«Да пойми ж! - не знаю зачем, я пошла до конца, уповая на свою упрямую логику. - Галилей получил и то и другое! И жизнь, и посмертную славу. И теорию его позже признали. Так кому, в каком месте лучше, оттого что Джордано Бруно сгорел за идею живьем? Только фанатики умирают из принципа! И дураки. И, если хочешь знать, настоящая Жанна д'Арк тоже подписала отречение, потому что хотела выжить. Ее просто подставили и все равно сожгли. Но она не была принципиальной дурой!»
Мы перешли на крик, завелись, замахали руками… Мой забитый материалистической логикой затылок с грохотом врезался в шкаф. И, как всегда в экстремальных ситуациях, я ощутила бескрайнюю пустоту. И она была сильнее, чем боль.
«Ты же мог убить меня, Янис, - еле слышно сказала я. - Из-за чего? Из-за Галилея?»
«Прости, - выдохнул он. - Но ты не должна так говорить. Знаешь, мне легче убить тебя, чем поверить, что ты настолько не понимаешь меня!»
«И что дает нам эта сцена?» - заинтересованно спросил Игнатий Сирень.
Глава шестая
Может быть, я не такая, какой ты хотел меня видеть. Не та, которую ты выдумал в первый день нашего счастья… Но не требуй у меня большего… Позволь мне жить. Жан Ануй. «Эвридика»
Почему мне стало так больно? Так трудно дышать…
«Ты не ешь почти сутки», - услужливо предположил здравый смысл.
Когда я ела последний раз? Вчера - во время обеденного перерыва. Это хорошее объяснение, очень хорошее.
Почему мне захотелось бежать - мчаться, нестись… Почему? От кого?
Мне нужно было увидеть кого-то. Хоть кого-нибудь! Прямо сейчас.
Я воскресила мобильный.
«Здравствуй, моя любимая девушка», - поприветствовал меня Андрей с того света.
Я не знала, кому позвонить.
Телефон вскрикнул, решив вопрос за меня, - это было хорошее решение. Очень хорошее!
- Почему ты не берешь трубку?! - Сашик взволнованно пропустил приветствие.
Саша всегда был заменителем Кости - чем-то вроде сорбита, заменителя сахара.
- Яныч звонит тебе! Он просил меня позвонить тебе…
- Я не могу говорить с ним сейчас, - открестилась я.
- Не можешь. У него сдох телефон. Он с утра барахлил… Яныч звонил тебе из автомата. В два он приедет домой. Позвони ему на домашний…
- Давай встретимся!
- Что-то случилось?
- Грустно.
Объяснение было исчерпывающим.
- Я на репетиции в Октябрьском дворце. Слушай… а твой мундштук с тобой?!
- Кажется, да.
Я зажала телефон меж плечом и щекой и полезла в сумку - подаренный Костей янтарный мундштук болтался обычно где-то на дне.
- Привези его. Мне нужны «брульянты»!
- И с кем он будет играть?
- Знаешь Марлену, ведущую «М-1»?
- Нет. Но неважно…
Телефон не ошибся. Сашик поднял мне настроение. От его просьбы дохнуло безопасно-бутафорской, безумной атмосферой театрального праздника.
Мир - театр. И все мои вещи - были актерами. Моя ночная рубашка выступала на Олином первом прослушивании в роли русского сарафана. Мой древний утюг снимался в кино в роли орудия убийства (убийцу, проломившего им череп жертве, играл мой тогдашний любовник). Кальсоны моей бабушки участвовали в поставленном Сашей капустнике, танцуя на попах кордебалета. И если бы бабушка знала, как низко пали ее кальсоны, то больше б никогда не подпустила их к телу. Мне не судилось играть на сцене. Но каждый предмет в моем доме регулярно получал ангажемент…
- Нашла. Везу!
- Жду, моя радость.
Радость Сашика тоже адресовалась не мне, а моему мундштуку.
Метро выплюнуло меня на Институтскую улицу. Пространство вокруг Октябрьского дворца орало огромными разноцветными афишами. Лето - гастрольный период.
Я зашла с черного входа, бросив направо:
- Я к администратору театра Виктюка.
Охранник кивнул - важно не что вы говорите, а как.
Я сделала шаг…
И перешагнула шестнадцать лет!
Я вспомнила свой первый раз так полно, что захотелось смеяться.
«Первый раз» - так можно сказать о мужчине, а не о закулисье…
Под час поступленья в театральный, я рванула на день в Москву - кто-то из студентов сказал, что Виктюк поставил невероятный спектакль «Любовь».
Я не имела понятия, где и когда его будут играть. Ни билета на премьеру, ни денег на билет у меня не имелось. Решение ехать я приняла за два часа до отхода поезда. Но по дороге мной был разработан блистательный план: от речи «Я приехала из Киева, только чтобы посмотреть его!» до расчета траектории падения в ноги билетеру с криком и плачем «Я умру, если не увижу!…» Я не сомневалась, что попаду. В восемнадцать я вообще не сомневалась в себе.
В Москве я бросилась к театральному киоску и выяснила, что «Любовь» сегодня нигде не идет, не идет совсем и когда будет идти неизвестно. Это не произвело на меня впечатления.
