— Что, молодой человек, леском интересуешься?
— Интересуюсь.
— Пожалуйста, — Зинков, стоя на крыльце, махнул рукой, — у нас всё на виду. Показать или сам разберешься?
Я сказал, что постараюсь разобраться сам.
И без особого труда разобрался: лесопункт далеко еще не был готов к осенне-зимним лесозаготовкам, хотя сезон уже наступил. Когда сказал это Зинкову, он изумился:
— Да ты, милый, что? Откуда ты такой?
Мне было странно, что человек, безусловно понимавший свое дело и ясно видевший недоделки, никак не желает признавать ничего, всё начисто отметает. Сказал Зинкову:
— Меня удивляет это.
Он отмахнулся:
— Удивляйся сколько душа желает.
Я сказал, что напишу об этом. Ответ был категоричный:
— Пиши сколько влезет.
Я написал заметку «Попробуйте не удивиться».
Прошло два или три дня. Однажды утром приоткрылась дверь в комнату, где работали все четыре сотрудника нашего отдела, и в нее просунулась рыжая борода, спустя секунду встал на пороге и ее хозяин — Зинков. Он поздоровался со всеми сразу, прошел к моему столу. Я предложил ему сесть. Отказался. Стоя произнес такой приблизительно монолог:
— Что же это, милый человек, обидел своего брата — такого же начальника лесопункта, каким был сам. Правда, был да весь сплыл — сбежал — в конторе-то тепло и не опасно. Но все же нашего сухого хлеба попробовал. Приехал и ни гу-гу. Ходил, улыбался, а в кармане — кукиш. Нехорошо, товарищ. Да если бы ты сказал, я бы тебе выкричал все свои боли. Аж поплакали бы вместе. А ты: «Попробуйте не удивиться». Ишь мудрец! В леспромхозе не очень-то будут пробовать. Возьмут да выкинут к чертовой матери — вот и всё удивление.
— Вас не за что выкидывать, — сказал я, — пойдемте вместе в леспромхоз.
Зинков сердито отказался.
— Не нужно, не трудись. Сам за себя постою. Прощай.
Зинков ушел.
Он остался начальником лесопункта. Потом работал в леспромхозе, в тресте. Стал писать в газету. Свои материалы — нешаблонные, нестандартные, точные — присылал только лично на мое имя. Я всегда сам посылал их в набор.
Мы никогда больше не виделись. Иногда разговаривали по телефону. Зинков не раз обещал зайти в редакцию, но так и не собрался. Давно уже нет его в живых.
Вскоре после деревянской поездки была другая — на Кемскую запань. Тема ее возникла внезапно. Этому предшествовала целая история. Летом 1932 года в Кемь приезжала английская журналистка. Она нашла здесь словоохотливого соловецкого монаха, которому, признаться, было что рассказать. На основе рассказа выходца из Соловков и собственных наблюдений журналистка написала очерк, который был опубликован в газете «Таймс» под заголовком «Город, в котором не смеются». Конечно, очерк не был лишен правды, но была в нем и откровенная ложь, и издевка над нашими людьми, и безмерное английское высокомерие. «Красная Карелия» решила дать публичный ответ достопочтенному «Таймсу». Подготовить его взялся один из лучших наших журналистов, заведующий партийным отделом редакции Илья Гроссман. Он выехал в Кемь, собрал материал, подготовил его для печати и на месте, в Кеми, даже смакетировал газетную полосу под шапкой «Большой Лондон и маленькая Кемь». С этой полосой пошел в Кемскую запань, чтобы проверить ее на сплавщиках. Сплавщики не возражали против того, что написано: надо буржуям поддать, раз обижают, но и о запани забывать нельзя — плохо с пищей, спецодежды не дают, да и вся работа срывается. Не будет перемен, Кемский лесозавод останется без сырья.
Гроссман и сам заметил: дела в запани идут ни шатко ни валко. Пообещал сплавщикам написать об этом в «Красной Карелии» и слово свое сдержал. В газете появилась его острейшая корреспонденция о том, что Кемский лесосплав находится под прямой угрозой срыва. Редакция решила взять запань под ежедневный контроль. На прорыв послали меня. Я должен был в духе выступления Гроссмана каждый день бомбить все, что мешало работе сплавщиков. И я бомбил. Руководители запани избегали встреч со мной. Я писал о том, что видел своими глазами, и, как правило, попадал в точку.
Я понимал: на запани есть люди, которые любовью ко мне не пылают. Поэтому серьезно отнесся к предупреждению уполномоченного «Кареллеса» — старика Емельяныча, с которым жили в одной комнате леспромхозовского дома приезжих.
Однажды я возвратился домой позже обычного. Емельяныч встревоженно спросил:
— Прямо с запани?
— Прямо.
— Так ведь тьма кромешная.
— Кромешная.
В городе не горел ни один фонарь. Не было света и в окнах домов — люди жили со свечами. Приходилось ходить ощупью, с опаской. Но особенно неприятно и опасно было переезжать в темноте через бурную Кемь — из запани в город можно было попасть только на лодке.
Емельяныч строго наказал переезжать реку только на свету. В темноте-то, что ни случится, концы в воду. Тут всякое бывало!
Я прислушался к совету опытного человека, стал осторожнее. Обошлось.
