[17] и других подобных мероприятиях. В сравнении с такой мощью я, естественно, считал себя слабаком и неумехой. Неудивительно, что в результате у меня начало развиваться чувство почти полного бессилия.
Однако еще более красноречивой была склонность моей матери заканчивать дела за меня до того, как у меня появлялся шанс завершить их самостоятельно. Я начинал какое-нибудь дело, работая над ним медленно, как делал всегда, и вдруг появлялась моя мать и несколькими быстрыми усилиями, мысленными или физическими, заканчивала его за меня. Несмотря на то что она делала это с любовью и заботой, ее действия только сильнее укрепляли мое представление о себе как о медлительном и неумелом человеке, заставляя меня сомневаться в своей способности доводить до конца даже самые простые задачи. Я думаю, что именно поэтому, чтобы избавиться от собственного разъедающего и приводящего в бешенство чувства беспомощности и неполноценности, я начал тяготеть к насилию.
В подростковом возрасте я начал делать бомбы.
Еще учась в старших классах, я заказывал по почте определенные химикаты, которые были слишком опасны, чтобы их можно было купить в готовом наборе по химии в универмаге. Когда они прибыли, я сделал взрывоопасную смесь, которую можно было привести в действие ударом, то есть бросив ее или уронив. Затем я высыпал взрывчатый порошок в самодельную трубку с картонным дном.
Одну из этих получившихся в итоге адских машин я использовал, чтобы сбить мальчика с велосипеда. Другую отдал Тому Юнгку, и тот бросил ее с лестницы на третьем этаже школы. Взрыв был настолько громким, что группа учителей и директор собрались в коридоре, удерживая учеников на случай, если взрыв повторится. Школьное начальство так и не прознало, кто изготовил или применил бомбу, но ученики прекрасно все знали, и я купался в лучах славы и какого-то опасливого уважения – ведь я смог создать такое мощное оружие.
Конечно, многие подростки творят подобные опасные глупости, но я отдаю себе отчет в том, что создавал и использовал эти бомбы в очень мрачном расположении духа. Это было вызвано потребностью самоутвердиться, чувствовать себя кем-то, от кого исходит опасность, а не жертвой. Я был измучен чувством физической и интеллектуальной неполноценности, и бомба дала мне отличное чувство контроля. Угрожая использовать такое оружие и демонстрируя готовность использовать его, я мог бы дать миру понять, что со мной шутки плохи, что я не слабый, тупой, тощий коротышка, каким все меня представляли. Бомба сделала меня грозным, и при этом она также сделала меня видимым. С бомбой я больше не был безликим ничтожеством.
С годами, конечно, я забросил идею бомб. Я нашел другие способы самоутвердиться и контролировать других людей. Я разработал другие, менее опасные стратегии, но временами даже они казались мне не менее отчаянными, чем предыдущие; в такой же степени вызванными чувством неполноценности и неистовой потребностью контролировать каждый аспект своей жизни. В молодости я стал качаться, чтобы обрести физическую силу. В колледже я неустанно получал одну степень за другой, пока наконец не получил докторскую степень, свою претензию на интеллектуальную мощь. С помощью этих вещей я вырвался из ловушки своего детства, оставив бомбы и гипноз позади, как забытые игрушки.
Естественно, сейчас, под грузом жизни и преступлений моего сына, эти образы детства часто возвращаются ко мне. Но уже видятся не так невинно. Сейчас мои детские воспоминания заперты в той же мрачной камере, что и у Джеффа, погружены в тот же неизбывный ужас, омрачены теми же вопросами. Когда я мечтал об убийстве, делал бомбы и гипнотизировал юную девочку, дрожала ли моя рука у двери комнаты, в которую позже вошел мой сын? Когда я терялся в фокусах, в песнопениях и заклинаниях, было ли это чем-то большим, чем мальчишеское увлечение неизведанными вещами? Когда я подключил провод к дивану в своей гостиной, чтобы нанести сильный удар током любому, кто сядет на него, был ли это просто розыгрыш? Были ли все эти и многие другие вещи не более чем обычными детскими шалостями или некоторые из них на самом деле – ранние проявления чего-то опасного во мне, чего-то, что, возможно, в конце концов могло бы соединиться с моей сексуальностью и превратить меня в мужчину, которым стал мой сын?
Финальное место пребывания – тюрьма округа Колумбия, Портидж, штат Висконсин. Фото сделано во время визита в апреле 1993 года, остальные сокамерники за кадром
Глава одиннадцатая
Суд над Джеффом закончился в пятницу 14 февраля 1992 года. В своем заключительном слове Бойл еще раз попытался показать, что, хотя Джефф и совершал ужасные поступки, он совершал их в состоянии безумия. Бойл утверждал, что, хотя Джефф знал, что натворил, он не мог себя контролировать. Прокурор, конечно, опротестовал заявление защиты о невменяемости как уловку, с помощью которой Джефф мог избежать ответственности за свои деяния.
В субботу, 15 февраля, в начале пятого мы с Шари вернулись в зал суда, чтобы выслушать вердикт присяжных. Зачитывался пункт за пунктом, и вердикт оставался прежним. Джефф не страдал никакими психическими заболеваниями, и потому способен нести полную ответственность за свои преступления.