Я узнала у киоскера адрес театра. Там на стене висели содранные афиши «Служанок» и объявление, что в связи с болезнью артиста они отменяются. Я открыла дверь, вошла и потребовала у первого встреченного ответа на вопрос: когда будет «Любовь»? «Администратор театра дальше по коридору», - ответил он. Слова оказались роковыми.
Я бродила по запутанным полутемным коридорам за сценой, дергала по очереди все запертые двери со звенящими за ними безответными телефонными звонками. Я натыкалась на декорации «Служанок» и восторженно гладила их белоснежную красоту. Я слышала голоса, замирала, прислушивалась, шла на звук - безрезультатно. Словно в заколдованном замке, я не могла найти никого. Но я была дома!
Там я повстречала его - необъяснимое, врожденное чувство. Я вышла на сцену и легла на бело-голубую козетку Мадам[15], я смотрела во тьму колосников, как смотрят на небо. Я была дома! Я еще никогда не была за кулисами театра.
Минут сорок спустя я отыскала в вымершем здании женщину, сказавшую, что Виктюк репетирует «Любовь» в ДК ГПЗ, и объяснившую мне, где это находится. Я помчалась туда. Глупость не меньшая, чем рывок в Москву, - надеяться, что режиссер назначает репетиции, подстраиваясь под мой приезд, было так же наивно, как ждать, что он подтасует под меня премьеру… Но он был там. Моя «Любовь» ждала меня. Она знала, когда я приду.
На входе меня остановила дежурная и грубо спросила, куда я. «Я к администратору театра Виктюка», - отрикошетила я. Она выразила свои сомнения в том, что он присутствует на репетиции. Но я срезала: «Мне сказали, он там!» таким тоном, что она не решилась уточнить, кто именно.
Эту фразу я повторяла всем преградам, встречающимся на пути.
Я ловила долетающие из зала слова, но все двери были закрыты - я облизывалась и ходила кругами. Я даже попыталась залезть на софиты над сценой, но с них я видела только верхнюю часть декорации, слышала музыку и крики Виктюка. К тому же я боялась упасть, и это серьезно препятствовало духовному наслажденью искусством. Кто не залазил на такую высоту, тот меня не поймет.
Наконец я отыскала единственную открывающуюся дверь и вошла… прямо на сцену. Нисколько не смущаясь, села на стоявшую там скамейку и стала смотреть.
Позже я видела множество репетиций множества режиссеров - но больше никогда не видала репетицию, которая была спектаклем сама по себе. Виктюк орал, Виктюк махал руками, Виктюк подпрыгивал, Виктюк танцевал, Виктюк пел - он был живым воплощением титула «Человек-оркестр». Он дирижировал всем! Спектакль вытекал из него, как нити паутины из паучьего тела, материализуясь прямо у меня на глазах в рисунок ролей. Он вдыхал жизнь в актеров, делая их страдающими, сострадающими, страшными, страстными - любыми!
«Нюх… Это сцена нюхов, - вещал он. - Нет, ты не то нюхаешь! Доця, ты сейчас сидишь в туалете. Защита от жизни должна быть тончайшей. Вот так… Да… Ге-ениа-ально! Теперь дай мне "брульянты"».
Я внимала ему, открыв рот. Недолго - минут пять. Из зала скакнула помреж и без предисловий выдворила меня обратно, связав ручки двери веревочкой с той стороны. Коли вы думаете, что это остановило меня, - зря. Если я видела цель, баран в сравненье со мной мог показаться образчиком покорности. Я хотела туда! Нет - я осталась там!…
Я сорвала ветровку, бросила на пол, села и, прижав ухо к дверной щели, из которой доносился волшебный виктюковский голос, провозгласила:
«Ну, дудки! Я отсюда никуда не уйду!»
Через два часа я обжилась, достала бутерброды и термос. Веревку развязали - работники сцены постоянно ходили взад и вперед. Я отвечала на их шутки. А поскольку дверь к тому времени я считала своей личной собственностью, на каждого, кто пытался прикрыть ее поплотней, я возмущенно прикрикивала: «Не закрывайте. Мне не слышно!» Передо мной извинялись, дверь открывали…
Когда же, появившись оттуда, помреж узрела мою сидячую забастовку в комплекте с пикником на обочине, первые десять секунд она не могла сказать ничего, а придя в себя, произнесла: «Можешь зайти».
И я зашла…
Верно, это и помогло мне со временем стать пробивным журналистом.
Во всех театрах, во всех гастрольных дворцах я чувствовала себя - у себя. Я никогда не шла на интервью к известному артисту - я шла к себе домой. Это они были в гостях у меня!
Любой театр в любой стране был моим домом. Я узнавала свой дом по неуютному уюту кулис, по запаху театральной пыли, по гулкости голосов и шагов. На все спектакли у меня был один билет - студенческий, и я всегда садилась в партере в первых рядах на чье-то пустое место. Во всех театрах, во всех городах свободное театральное кресло ждало меня - театр ни разу не изменил нашей любви.
Кто знает, вдруг мое кресло ждет меня до сих пор? Ждет каждый вечер. А я не прихожу…
Я уже никогда не приду.
Я прикоснулась к прохладной, выкрашенной скупой масляной краской стене Октябрьского дворца и прижалась к ней щекой:
«Сколько мы не виделись?»
С третьего по пятый курс я отработала в Октябрьском три фестиваля. Я помнила причудливую путаницу его коридоров, где любой неофит мог заблудиться и с компасом. Каждая пота