[16] – ассоциации людей, чьи родственники находятся в тюрьме. В общем, это были письма поддержки, письма с советами.
Но были и послания другого рода, которые приходили от людей, которые отождествляли себя с нами как с родителями, чьи жизни в конце концов сгорели в огне родительства, и которые сочувствовали нашему испытанию.
Как ни прискорбно, многие из них были от других родителей, чьи дети также фатально сбились с пути. Часто эти письма начинались словами: «У меня есть сын» или «У меня есть дочь», а затем рассказывали нам о каком-нибудь ребенке, которого они больше не видели и с которым не разговаривали, о девочке или мальчике, которые ускользнули от их внимания, подсели на наркотики, попали в дурную компанию или просто замкнулись в изоляции и больше никогда к ним не вернулись. Они призывали нас быть рядом с Джеффом, как они были рядом со своими детьми.
Шари читала все эти письма, и я часто видел, как она сидела одна, а у ее ног были разбросаны стопки писем. Я читал очень мало, да и то только те, которые она оставляла мне, чтобы я мог прочесть. Я не хотел их читать, и мне было трудно понять, почему Шари в это влезла. Я не хотел сочувствовать этим людям или ассоциировать себя с ними. Однако Шари сочувствовала всем и каждому, и я видел, как это отразилось на ней. Она вышла за меня замуж, думая, что мы могли бы наладить мирную совместную жизнь. А в итоге оказалась живым воплощением всех страхов о том, что может пойти не так даже в самой обычной и тщательно упорядоченной жизни. Почти с самого начала беспорядок в моей первой семье влиял на наш брак. Эмоциональные потрясения, вызванные продолжающейся битвой за Дейва, ранние проблемы с алкоголизмом Джеффа, а затем его арест за растление малолетних, несомненно, были достаточными, чтобы отравить сердце любого брака. Конечно, выходя за меня замуж, Шари не рассчитывала на такой ад. Но теперь, вдобавок ко всему этому, ее затянул вихрь преступлений Джеффа, и по прошествии нескольких недель стало ясно, что она никогда не сможет вернуться к прежней жизни. Сама того не зная, без моего малейшего намека на это, выходя замуж, она попала в кошмар, который вряд ли когда-нибудь закончится.
День за днем, по мере того как проходили месяцы, я видел, как напряжение этой новой реальности разъедает мою жену как физически, так и морально. Я видел, как ухудшалось ее здоровье, ее обычно жизнерадостное настроение сменилось мрачной покорностью судьбе. Я видел, как она не спала, видел, как она плакала, видел ее измученной и подавленной. Я не знал, как реагировать и что с этим делать. На моем втором браке пятнами стали проступать проблемы первого брака – только теперь корнем проблемы, отравляющей жизнь, была не Джойс, а преступления Джеффа. Меня захлестнуло всепоглощающее чувство беспомощности, и я ощущал, что становлюсь похожим на Джеффа, человека, которому нечего было дать миру, кроме тупого «мне очень жаль».
Я впервые вернулся к работе во вторник 6 августа. Несколько моих коллег выразили мне свое сочувствие и предложили любую помощь, которая может понадобиться. Другие признались, что были в замешательстве по поводу того, как им следует реагировать и что говорить. Третьи сразу приступили к своим обязанностям, полностью избегая этого вопроса. Один просто сказал: «На все воля Божья». Подразумевается, что это могло случиться с каждым отцом? Ну, вообще-то да. Могло.
Чуть позже и Шари нашла в себе силы вернуться на работу. В ее офисе все было примерно так же, как у меня. Ее коллеги по работе небрежно поздоровались и разошлись по своим делам, делая вид, будто ничего не произошло. Конечно, это было понятно. Что они могли тут сказать?
В общем, я снова нашел убежище в работе. Там было безопаснее, чем дома. Вихрь, круживший вокруг моего дома, вторгавшийся в мою жизнь письмами, которые я не хотел читать, телефонными звонками, на которые я не хотел отвечать, браком, который, как мне тогда казалось, снова распадается на части, – этот вихрь не дотягивался до моей лаборатории.
Однако были и другие звонки, на которые я должен был ответить. У меня оставались обязанности сына. В течение нескольких недель после ареста Джеффа здоровье моей матери начало быстро ухудшаться как умственно, так и физически. Она уже не жила в семейном доме, где провела пятьдесят один год. Они с моим отцом вместе построили этот дом в 1939 году, но преступления Джеффа и их последующая дурная слава буквально выселили ее из него. Вскоре после ареста Джеффа маму, в целях обеспечения ее безопасности, перевезли в дом ее подруги. После этого она перестала ухаживать за садом, над которым трудилась большую часть своей жизни и в котором росли цветы, привезенные ею из родового поместья своей собственной семьи.
Посещение моей матери во время ее болезни было изнурительным испытанием. Страдая теперь старческим слабоумием, она не могла приспособиться к своему новому месту жительства. Каждую ночь она искала лестницу, которая вела в спальню ее дома в Вест-Эллисе.
