Теперь этот тайник секретной, тщательно охраняемой жизни вот-вот грозил взорваться. Сама мысль о таком внезапном, ужасном и глубоко личном разоблачении ввергала меня в когнитивный диссонанс.
Я не терял связь с реальностью окончательно. Например, я не надеялся, что внезапно зазвонит телефон, и кто-то скажет: «Первое апреля, никому не верь». Я просто старался свести к минимуму информационный обмен с окружающим миром. Я позволил себе поверить, что, хотя Джефф мог быть замешан в убийстве, он не был настоящим убийцей. Я принял тот факт, что, возможно, кто-то действительно был убит в квартире Джеффа, но я стоял на том, что убийство могло быть совершено не Джеффом. Возможно, моего сына подставили. Возможно, все улики против него были косвенными. Возможно, Джефф только обнаружил тела и из-за этого случайного открытия оказался в центре серии убийств, к которым не имел никакого отношения. Я отчаянно пытался удержать своего сына в роли жертвы, человека, который по несчастью попал в ловушку ужасных обстоятельств.
Такие предположения погрузили мой разум в состояние нереального и мечтательного подвешивания. Я буквально чувствовал, что висну над своей жизнью, над жизнью Джеффа, над всем, кроме мелких лабораторных задач, которые продолжал выполнять с яростной интенсивностью. Но даже когда я работал, меня иногда бросало в жар, как будто от инъекций антигистаминных препаратов или ниацина; волны жара пробегали по моей груди и голове. Это ощущалось так, как будто бы тело начало посылать свои собственные сигналы бедствия, предупреждая разум, что тот не сможет вечно скрывать правду.
Но какую истину? Правду о том, что мой сын был убийцей? Или правду о том, что моя жизнь связана с его жизнью и сейчас погружается в те же зыбучие пески?
Каким бы ужасным это ни казалось мне сейчас, я знаю, что моя основная эмоциональная реакция в тот первый ужасный день была основана на страхе разоблачения, обнажения всей моей частной жизни и мучительном смущении, которое вызвал бы у меня такой процесс. Джефф достиг дна как сын, абсолютного дна, и я чувствовал, что он тянет меня вниз вместе с собой, втягивая в полный хаос, который устроил в своей жизни, и делает это публично.
На протяжении всего этого бесконечного дня этот мой глубокий личный страх неуклонно нарастал. Чтобы избежать этого, я продолжал концентрироваться на своей лабораторной работе. Я выполнял задание за заданием, мой разум был полностью сосредоточен на мельчайших деталях, как будто с помощью такой абсолютной и исключительной концентрации я мог продолжать избегать пугающего беспорядка, который внезапно захлестнул другую часть моей жизни – ту, которую я жестко контролировал.
Несмотря на то что я работал так тщательно, как только мог, я сидел на работе примерно до половины восьмого. Мне ничего не оставалось, кроме как доделать бесконечные незавершенные дела и проинформировать своего руководителя, что я уеду на неопределенный срок в Милуоки.
В какой-то момент на долгой дороге домой я остановился на одной из остановок для отдыха на автостраде Пенсильвания – Огайо и позвонил Шари. Она сказала мне, что ей удалось посадить меня на завтрашний утренний рейс в Милуоки вместо того, который был запланирован на поздний вечер этого же дня. Я почувствовал облегчение, потому что хотел побыть с Шари, чтобы обрести некоторое душевное равновесие, прежде чем отправиться к неизвестным ужасам в Милуоки. Мой разум находился в подвешенном, нереальном состоянии, в игре кружащихся разрозненных образов. Больше всего на свете я ловил себя на том, что заново прокручиваю в своей голове жизнь своего сына. Я снова видел его младенцем, потом маленьким ребенком, играющим со своей собакой. Я видел его маленьким мальчиком, катающимся на велосипеде. Я видел его взгляд, когда мы выпустили птицу на волю. Я хотел вернуть его в те детские годы, заморозить его там, чтобы он никогда не смог выйти за пределы невинности и безобидности своего детства, никогда не смог дотянуться до людей, чьи жизни он разрушил, никогда не смог привнести свой хаос в мою упорядоченную жизнь…
Каждый раз, когда я думал о Джеффе постарше, я отталкивал его в сторону, запирал в чулане, душил в темноте, где он сидел наедине с тем, что он натворил. Я даже не хотел думать о том, что он мог бы натворить, не желал вспоминать о такой возможности. При одной мысли об убийстве мой разум отключался или смещался в сторону – маневр, который будет происходить со мной еще несколько месяцев.
Когда я приехал, Шари была дома. Она вернулась где-то в половине восьмого. Ее ждала патрульная машина шерифа, и она немедленно пригласила троих мужчин, двух помощников шерифа и капитана, в дом. Капитан с большим беспокойством представился, а затем спросил ее, не мать ли она Джеффа. Шари ответила, что она его мачеха и что ей уже известно, что Джеффа арестовали. Капитан сказал моей жене, что он и его люди готовы помочь нам всем, чем смогут – стоит только позвонить.
