Я познакомилась с милой американкой, которая мне давала советы за чашечкой кофе в ресторане на крыше Музея Орсе. Спустившись вниз, я попала на выставку, посвященную проституции, где показывали черно-белый немой порнографический фильм. После этого я направилась в сторону выставки Энди Уорхола в Музее современного искусства на противоположном берегу реки. Пока я шла в сторону Эйфелевой башни, восхищаясь тем, как красиво она смотрелась на фоне осенней листвы, я едва могла побороть желание кинуть свою кепку в воздух а-ля Мэри Тайлер Мур.
Накануне маминого приезда я пошла в джаз-клуб, чтобы послушать квартет, бас-гитарист которого сидел рядом со мной в самолете, летящем через Атлантический океан. Я подражала присутствующим там поклонникам джаза, которые кивали головами в такт нерегулярному ритму музыки, сдерживая улыбку, когда в голове пронеслись две противоположные вариации одной мысли. Сначала я пропищала про себя, чувствуя себя неловко: «Черт возьми, я сижу одна в джаз-клубе в Париже!» Вспомнив о наставлении Бруно расслабиться и наслаждаться жизнью, я успокоилась и даже начала испытывать довольство собой. «Черт возьми, – сказала я себе снова, – я сижу одна в джаз-клубе в Париже».
На следующее утро я позвонила маме, которая драматично ответила:
– Bonjour!
Это было ее обычное приветствие, а не специально подготовленное для Франции. Затем она добавила:
– Comment allez-vous?
Никто из нас не говорит по-французски, но мы прониклись духом Парижа.
Когда я приехала к ней в отель, дверь ее номера распахнулась, и она встретила меня с распростертыми объятиями. На ней был яркий шелковый шарф и шляпа, которая была изящно наклонена на один бок. Помада кораллового оттенка выигрышно подчеркивала ее нежную бледную кожу, и пахла она домом. У некоторых людей мама ассоциируется с запахом свежеиспеченного печенья или хлеба. У меня же мама ассоциируется с ароматом духов Arpège.
– Bonjour! – пропела она, раскачивая меня в своих объятьях. – Bonjour, bonjour, bonjour!
Именно такие моменты заставляли меня вспоминать, почему я хотела быть ближе к маме. До того, как я начала жить самостоятельно, она была олицетворением моего дома.
Мама сказала, что она хотела бы посетить музей Пикассо до запланированного нами совместного ужина с моей кузиной Дженин. Она и Бруно теперь были в разводе, но дружно вместе воспитывали своего одиннадцатилетнего сына Луку – малыша, которого мы с Кэти видели во время нашей первой поездки в Париж.
Мама искала свои очки – этот ритуал мы постоянно проходили, сколько я себя помню. Как всегда, они были в ее сумочке. Она спросила, как мы собираемся добираться до музея, и я ей объяснила, что куплю ей дневной билет на метро.
– Я все вчера спланировала. Я прекрасно знаю, как добраться отсюда до музея, – успокоила я ее, когда мы выходили из номера.
– Я куплю билет на стойке отеля, – сказала она, пока мы ехали в лифте на первый этаж.
– Билеты продаются на станции. На стойке отеля их не продают, – ответила я.
– Конечно, продают, – сказала она, ее голос был наполнен тревогой.
Когда администратор за стойкой посоветовал ей купить билет на станции, она посмотрела на меня в панике:
– Я не понимаю, какого черта здесь происходит?
На станции я купила ей билет и вставила в считыватель у турникета. На самом деле мне система метро в Париже казалась более простой, чем в Нью-Йорке, но моя мама переживала из-за того, что оказалась в незнакомой обстановке, и пока она в панике снова искала свои очки, продолжала проговаривать, что она не понимает, что происходит.
– Послушай, – сказала я, держа ее за укрытую перчаткой руку, – я прекрасно знаю, как добраться. Я могу тебе подробно рассказать план поездки, чтобы ты знала, какие нам нужны поезда и почему, либо ты можешь просто поверить в то, что я сделаю так, что мы спокойно доберемся до пункта назначения. Я обо всем позабочусь.
Она решила, что хочет подробный план, но через несколько минут информации для нее стало слишком много, и она попросила просто провести нас к музею. Мне было интересно, когда моя мама-авантюристка внезапно поддалась тревожности. Она каталась по метро Нью-Йорка почти шестьдесят лет, и концепция системы подземных поездов не должна была быть для нее настолько удручающей. Моей первой реакцией было раздражение, а затем страх того, что годы начали забирать самое лучшее в маме. Конечно, эта мысль вызывала во мне чувство вины за первоначальное раздражение, что и меня приводило в состояние тревожности. Я тихо решила быть более хорошей дочерью – более терпеливой, уважительной и спокойной.
Когда мы приехали в музей Пикассо, очередь тянулась за угол здания, но у меня был особый сюрприз для мамы. Один из плюсов работы писателем – это то, что можно проходить без очереди (зачастую бесплатно) в большинство музеев. Мы подошли к охраннику, и я показала ему свое удостоверение. Охранник молча кивнул головой, и мы пошли внутрь.
– Подожди, но у меня нет удостоверения! – громко сказала моя мама.