Запань выполнила план. Перед отъездом из Кеми зашел в райком партии, чтобы поделиться радостью. Секретарь райкома М. В. Денисов не захотел со мной разговаривать. Никак не мог побороть в себе обиду на газету, хотя именно ее критика разбудила, расшевелила райком, и он в сложной обстановке сумел показать себя как организатор с лучшей стороны. Не успели закончить сплав, началась труднейшая лесная зима 1933 года. В следующем году было еще тяжелее. Вся Карелия жила лесозаготовками. Газета, разумеется, тоже. В редакции создали лесной отдел. Меня назначили заведующим. Отдел каждый день выдавал целую страницу, посвященную лесозаготовкам. Вскрывали недостатки, критиковали отстающих, славили героев. Сами были героями. Литературный сотрудник отдела Алексей Иванович Терентьев за один день успевал побывать в Матросах, что в сорока километрах от Петрозаводска. Рано утром уходил из города, в полдень его видели уже на делянках лесопункта, где работали канадские финны — отличные лесорубы, поздно вечером он возвращался домой. Через день в газете появлялся материал об умелой работе канадцев.
Трудно было порой. Хозяин положения — кубометр, голое администрирование, граничащее нередко с произволом, позорные черные доски, рогожные знамена, присуждаемые тем коллективам, лесопунктам, леспромхозам, районам, которые не справлялись с планом. Отстающие лишались полагающегося снабжения, даже соли не давали вдоволь. Это было неприкрытое грубое насилие. Кстати, скажу: именно в те первые тридцатые годы, в разгар индустриализации, лесозаготовки нанесли тяжелый удар карельской деревне. Колхозники неохотно шли на лесозаготовки. Их сманивали в лес рублем, а то и привлекали в принудительном порядке. Именно в это время была нарушена вековая традиция, состоящая в том, что женщин в Карелии строго оберегали от тяжелых лесных работ, которые были уделом только мужчин. Женщину в бор не брали. Она оставалась дома, хранила тепло семейного очага, растила детей, вела домашнее хозяйство. Теперь их оторвали от их прямых дел. Женщина стала исполнительницей, может быть, самой неженской работы — обрубки сучьев. Деревня опустела, осиротела, начала быстро хиреть.
Унылая действительность накладывала на газету мертвящую печать. И все-таки на ее страницы, несмотря на многочисленные препоны, выплескивалась подлинная жизнь. Это были письма читателей. «Красная Карелия» печатала их целыми страницами. Газета защищала лесорубов, отстаивала их интересы, добивалась создания на лесозаготовках, по крайней мере, сносных бытовых условий.
Увлечение
Еще в сельской школе я начал писать стихи. С тех пор, на протяжении семидесяти лет, у меня два главных дела — газета и литература.
Говорят, что работа в газете мешает писателю. Не спорю — возможно, иногда и мешает. Но чаще всего, как подсказывает мой многолетний опыт, содействует литературному творчеству. Нет весов, на которых можно было бы взвесить, кто кому больше помогает: журналист — писателю или писатель — журналисту. Но их и не требуется, без них очевидно — помощь взаимная.
Вот почему у меня два главных дела. А начиналось так. Лет семьдесят тому назад к нам в село Деревянное приехала учительница Полина Ивановна. Красивая, обаятельная женщина. Она была влюблена в художественную литературу, преклонялась перед великими писателями. Развешанные по стенам класса черно-белые, одинакового формата портреты Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Толстого, Гоголя, Гончарова, Достоевского, Кольцова, Тургенева были для нее почти иконами. Полина Ивановна читала нам стихотворения классиков, иногда кусочки их прозы.
Придя однажды на занятие, Полина Ивановна сказала, что сегодня почитает нам Николая Васильевича Гоголя. Раскрыла книгу, и мы услышали: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои…» Мне так понравились эти слова, прозвучавшие как песня, что я попросил учительницу повторить их. Она прочитала еще лучше, напевнее, взволнованнее, продолжила чтение дальше. И дальше все было прекрасно — весь гоголевский рассказ о Днепре был таким же завораживающим, как и первая фраза. Меня покорило слово великого писателя. Я начал писать стихи.
Писал, учась в начальной школе, в семилетке, в техникуме, на лесозаготовках, в редакции газеты.
Писал, и лучшее, по своему выбору, посылал в ленинградский журнал «Резец». Консультанты журнала неизменно советовали, исходя из личных симпатий и привязанностей, читать стихи то одного, то другого поэта. Я читал и тех, и других, писал, снова посылал, и снова — стандартные рекомендации. Первое мое стихотворение напечатала 10 марта 1929 года ставшая мне потом родной «Красная Карелия». Спрятал газетку со стишком понадежней в чемодан из гнутой фанеры и отправился на Верхне-Выгский лесосплав проходить производственную практику.
Сплав на Верхнем Выгу трудный — отмели, пороги, глубокие мертвые плесы. Там работают сильные и мужественные люди. Я восхищался ими, надумал сочинить стихотворение о них. Три вечера мучился, сидя на нарах возле керосиновой лампы. Ничего интересного не получилось, выбросил бестолковое писание в топящуюся буржуйку. Написал простую заметку, но не сухую, а с деталями. Получилось что-то вроде зарисовки. Подписался псевдонимом — Федор Лесной. Послал в «Красную Карелию». Сразу напечатали. С тех пор, на протяжении многих лет, псевдоним Федор Лесной не сходил со страниц газеты. Со временем я решил попробовать свои силы в прозе. Написал что-то вроде рассказа о знакомых мне по общежитию братьях Галактионовых — хороших парнях из Кончезера.