Оказавшись дома, я подошел к багажнику машины, открыл его и достал коробку, которую привез из «Колумбии». Я отнес ее в подвал, откинул крышку и заглянул внутрь. Внутри не было ничего примечательного, ничего особо важного, всякие обычные предметы, которые незнакомые люди присылали Джеффу по причинам, о которых я никогда не узнаю: консервированные или упакованные продукты; одежда и витамины; карандаши, ручки и блокноты для записей; всевозможные распятия и четки; аудиокассеты; мягкие игрушки; конверты с марками, некоторые уже заранее подписаны самому себе, другие нет; книги, как в твердом переплете, так и в мягкой обложке, но обычно религиозные; новостные журналы; журналы о природе; религиозные журналы; несколько выпусков «Ридерз Дайджест» и, конечно, сотни писем, десятки из которых – с иностранными марками.
На мгновение все эти вещи, собранные вместе в этой маленькой коричневой коробке, показались мне ужасно печальными, жалкими и безнадежными, будто протягивающими руку помощи в невозможных жестах сочувствия и утешения. Я принес все эти вещи домой, и когда начал доставать их одну за другой из коробки, то вспомнил случаи, когда я ходил туда, где жил Джефф, собирал его вещи и приносил их домой. Когда он провалился в колледже, я ездил за его вещами. Когда его осудили за растление малолетних, я вернулся в дом своей матери с его вещами. И в конце его судебного процесса, спустя много времени после того, как его заточили в тюрьму, я поехал в подвал Здания безопасности и еще раз забрал все его вещи. Теперь каждый месяц я возвращался к нему в тюрьму, немного общался, затем забирал его вещи и привозил их домой. Ничто, как мне казалось, не было лучшей метафорой жизни в тени проблемного ребенка, чем это мучительное и бесконечное чувство уборки и разгребания вещей.
Но что я мог бы разгрести в своей собственной жизни? Что я мог собрать и убрать, чтобы Джефф до этого не добрался? В ранние годы мы подбираем все, что опасно для наших детей. Мы подбираем шарики, скрепки и канцелярские кнопки, чтобы они не могли их найти и проглотить. Мы убираем подальше ножи, пистолеты, яды и даже пластиковые пакеты. Мы устанавливаем крышки на электрические розетки и покупаем мягкие насадки для всех предметов с острыми краями, которые только можем найти.
Но есть и другие вещи, от которых мы не можем защитить наших детей, и я пришел к убеждению, что среди этого множества других вещей некоторые обладают потенциалом для укоренения в детях глубокого и устрашающего зла. Как ученый, я также задаюсь вопросом, не заложен ли этот потенциал к совершению зла также глубоко в крови, которую некоторые из нас, отцы и матери, могут передать нашим детям при рождении. В дополнение к тому, каким бы ни был мой генетический вклад, насилие и преступность в нашем обществе и в средствах массовой информации оказали большое влияние на моего сына, а также на бесчисленное множество других детей, которые наблюдают глорификацию насилия в кино и по телевидению. Я также верю, что мудрый, опытный и любящий психолог, попадись он Джеффу, мог бы в ранние годы его становления помочь прийти к иному финалу жизни.
Если нам повезло, мы передаем детям свои дары, не только духовные, интеллектуальные и физические дары, но и наш дар любви и сочувствия, наш дар переносить несчастья, поддерживать жизнь и уважать ее.
Но некоторые из нас обречены вместо этого передать проклятие.
Когда я вспоминаю интервью, которое я дал «Инсайд Эдишн» много месяцев назад, я снова слышу вопрос интервьюера: «Вы прощаете своего сына?»
Да, я простил.
Но должен ли он простить меня?
Я не так уж уверен. Я пришел к выводу, что некоторые из навязчивых идей, обуревавших моего сына, возможно, имели свое происхождение во мне, в том, что я мог бы сделать или не сделать с ним. Возможно, только по милости Божьей я или кто-либо другой избежал его участи – возможно, благодаря генетическим способностям или психологическому наследию моих родителей и их родителей. Странные фантазии моей юности, яростные порывы, возникавшие во мне из-за моего подросткового чувства бессилия и неполноценности, которые, возможно, и во взрослом возрасте сдерживали мое выражение любви к сыну, – все это, я полагаю, могло передаться Джеффу от меня.
Для меня ужасные последствия этих многочисленных возможностей очень глубоки и болезненны. И все же после всего, что случилось с моим сыном, после всего горя и опустошения, которые его жизнь принесла другим, я не могу избежать рассмотрения даже самых мрачных из них.
И все же, в отсутствие профессионального исследования, я не могу быть полностью уверен в своих выводах. И хотя, как ученый, я признаю генетику мощной движущей силой в формировании личности человека, я также понимаю, что только половина генетического состава моего сына унаследована от меня; и более того, генетические мутации могут произойти в любое время в любом живом организме, их влияние на более позднем этапе развития человека совершенно непредсказуемо. Я не знаю и никогда не узнаю, насколько наркотики поспособствовали преступлениям Джеффа, будь то его собственный алкоголизм или лекарства, которые принимала моя жена, когда он еще лежал в ее утробе. Я также не могу с какой-либо достоверностью оценить влияние наших хаотичных семейных отношений в то время, когда он рос, или предположить, как хирургическое вмешательство могло подтолкнуть его на путь разрушения. Могли ли повлиять на Джеффа высокий уровень насилия, бытующий в нашем обществе, или постоянная жестокость, которую он и его сверстники видели в кино и по телевидению?
