Мне надо было во что бы то ни стало найти музей.
С нервной улыбкой туристки я остановила нескольких прохожих и вежливо спросила о музее и в ответ получила знакомую смесь из людей, которые в спешке пробегали мимо, двух добряков, которые указали мне в разные стороны, кто-то сказал мне проехаться на метро, а одна женщина порекомендовала вместо музея сходить в ресторан ее брата.
Я смутно вспомнила детское шоу «На улице Сезам», которое советовало найти полицейского, если вы потерялись. Я была потеряна и точно знала, где находится полицейский участок.
Я прошла к ближайшей полицейской машине.
– Où se trouve le Musée de la Préfecture de Police? – спросила я в пятисотый раз. Я хотела также спросить, где лежит ручка кузины моей сестры, как меня учили на занятиях по французскому, но тогда им может захотеться написать целый рапорт в качестве ответа.
Полицейский посмотрел на меня как на идиотку. Или на американку, здесь эти понятия были практически синонимами.
– Здесь.
Я осмотрелась. Я все еще не видела музея, возможно, он прятался под одной из машин?
– Где?
Полицейский закатил глаза, сказал что-то своему коллеге и с чрезмерной галантностью провел меня к стеклянным дверям, которые вели в устрашающее бетонное здание.
– Здесь, – повторил он, но в этот раз чуть более громко и медленно.
А затем он снова отправился курить сигареты марки «Gauloise».
Приемная была полна людей, сосредоточенных на каких-то важных делах, семей, ждущих на стульях, полицейских и всклокоченных офисных работников в костюмах, сновавших туда-сюда. Мне показалось, что кому-то рядом со мной вручают повестку в суд. Я подождала моей очереди у окошка приемной и спросила, усердно хлопая ресницами в попытке передать, что я просто глупая американка, пожалуйста, не злитесь на меня:
– Où se trouve le Musée de la Préfecture de Police?
Мужчина указал пальцем на огромную вывеску на стене:
– Третий этаж.
Я посмотрела туда, куда указывал его палец, и действительно, там он и был. Указатель всех помещений в здании. Один полицейский офис, другой полицейский офис… и музей.
Кто додумался сделать музей в работающем отделении полиции?
Я решила не задавать этот вопрос вслух. Я поблагодарила мужчину и быстро убралась из приемной, где занималась драка. Я подумала, что где-то рядом должен быть лифт. Но вокруг него столпилось несколько человек, на лестнице же не было никого. Жители Нью-Йорка гордятся своим крепким духом перед лицом препятствий. Два лестничных пролета? Без проблем.
Наши жизни зависят от таких маленьких решений.
Лестница была на удивление широкой, внушительной и тихой. Я посчитала пролеты до третьего этажа. Здесь не было объявлений, просто дверь, но мужчина за стойкой сказал, что музей на третьем этаже, как и указатель всех помещений. Дверь легко поддалась, и я переступила порог.
В этот момент раздались крики.
Мой уставший затуманенный мозг забыл, что французы считают этажи так же, как и британцы: цокольный этаж, а затем первый этаж, который американцы считают вторым. Я была на этаж ниже.
Упс.
Я до сих пор не знаю, что располагалось на том этаже, но в любом случае меня не должно было там быть. Я зашла туда, куда мне абсолютно не следовало заходить.
В Париже я часто совершаю подобные ошибки, чаще, чем в любом другом городе, где я чувствую себя иностранкой. Там я с усердием разглядываю путеводители и следую их инструкциям и задаю вопросы лишь на английском в надежде, что местные ответят мне на моем языке. В Париже жизненные мелочи не пугают меня – я могу найти туалет или сориентироваться в метро. Все это мелочи – нумерация этажей, неверный артикль. Когда я уезжаю из Парижа, то чувствую себя связанной с этим городом, я люблю его как настоящая франгличанка. Но когда я в Париже, город напоминает мне, насколько плох мой французский и способность ориентироваться по карте.
В моем первом детском воспоминании о Париже я прошу «de la lait» – немного молока.
– Du, – сурово ответил официант.
– Pardon?
– Du lait, – поправил он меня и после этого разговаривал лишь на английском.
Легко поверить, что вы знаете Париж. Париж является достоянием всего мира, каждый хочет провести здесь несколько романтических дней. Как и в случае Нью-Йорка, каждый знает, как выглядит Париж – все видели фотографию Эйфелевой башни с подписью: «Париж – город влюбленных!» или яркую открытку с Триумфальной аркой или с площадью Пирамид. И как в случае Нью-Йорка, те изображения, которые мы видим, чаще всего не передают настоящей жизни города, который вовсе не является одним городом, а сотнями, даже тысячами разных мест, противостоящими друг другу, пересекающимися друг с другом. Разнятся даже взгляды на город – американского эмигранта, работающего в адвокатской конторе на Плас Вендом, историка Средних веков, проводящего дни в Национальной библиотеке, и писательницы, безуспешно пытающейся найти музей полиции Парижа.
