Это совсем не казалось мне чем-то невозможным. Именно в самые маразматичные моменты моей жизни я вдруг успокаивалась, как будто все наконец становилось на свои места. Мир был именно таким, каким я считала его. Мир состоял из сгустков бреда. Стыд горячил гортань. Я же обещала: «Я не брошу тебя!» Я подумала, а он услышал. Это естественно.
Страха не было. Я никогда не боялась смерти. Я никогда не сомневалась в существовании жизни после смерти. Я шла домой. И Андрей ждал меня дома. По дороге я зашла в магазин и купила зубную пасту. Отсчитывая деньги, я думала: «Видите, я не сошла с ума. Напротив…»
Я купила пасту, бутылку воды и пачку пельменей. Пока я буду готовить ужин, мы будем говорить. Он хочет поговорить со мной, но он не может говорить. Это естественно. Он хочет, чтоб я говорила с ним.
Один писатель, у которого я брала интервью, утверждал, что умершие не понимают, что они умерли. Не понимают, почему живые сторонятся их. Так написано в «Книге мертвых». Египетской. Или Тибетской. Потому, когда умерла его мать, он провел с ней три дня, чтобы ей не было одиноко и страшно.
Не разуваясь, я прошла в кухню, бросила покупки на стол, открыла холодильник.
- Вот! Я вернулась, - сказала я. - Я с тобой. Уже не страшно. Уже не одиноко… Я понимаю, тебе страшно. Тебе очень странно. Но в смерти нет ничего страшного.
Я таскала из комнаты грязную посуду, мыла ее и рассказывала ему про свой долгий день. Про Арину («Зря ты с ней так!»). Про Инну («Ты ей понравился»). Я рассказывала ему про Байковое кладбище («Там так спокойно…»), про дедушку Саню («Вы обязательно познакомитесь с ним»). Я застыла с грязной тарелкой в руках…
Я вспомнила!
Я уже говорила Андрею все это. Мы много говорили, у нас было много случайных ночей. Но все они были не важными. А не важные события, не важные люди стираются из памяти. Я рассказывала ему, что не боюсь смерти. Совсем. Смерть кажется мне намного уютней, чем жизнь. Быть может, дело в том, что только на кладбище и в театре я чувствовала себя так же спокойно, как дома. Гораздо спокойней, чем дома не помню уже сколько лет…
Нет, вы чертовски не правы, Игнатий Валерьевич! Театр - это антижизнь. И театроведение страшно похоже на кладбище - только находясь за пределами жизни, человек способен смотреть на жизнь философски, со стороны. Какой простой и понятный ответ.
Я была за пределами. В сумрачном постсмертельном мире. Я вымыла кухню и поставила вариться пельмени. Мои слова, рассужденья, поступки давно не были такими осмысленными. Я убирала квартиру - потому что должна была убрать ее перед приходом милиции. И говорила с Андреем, потому что должна была его поддержать.
Я не сошла с ума. У меня была тайна. Теперь их стало две. Андрей мертв. Но он жив - смерть ничего не меняет. Я всегда знала об этом. И я нужна Андрею потому, что об этом знаю одна только я.
- Андрей, а ты помнишь!…
Я вспомнила! Мы сидели с ним в коридоре гостиницы, прямо на полу возле дверей его номера. Вначале мы стояли, но разговор не оканчивался. Не помню, о чем мы говорили, - помню, мы устали стоять и сели.
А потом Андрей заснул. На середине фразы его голова завалилась набок. Я пыталась разбудить его - он не реагировал на толчки, он сполз на пол и безмятежно свернулся калачиком. А я сидела рядом с ним до утра, полная самоироничной гордости, я охраняла его - я просто не могла бросить его, спящего посреди коридора.
- Все, как тогда… Да? - Я улыбнулась.
Я вспомнила ощущение еще до того, как выудила из памяти картинку истории. А секунду спустя вспомнила, о чем мы говорили тогда - о пьесах Ануя!
- Хочешь, я их тебе почитаю?
Я бросилась в комнату. За пять минут я устроила там еще больший бардак. Я безжалостно вываливала из шкафов старые журналы и папки со своими статьями. На меня посыпалась моя жизнь.
Любовные письма, «…мой ангел, моя милая девочка. Люблю тебя. Твой Я». Кто писал это мне? Я не могла вспомнить!
Отпечатанный на глянцевой (а как же!) бумаге «Кодекс о Косте». «1. Все, что говорит Костя, - правда, которую надо изучать и передавать каждое слово его современникам и потомкам, из уст в уста. 2. Все, что делает Костя, - замечательно и всячески достойно подражания…» Я помнила, что писала это на полном серьезе, мне казалось, я несу миру некую истину. Я принесла кодекс Косте. Не удивительно, что он влюбился в меня. Какой простой и понятный ответ. Моя любовь сразу сделала наши отношения лживыми.
Я взяла с пола резюме для институтской газеты. «Главный редактор - Саня Красельникова. Родилась. Жила-была, влюбилась раз, два… третьим был Театр. Люблю больше жизни!» Еще одна ложь.
Моя жизнь лежала у моих ног грудами мусора. Двухтомник Ануя стоял в дальнем ряду. Он был моей правдой. Мне не пришлось искать нужный отрывок, он был заложен сложенным вдвое листом. Чернеющая опечатками, моя курсовая.
«Молодой человек, присутствующий на сцене с начала пьесы и представляющийся позже господином Анри, выписан автором с особенной любовью и нежностью, и текст, вложенный в его уста, контрастен всему, что говорят окружающие. Все они борются за что-то, стремятся к чему-то, он - сторонний наблюдатель, не заинтересованный ни в чем, потому что знает финал. Он - Смерть. И именно он - ключ к пониманию «легкомысленного» Ануя».