Раздались одобрительные возгласы со стороны семей жертв, а также других зрителей в зале суда. Мы с Шари сидели молча, стараясь сохранять невозмутимые выражения на наших лицах.
Несмотря на первоначальную напряженность, наши отношения с семьями жертв улучшились за предыдущие две недели судебного процесса. Однажды, во время перерыва в слушаниях, миссис Хьюз, мать Тони Хьюза, обратилась к нам, заверив нас, что не держит на нас зла, что не винит нас за то, что сделал Джефф. Мы с Шари обняли ее и выразили наше огромное сочувствие по поводу того, что случилось с ее сыном. В дополнение к миссис Хьюз преподобный Джин Чэмпион также обратился к нам, пытаясь преодолеть разрыв между нами и семьями жертв.
Но напряжение снова начало нарастать, когда судебный процесс близился к концу, и только усилилось, когда подошел день вынесения приговора.
Это был понедельник, 17 февраля 1992 года. Джефф прибыл, одетый в ярко-оранжевую тюремную одежду. Он занял свое место перед судьей и стал ждать заявлений потерпевших – процедура, которая позволяет жертвам преступлений обращаться непосредственно к судье до вынесения им приговора.
В течение следующих нескольких минут мы с Шари выслушивали рассказы людей о том, что мой сын творил с их близкими. Миссис Хьюз, мать Тони Хьюза, держалась с большим достоинством. Она рассказала о своем сыне, а затем изобразила жест, означающий «Я люблю тебя». Другие родственники жертв держались так же. Они говорили о своей потере, о том, как сильно они любили своих сыновей или братьев, которых мой сын отнял у них, как сильно по ним скучали. Многих переполняли эмоции – нормальные человеческие реакции, – но в то же время они строго держали себя в руках. Только Рита Изабель, сестра Эррола Линдси, вышла из себя. Выкрикивая непристойности, она вышла из-за трибуны и бросилась на Джеффа. Судебные приставы скрутили ее, и после этого судья прекратил дальнейшие заявления.
Затем заговорил Джефф, его голос был очень тихим.
– Мне очень жаль, – сказал он.
После вынесения решения Джеффа срочно доставили обратно в библиотеку, примыкающую к кабинету судьи. Нам разрешили повидаться с ним всего несколько минут. Он был глубоко шокирован, дрожал и чуть не плакал. Он явно ожидал заключения в психиатрической лечебнице и был потрясен перспективой оказаться в тюрьме.
У нас было десять минут, чтобы попрощаться с Джеффом. Впервые я увидел его страх отправиться в тюрьму, а не в психиатрическую лечебницу. Мы обняли его, сказали, что любим, и я помолился за всех нас. Затем в другой комнате мы дожидались, пока зал суда очистится, и мы сможем безопасно покинуть здание. Помощник шерифа вручил мне прозрачный пластиковый пакет, в котором лежала одежда Джеффа.
Мы вышли через лабиринт коридоров и лестниц, пока нас, наконец, не провели через кухню и не усадили в машину шерифа без опознавательных знаков, которая увезла нас подальше от безумства репортеров. Скорость, с которой все это закончилось, была ошеломляющей и, возможно, даже немного разочаровывающей. В одно мгновение все было кончено.
Быстрое прощание – и мой сын исчез.
В конце суда над Джеффом, осуждения и вынесения приговора, я полагаю, мы с Шари ожидали, что наша жизнь вернется к чему-то, что хотя бы отдаленно напоминало норму. Мы дали последнее интервью на «Инсайд Эдишн». Во время интервью Шари оплакивала горе родственников жертв. Я тоже выразил свое сожаление, но затем предположил, что безумие моего сына вполне могло быть вызвано прописанными Джойс лекарствами, которые она принимала во время беременности. (Хотя, конечно, скорее всего, лекарства никак не повлияли на внутриутробное развитие Джеффа, никто никогда не занимался исследованиями возможных генетических изменений во время зачатия и на ранних стадиях беременности, вызванных ими.) Очевидно, что в то время любое более глубокое понимание моих взаимоотношений с Джеффом, эмоциональных или родственных, все еще было мне недоступно.
Тем временем Джеффа отправили в тюрьму округа Колумбия, расположенную в одиннадцати часах езды от нашего дома, под Акроном. Мало-помалу, по мере того как шли недели, в прессе появлялось все меньше статей, все меньше эпизодов в новостях. Я вернулся к своей работе, а Шари – к своей. Время от времени мы по-прежнему получали странные телефонные звонки, и мы по-прежнему получаем добрые, сочувствующие письма.
Я поддерживал связь с Джеффом, несмотря на расстояние, стараясь помогать ему всем, чем только мог – это был и мой отцовский долг, и мое личное желание. Я также счел нужным сменить его адвоката. Предстояло слушание в Акроне, в ходе которого он намеревался признать себя виновным в убийстве Стивена Хикса. Поскольку убийство произошло в Огайо, его не могли судить в Вис