Я ее попыталась успокоить, напомнив о том, что охранник был в нескольких метрах позади нас. Мы вошли. Все было хорошо.
– Но у меня нет пропуска. Скажи ему, что я – твоя мама. Скажи «ma mére», скажи «ma mére»! – Громкость ее голоса увеличивалась, а горло все сильнее напрягалось с каждой ее мольбой.
– Пожалуйста, перестань разговаривать, – прошептала я сквозь зубы. – Просто продолжай идти.
– Прошу прощения, – раздался голос позади нас.
Мы повернулись и увидели охранника, который нам сказал с акцентом:
– Удостоверение распространяется только на журналиста, не для «la mére».
Я жалобно взглянула на него.
– Честное слово, – сказала я, – она только вышла на пенсию после работы в New York Times. Мам, у тебя есть старый пропуск или удостоверение?
– Нет у меня ничего. Скажи «ma mére»! – ответила она.
– Он говорит по-английски! – хотелось мне закричать. – Ты стоишь здесь со мной и слышишь, как он говорит с нами, но ты все это время кричишь «ma mére»! Кажется, его это не впечатляет.
На этом и закончилось мое решение быть хорошей дочерью.
Если бы это был фильм, то слова Бруно бы в этот момент были произнесены закадровым голосом, напоминая мне «расслабиться, выпить бокал вина и наслаждаться жизнью». Я вздохнула, посмотрела на охранника и приняла выражение лица, которое молило его о помощи. В один миг между нами пронесся безмолвный диалог, который можно описать следующим образом:
– У вас есть мама?
– Больше ничего не говорите. Они сумасшедшие, но мы должны их любить.
– Ладно, вы проходите, – сказал охранник, кивая головой.
Когда мы заходили в музей, мама нежно меня ткнула локтем:
– Видишь, просто говори людям «ma mére», и они помогут. Может, они антисемиты, но они любят своих мам.
Ее спокойствие продлилось до момента, пока она не увидела еще парочку охранников.
– О, нет! – громко завопила она. – Еще охранники, а у меня нет билета.
– Мам, ну пожалуйста! – сорвалась я. – Мы уже внутри. Перестань привлекать к нам внимание, озвучивая это перед каждым охранником, которого видишь. Здесь они уже стоят, чтобы убедиться, что мы не пытаемся украсть картины.
Почему эта женщина отказывалась расслабиться и наслаждаться жизнью? Она вообще знала о такой возможности? Неужели это меня ожидало в ее возрасте?
Последней каплей стал уже знакомый комментарий моей мамы:
– Я не понимаю, какого черта здесь происходит.
Затем она остановилась перед скульптурой козы, которую Кэти нарисовала десятью годами ранее. У меня есть фотография дочери в розовом берете, где она с сосредоточенным видом держит желтый карандаш над своим альбомом для рисования. Я улыбнулась, вспомнив этот момент, пока вновь не услышала голос мамы, доносящийся с противоположного конца помещения.
– Мне кажется, Пикассо ненавидел женщин, – сказала она, стоя перед картиной в стиле кубизма. – Смотри, как ее разделили на куски. Тот, кому нравятся женщины, такого не делает.
Вдоволь насладившись Пикассо, мы решили направиться в сторону новой квартиры Дженин, которая находилась рядом с Люксембургским садом. Сначала нам было необходимо добраться до станции метро, что подразумевало приятную прогулку через квартал Маре. Когда мы выходили из музея, я увидела, как мама открывает рот, чтобы что-то сказать, но я ее опередила:
– Я прекрасно знаю, какого черта происходит. Пойдем, ma mére, послушаем уличного исполнителя. Мне кажется, она поет песню «La Vie en Rose».
Когда мы стояли среди толпы зрителей, я напоминала себе о том, что хорошая дочь была терпеливой и доброй, особенно когда мама становилась старше.
«Я спокойна и терпелива, – проговаривала я про себя. – Перестань стискивать зубы и расслабь ягодицы».
Вскоре мы были у Дженин, пили чай и смотрели нарезки из ее документального фильма о Сирии. Бруно там больше не жил, и я не рассчитывала его увидеть, но была приятно удивлена, когда услышала его голос, доносящийся из фойе. Он выглядел так же, как и десять лет назад: трехдневная щетина, кожаная куртка и аура безразличия. Тем не менее его совет расслабиться, выпить бокал вина и наслаждаться жизнью сделал его своего рода спасителем в моей жизни.
– Это моя тетя, Кэрол, – сказала Дженин Бруно. – И ты помнишь Дженнифер.
Он вежливо с нами поздоровался.
– Приятно познакомиться, – сказал Бруно.
«Познакомиться?! – ужаснулась я про себя. – Он только что сказал, что ему приятно…»
– А, так вы знакомы с Дженнифер, – вторглась в мои мысли мама. Прекрасно. Хуже унизительного факта, что меня забыли, могло быть лишь напоминание ему от моей мамы о том, что он забыл, что мы знакомы.
– Ну, это было очень давно, – сказала я, делая вид, что мне все равно.
– Ах, но вы тогда сказали кое-что, что запомнилось Дженнифер, не так ли? – спросила она, глядя то на него, то на меня.
«Да, это было основным принципом моего существования последние десять лет, но да ладно. Мне тоже приятно познакомиться»,