Когда я вернулся домой, Шари рассказала мне об их визите, и впервые мы осознали всю жуть нашей ситуации, всю чудовищность перемен, которые внезапно произошли в нашей жизни.
Мы больше не были просто родителями и никогда ими больше не будем. Мы были родителями, и я, в частности, был отцом Джеффри Дамера. Джеффри, а не Джеффа, как его называли мы. Этот Джеффри Дамер был кем-то другим, официально опубликованным именем. Даже имя моего сына стало достоянием общественности, обозначением в прессе, чужим для меня.
В ту ночь я начал ощущать тяжесть публичной идентичности моего сына сильнее, чем когда-либо прежде. Включив одиннадцатичасовые новости, я сидел в своей гостиной и видел, как лицо моего сына заполнило экран. Переключаясь с канала на канал, я видел, как одно и то же лицо мелькало передо мной снова и снова наряду с другими фотографиями и новостными видеороликами, фотографиями его жилого дома, людей в масках, снимающих чаны, огромный синий барабан и приземистый кухонный морозильник. Я видел, как они достали холодильник, который он так небрежно открыл для нашего осмотра в тот день, когда мы посетили его квартиру. Только на этот раз его тащили вниз по лестнице и затаскивали в полицейский фургон. Я видел орды официальных лиц, входивших и выходивших из здания, значение которого для меня до той ночи было просто случайным. На других фотографиях и видео эти же легионы сновали по маминому дому в Вест-Эллисе с чувством высочайшей занятости и важности. Все это казалось сюрреалистичным.
Сидя рядом со мной, Шари недоверчиво уставилась на экран телевизора, потрясенная увиденными образами, встревоженная их навязчивостью, но уже начинающая погружаться в новую, радикально изменившуюся реальность. Я чувствовал ее напряжение и пытался снять его.
– Может быть, когда-нибудь все это закончится, – сказал я ей.
– Это никогда не закончится, Лайонел, – мягко, но прямо ответила она.
Она была права, и пока я продолжал смотреть новости в тот вечер, лицо Джеффа мелькало передо мной снова и снова, я должен был это понимать. Всего на прошлых выходных мы отправились в деловую поездку в Сент-Луис, остановившись по дороге навестить Дейва в Цинциннати. Район Дейва состоял из больших викторианских домов, и в тот вечер мы совершили долгую прогулку по нему. С улицы мы видели, как люди отдыхали на своих больших верандах, тихо разговаривали, наслаждаясь теплой летней ночью. Этот покой был чарующим.
На следующий день в Сент-Луисе мы отправились на вечеринку по случаю дня рождения, где собрались друзья и несколько друзей и деловых партнеров Шари. Мы остановились в отеле «Холидей Инн» и, как это ни странно сейчас, забронировали номер на свои собственные имена.
Это был последний раз, когда мы могли чувствовать себя в безопасности, делая такую открытую, обычную вещь, как невинно и без страха подписаться своими именами в регистрационной книге отеля в пятистах милях от нашего дома. Эта часть жизни, ее случайная анонимность, внезапно была вырвана у нас. Мы собирались стать публичными персонами и никогда больше не будем никем другим. Ибо так же исправно, как Джефф получил всеобщую известность как «Джеффри», мы должны были носить ярлык Дамеров.
На следующее утро в семь утра я вылетел в Милуоки. Меня встретили мои друзья Дик и Том Юнгк. Они отвезли меня в клуб «Висконсин», где уже ждал Джеральд Бойл. Адвокат Бойл заверил меня, что продолжит заниматься этим делом и что его помощник уже записывает показания Джеффа. Он сказал, что уже назначил пресс-конференцию на этот день и что хочет, чтобы я был рядом с ним, когда он будет ее давать.
Без сомнения, это была обычная просьба, демонстрация поддержки отцом его сына, но я отказался. Я все еще охранял свою частную жизнь, свое право оставаться неизвестным человеком, фигурой на обочине. Также я защищал и свою гордость, какую бы репутацию я ни имел как мужчина, отец и муж. Я внутренне съежился от картины, где я стою рядом с адвокатом моего сына в поле зрения репортеров, в то время как софиты светят мне в лицо. Отказаться от такой большой части приватности я просто не мог. Я был слишком застенчив и слишком шокирован, чтобы быть уверенным в своих чувствах, стоять в общественном месте и заявлять, что я отец Джеффри Дамера.
Теперь мне ясно, что я все еще пытался, насколько это было возможно, защитить свое собственное имя и имя моей семьи от огромного позора и обвинений, которые внезапно обрушились на нас. Моя мать, которой сейчас за восемьдесят, прожила честную и правильную жизнь. Она никогда никому не причиняла вреда, и я не хотел, чтобы она видела мое лицо в телевизионной передаче, видела, как я молча стою перед камерами, являя собой публичное зрелище, сломленный, жалкий и беспомощный. Поскольку мой сын опозорил ее имя публично, я чувствовал себя обязанным сохранить хотя бы ту его часть, которая все еще принадлежала мне и которую я все еще мог в какой-то степени контролировать, подальше от яркого света общественной арены, от ее ярости и презрения.