Пока тянулись месяцы между арестом Джеффа и судом, я постоянно метался между сыновним долгом и отцовским. Случалось, я даже был посредником между моей мамой и Джеффом. Во время поездок в Милуоки я ездил из маминого дома к Джеффу в тюрьму. Однажды я попросил маму записать послание моему сыну. Теперь, очень слабая, с приходом и уходом сознания, моя мать трудилась над тем, чтобы записать последнее сообщение, которое она когда-либо передаст ему. Медленно, тяжело, очень слабым голосом моя мать произнесла слова в маленький диктофон, который я поднес к ее губам. «Я люблю тебя, Джефф», – сказала она.
28 августа мы с Шари встретились с Бойлом и одним из его помощников, чтобы обсудить дело Джеффа. Это был первый раз, когда он видел Шари. Мы хотели выяснить, действительно ли Бойл собирался представлять интересы Джеффа на протяжении всего судебного разбирательства. Если это так, мы хотели знать характер его защиты и приблизительную стоимость адвокатских услуг.
Встреча прошла не очень хорошо. Было видно, что Бойл осторожничал в ответах на многие мои вопросы. Он утверждал, что Джефф не хочет нас видеть, потому что смущен своими преступлениями. Было бы лучше, если бы мы не делали ничего, что могло бы усилить его стресс. Кроме того, Бойл, похоже, не смог определить окончательную стоимость своих услуг.
Что касается защиты Джеффа, Бойл сказал, что он находится в процессе определения точной природы его преступлений. Он сказал, что опрашивал психиатров, психологов и судебных экспертов и что сможет наметить линию защиты только после того, как получит их мнение.
После этого разговора я чувствовал себя сбитым с толку, не в силах понять, как я могу выступить в защиту Джеффа, если вообще могу. Возможно, сильнее, чем когда-либо, я чувствовал, что судьба моего сына окончательно ускользнула из моих рук. Я никогда не должен был встречаться с Джеффом наедине! Теперь его будущее, казалось, полностью зависело от других людей. Моей единственной задачей было «демонстрировать присутствие» как отца, терпеливо дожидаться слушания, а затем занять отведенное мне место в зале суда, такое же бессильное и, в некотором смысле, совершенно безликое, как мужской манекен, который Джефф когда-то спрятал в темном шкафу своей спальни в Вест-Эллисе.
К осени 1991 года мы с Шари так часто слышали, как моего сына называли монстром, упырем и демоном, что почувствовали, что пришло время высказаться, сообщив миру, что был и другой Джефф, маленький мальчик, который когда-то был таким же, как и другие маленькие мальчики. В каком-то смысле мы хотели воскресить этого мальчика, хотя ни в коем случае не оправдывали того, что сделал этот мужчина. В каком-то смысле мы также хотели поговорить с семьями жертв, чтобы дать им понять, что, «поддерживая» Джеффа, мы никоим образом не поддерживали то, что он сделал, но были так же напуганы его преступлениями, как и они.
И вот 10 сентября мы согласились на наше первое телевизионное интервью. Оно состоялось на передаче «Инсайд Эдишн», которую вела Нэнси Гласс.
Во время интервью я сказал, что чувствую очень большую ответственность за то, что сделал мой сын, наряду с «глубоким чувством стыда». Затем мой голос внезапно сорвался, я быстро потянулся за стаканом колы, стоявшим на столе рядом со мной, и отпил. Мои слова звучали несколько приглушенно, я продолжил, но мой голос все еще слегка дрожал.
– Когда я отделяю себя от всего этого, – сказал я, – со мной все в порядке.
– Вы прощаете своего сына? – многозначительно спросила мисс Гласс.
– Это сложный вопрос, – ответил я.
Помолчал и добавил:
– Нет, я не могу сказать, что прощаю его.
Когда я смотрю сейчас на это видео, я вижу очень сдержанного человека, одетого в синий костюм и темный галстук, человека, прячущегося за стеклом, человека, который не простит своего сына, который сильно, отчаянно хочет отмежеваться «от всего этого». Сколько не ищи любви в этом видео – ее там не найти. В нем можно найти только очень много огорчения. Я помню, как испытывал глубокое, сокрушительное чувство подавленности из-за жертв и из-за того, что ждало Джеффа и нас впереди. Просматривая видео, можно обнаружить человека, чья жизнь была ужалена стыдом, который хочет, чтобы прожекторы погасли, чтобы он мог вернуться в тень, но трудно найти отца, измученного горем и заботой. «Все это», от чего он хочет избавиться, как я теперь понимаю, это ужас – ужас от того, что сделал его сын.
Очевидно, что это не очень лестное мнение о себе, особенно по сравнению с добротой и искренностью Шари, открытостью ее манер, очевидной заботой, которая исходила от нее. Тем не менее это было не то видение самого себя, которое я мог бы отрицать, и я уж точно не ожидал, что будет худшее.
Но очень скоро действительно был предложен вариант похуже. Правда, намного хуже.
Два дня спустя, 12 сентября, шоу Джеральдо Риверы посвятило всю свою программу делу Джеффа. В душераздирающих подробностях Трейси Эдвардс рассказал о своем побеге из квартиры Джеффа и последующем аресте Джеффа. В его версии событий мой сын проявил себя не только как жестокий убийца, но и как психологически склонный к садизму. По словам Эдвардса, Джефф угрожал и терроризировал его, говоря, что намерен съесть его сердце.