно имела право. Он тоже молчал, но его страстные вздохи были для нее красноречивей всех возвышенных фраз. Мимо них медленно проплывали тесно сплетенные пары, полумрак скрывал волосатые ноги под юбкой и слишком широкие пояса джинсов, все сливалось в едином ритме танца и блуждающего по комнате желания. Распухшие от поцелуев губы краснели одинаковой губной помадой.
Кто-то оживленно разговаривал, кто-то молчал, кто-то смеялся, кто-то дремал, нежно склонившись друг к другу.