Недавно я делала исследование для книги, которая так и не была написана. Это должна была быть сага, разворачивающаяся в Париже в 1890-х годах, в Первую и во Вторую мировые войны. По сюжету, американская наследница выходит замуж за французского аристократа, посчитав, что раз ее бабушка была француженкой, то и она сможет легко освоиться в городе и очаровать верхнюю прослойку его общества и к тому же сможет превратиться из американки в настоящую французскую женщину. Как и я, девушка уверена, что некий парижский флер скорее передается по наследству, а не приобретается.
Повествование начиналось в 1889 году, во время Всемирной выставки и открытия Эйфелевой башни, а заканчивалось в 1940 году, когда немецкие солдаты вышагивали по Елисейским полям. Внезапно многие французские причуды, которые казались ненужными и устаревшими после 1815 года, приобрели новый смысл. Бульвар Сен-Жермен не был просто зловредным планом Барона Хауссманна по саботажу написания романов о Наполеоне и по расстройству планов революционеров, лезших на баррикады и горланящих песни о свободе, равенстве и братстве, там могла бы жить заносчивая золовка моей героини, там она могла бы встретить месье де Монтескье и приживалу-писаку Пруста на каком-нибудь званом приеме.
В итоге после долгих месяцев работы я бросила книгу. Почему? Она не была о моих героях. Они были лишь бледными картонными фигурками, которые терялись на фоне того, что творилось в настоящем Париже – на фоне французской политики, культуры, опыта американского туриста в Париже. Так что я отложила мою книгу о Париже и вновь принялась за историю, которая могла рассказать о чем-то новом и интересном, но с открывшимся мне пониманием смешанной природы Парижа, города, который существует в разных временах для разных людей. Кто-то ищет здесь отголоски Революции, кто-то – падение Бастилии, другие пытаются попасть в кабаре конца двадцатого века с плакатами в стиле ар-нуво и распитием шампанского из туфелек красавиц.
Но невозможно понять все сразу. Все эти слои неразрывно связаны друг с другом. Вы фанат Виктора Гюго? Вы можете посетить его апартаменты – квартиру девятнадцатого столетия в аркаде семнадцатого века постройки. Вы любите Средние века? Если вы пройдете мимо сверкающей современной пирамиды, то увидите раскопки средневекового замка, проводимые у стен Лувра. Когда я отправилась в Консьержери узнать об истории несчастного Людовика XIV, в главном зале шел показ мод, девушки стучали каблуками по каменной плитке, искусственные побеленные деревья скрывали старинные каменные стены, электронная музыка наполняла келью, в которой статуя Марии Антуанетты молится на коленях перед казнью.
Париж не открывается каждому встречному. Это город в городе, скрытый в еще одном городе, это пласты истории, которые могут пересекаться, могут противоречить друг другу, они складываются в причудливый узор, который может сбить с толку тех, кто родился в более молодом государстве. Он заставляет нас споткнуться там, где мы не ожидали подвоха: галерея авангарда в здании из шестнадцатого столетия, модные показы в старинной тюрьме или исторический музей в современном здании полиции.
Полицейские отнеслись к моему позору с пониманием. Либо они решили, что я совсем безвредна, либо, скорее всего, что со мной было что-то не так. Они могли понять это по моим остекленевшим глазам и корявым попыткам объяснить, что я провожу исследование для своего романа. Они даже отвели меня в сам музей, хотя я не совсем поняла, сделали ли они это из вежливости или из-за протокола.
Музей предоставил мне всю необходимую информацию, хотя он и не находился в историческом здании. На стене висела картина, изображавшая старую постройку, облупившуюся, но атмосферную, здесь были и гроссбухи в стеклянных витринах, в которых содержались протоколы допросов и судов, записанных пожелтевшими, но еще видимыми чернилами. Около одной из стен стоял экспонат, повествующий о скандале с отравлениями, произошедшем в семнадцатом веке. Несколько известных аристократов были заподозрены в использовании черной магии и, конечно же, яда.
Манекены в наполеоновской униформе стояли в грозных позах перед картами того времени и витринами, под которыми лежали бумаги и пропуски. Здесь я была в своей тарелке, Париж семнадцатого века? Без проблем. Во время магистратуры мне пришлось прочесть множество писем той эпохи. Я могла понять грамматические ошибки и архаичный французский, но не первую страницу газеты Le Monde. Все исторические персонажи, увековеченные на стенах, были моими старыми друзьями. Мне было комфортно – по крайней мере, до тех пор, пока со мной не заговаривали реальные французы или не приходилось подниматься по лестнице.
Париж кажется мне таким родным, когда я нахожусь в другом месте, в моих снах я идеально говорю по-французски, представляя себе детские фотографии моей мамы в парижском парке. Все это разные ипостаси одного невероятного мира мечты, Парижа, который был, который мог бы быть, но только не сейчас. И если он когда-либо существовал на самом деле, то он, скорее всего, уже пять минут как полностью изменился. Иногда города поступают именно так.