Хоть раз я оказалась права. Стоило мне получить вожделенные пьесы Ануя, они оказались ключом к пониманию всей моей жизни.
Как и я, Жан Ануй считал жизнь - местом, где жить почти невозможно. Как и я, он неприкрыто презирал ее. Как и я, Ануй принимал всего одну ее форму «жизни-театра», где все забавно и понарошку. Как и я, Жан Ануй был бесконечно влюблен в Смерть.
- Слушай, - распахнув книгу, я подсела к Андрею. - «Смерть никогда не причиняет нам боли. Смерть ласкова… Это жизнь причиняет нам муки».
Я уже читала Андрею этот текст - наизусть - в коридоре гостиницы. Все было как тогда. Словно в «Эвридике» Ануя, по велению Смерти, жизнь пошла вспять, и Орфей снова встретил Эвридику на перроне вокзала.
- «Почему ты ненавидишь смерть? Смерть прекрасна». Какие бесконечно знакомые слова. Только вчера Андрей говорил их со сцены. Самый нежный, самый добрый, самый мудрый из всех персонажей Ануя, господин Анри - ангел Смерти появлялся из тьмы.
Подымался тяжелый, пропахший пылью занавес, обнажая «зеркало сцены», и за этой невидимой границей открывался мир бесконечный, волшебный. Мир, который я отчаянно любила за то, что все страдания, ошибки, потери там были логичны и оправданны. В то время как моя абсурдная жизнь напоминала бесконечную «мыльную» оперу, где мог быть только один хеппи-энд - смерть.
«В жизни не бывает хеппи-эндов, не бывает счастливых концов!» - говорила я Андрею у дверей его номера.
Ему предстояло сыграть г-на Анри. Он плохо понимал, как играть Смерть, тем паче - Счастливую Смерть.
«У всех жизней один конец. А хеппи-энд - только стоп-кадр. Занавес. Я поступила в театральный, я была счастлива. Опустите здесь занавес - вот вам счастливый финал. Хеппи-энд - это когда не надо жить дальше. А что значит не жить дальше? Умереть. Об этом и написана «Эвридика» Ануя. И твой герой предлагает Орфею и Эвридике умереть - потому что это единственный способ быть счастливыми. Жизнь мучает их, терзает… Ты - их единственный друг!»
Как и я, Жан Ануй почитал смерть единственно-истинным хеппи-эндом. И ты был чертовски не прав, мой идеалистический друг Костя! Герои Ануя хотели умереть.
«Никаких счастливых концов!» - кричала его девочка-Жанна. Как и я, она не желала взрослеть, стать женщиной, выйти замуж. Она жадно требовала у палачей своей смерти. Ведь если Жанну не сожгут на костре, она не будет Жанной д'Арк. Она будет человеком иной - не благородной породы. Нормальным. Обычным! Обывателем!
- «…шутовство, нелепая мелодрама - это и есть жизнь. Тяжеловесность, театральные эффекты - это тоже она. Жизнь - вот что страшно».
Аную последнему удалось подарить мне идею. Сделать идейной бессмысленность моего бытия. Его «Эвридика» была великолепным обвинением жизни. Каждый, кто умел задавать вопросы и не бояться ответов, - обязан был умереть.
И если б я только могла, я бы выбрала этот способ самоубийства - уйти туда, сквозь «зеркало сцены». В тот вчерашний спектакль, где моя смерть стала бы высшей истиной - темой, идеей, сверхзадачей Ануя. Я бы осталась там навсегда. Если бы я могла, я бы выбрала эту смерть - с лицом Андрея, с изумительно прекрасным лицом, с сострадающе-мудрым лицом, с всепонимающе-кротким лицом, с лицом, которого никогда не было у Андрея в жизни.
Я подумала, что нужно закрыть Андрею глаза. Но не закрыла. Я коснулась его руки. Я знала, она будет холодной, как рука моей бабушки. Я поцеловала ее, и крышку ее синего гроба заколотили гвоздями. Я плакала… от счастья. Ее лицо было таким спокойным.
Бабушка умирала страшно. Три недели неутихающих криков, ужасающих запахов и моей выворачивающей душу беспомощности - бессонной беспомощности, кричащей беспомощности. Я цеплялась ногтями за рубашку врача: «Сделайте, сделайте, сделайте что-нибудь!» Он приходил к нам три раза на день. Я нравилась ему. Я была готова выйти за него замуж, лишь бы он сделал хоть что-то, лишь бы ей не было больно. Но он не смог… Смерть - смогла.
Я верила в ее искренность с пяти лет, и спустя четверть века она не предала мою веру. Не предала нашу дружбу.
- «Только смерть настоящий друг! Одним лишь прикосновением она преображает облик чудовища, вносит умиротворение в душу отверженного, освобождает… Всякий раз, когда это возможно, когда жизнь разрешает ей это, она действует быстро». - Я захлопнула книгу. Мои пальцы дрожали.
Пельмени громко кипели на плите. Я выключила газ. Вряд ли я буду есть. Я закурила, придвинув наполненную окурками пепельницу.
Успокоиться. Простейший театральный прием: чтоб не волноваться на сцене, полностью сосредоточить внимание на какой-нибудь неважной детали.
Я стала считать окурки. Три… Нет, четыре Костиных «Marlboro», пять тонких «Vogue» Сашика. Долго ж они мирились на кухне. Одно «Sobranie» Арины, один «Parliament» Доброхотова. Сцена прощания, если она разыгралась здесь, была короткой. К ним присовокупился остаток моей утренней «More» и что-то блестящее.