Теперь, спустя много месяцев после суда над Джеффом и испытания, через которое нам пришлось пройти, я все еще терзаюсь в душе поступками моего отпрыска и постоянно размышляю о них. Я вижу, что до сих пор остаюсь во власти великого неведения относительно и самого Джеффа, и моего влияния на него как отца своими упущениями и поручениями. Отцовство остается для меня загадкой, и когда я думаю, что второй мой сын может однажды стать отцом, я могу только сказать ему, как и каждому отцу после меня: «Заботься, заботься, заботься».
Послесловие
28 ноября 1994 года, вскоре после того, как я приехал на работу, Шари позвонила мне и сообщила, что Джефф мертв. Я был потрясен. Почти такой же шок я испытал, сидя за этим же столом в июле 1991-го, когда она рассказала, что Джеффа арестовали за убийство. Тем не менее чувство было другое. Мне казалось, что я потерял часть своей внутренней сущности. Я был в отчаянии.
В каком-то смысле убийство Джеффа стало кульминацией целого водоворота событий и эмоций, которые не давали нам покоя, заставляя задаваться вопросом «А что дальше?». Многие из этих событий длятся до сих пор, причиняя нам стресс и вызывая тревогу. В первую очередь я беспокоюсь за мою любящую жену Шари, которая столько выстрадала. Несправедливо, что именно она подверглась такому давлению – после того, как искренне пыталась наладить отношения между нами троими: Шари, Джеффом и мной.
Недавно, за две недели до операции по зрению, Шари пришлось выдержать долгий и мучительный допрос с записью на видео в связи с новым судебным процессом. На нем обвинение утверждало, что мы «знали или должны были знать, что подсудимый Джеффри Дамер страдал психическими отклонениями и мог причинить другим людям серьезные физические травмы или смерть». Мне непонятно, почему Шари вообще стала подсудимой в этом процессе, когда она общалась с Джеффом совсем недолго, на протяжении весны 1978 года. Хотя многие адвокаты уверяли Шари, что обвинения с нее снимут очень быстро, процесс продолжался два года и привел к тому, что Шари лишилась работы, а здоровье ее пошатнулось. Ей требуется серьезное медицинское и психологическое лечение, и она чувствует себя опозоренной. Ей пришлось нанять адвоката. На публике Шари старается держаться, но наедине я вижу, насколько она страдает. Меня изумляет ирония этой ситуации: биологическую мать Джеффа никто ни в чем не обвиняет. Мы же вынуждены вести долгий и запутанный судебный процесс, и одно я знаю точно: Шари этого не заслуживает.
Напротив, другие люди – в частности, Тереза Смит – стараются облегчить наши страдания. После мемориальной службы по Джеффу она сказала: «Я прощаю Джеффа, Лайонел», – имея в виду своего дорогого брата Эдди, которого Джефф лишил жизни. Я испытал удивление и облегчение, когда мы с ней обнялись. Шари понимающе улыбнулась, сжала мою руку и поцеловала меня. Теперь, когда Джефф мертв, пришло мне время сосредоточиться на самых дорогих людях в жизни – в первую очередь Шари – и на моем втором сыне, Дейве. Эти люди, как и многие другие, не пожалели времени и сил, чтобы утешить нас и разделить нашу скорбь.
Люди, которые переписывались с Джеффом, начали писать и нам. Они говорили, что потрясены и опечалены утратой настоящего друга. Многие замечали, что в Джеффе было что-то наивное, не от мира сего. Двое человек из Аделаиды, Австралия, писали: «В прессе говорят, что только семья Джеффри может проливать по нем слезы. Журналисты ошибаются». Мой близкий друг, прекрасный отец, принес мне свои прочувствованные соболезнования и сказал, что моя книга заставила его задуматься о собственном отцовстве; он собирался обязательно дать своим уже взрослым сыновьям ее прочитать. Подобные комментарии свидетельствуют, что моя книга добилась главной из поставленных мною целей: помогать людям.
Один интервьюер как-то спросил меня, что я думаю о «генетическом наследовании», и я понял, что в моей книге многого не объяснил. Я долго размышлял и пытался понять Джеффа – с точки зрения генетического влияния, влияния среды и тому подобного. Мой психолог предупреждал меня: «Лайонел, многие из тех влияний, о которых ты задумываешься, могли вообще тут не сказаться, более того, я разочаровался бы в твоих интеллектуальных способностях, если бы ты предположил, что какое-то одно из них могло стать причиной действий Джеффа». Суть в том, что я просто перебирал разные теории, не проводя углубленного исследования генетических и других факторов, которые могли повлиять на Джеффа. Кстати говоря, никто из моих предков не проявлял антисоциальных тенденций.