В то время в Публичной библиотеке изредка устраивались литературные консультации. В чердачной комнате каменного библиотечного здания был отгорожен угол. Здесь-то консультанты и принимали начинающих литераторов.
Написанный от руки рассказ занимал полную школьную тетрадку. Я подал ее сидящему за столом интеллигентному молодому человеку. Лицо у него было бледное, нежное, но серьезное. Прочитав рукопись, он строго сказал:
— Никакого рассказа у вас нет, — помолчал, спросил: — А что такое легушка? Я не знаю такого слова.
— Подбородок, — объяснил я.
— Так и пишите — подбородок. Что еще за легушка?
— У нас так говорят.
— У кого это у вас?
— У нас в Деревянном.
— Мало ли что говорят у вас в Деревянном, — с раздражением пробурчал консультант и вернул мне тетрадку.
Выйдя на улицу, я разорвал тетрадку на мелкие клочки, зашел во двор библиотеки и высыпал их в урну.
Такой была моя первая встреча с А. М. Линевским, тогда автором лишь первых двух-трех рассказов, напечатанных в журнале «Вокруг света», впоследствии ставшим одним из самых видных русскоязычных писателей Карелии.
Забегая вперед, скажу, что после встречи в библиотеке на протяжении целых пятнадцати лет мы были знакомы с Линевским только шапочно. Лишь в 1944 году произошла вторая близкая встреча. Я был уже заместителем редактора «Ленинского знамени». Линевский предложил редакции статью о новых археологических изысканиях, участником которых был сам. Статья оказалась излишне усложненной по содержанию и довольно корявой по форме. Я отредактировал ее. Прочитав гранки, возмущенный Линевский прибежал ко мне:
— Кто правил статью?
— Каюсь, я. Но какое это имеет значение?
— Да кто вы такой?
— Простой советский человек.
Откровенно говоря, я ожидал, что Линевский вспомнит сейчас — была у него в молодости такая слабость — о своем дворянском происхождении, о белой кости, о голубой крови. На этот раз он воздержался от родовых воспоминаний, лишь информировал меня о том, что мне было давно известно:
— Я все-таки кандидат наук.
— Знаю.
— А вы?
— Я просто газетчик.
Линевский продолжал горячиться:
— Я не газетчик и газетчиком не желаю быть!
— Это ваше дело, — сказал я, — но уж если вы пришли в газету, извольте писать ясно и доходчиво. Тем более что вы ведь писатель.
В конце концов мне удалось доказать, что статья ничего не потеряла от поправок. Она была напечатана. Потом, особенно после того, как вышла в свет моя повесть «Наша лесная сторона», отношения у нас наладились.
Линевский был истым писателем. Он не просто знал — понимал литературу, верно служил ей. Его романы «Беломорье», «Бушует Беломорье», многие повести и рассказы — произведения зрелые, выношенные, выстраданные.
В Карелии первый раз повесть «Листы каменной книги» была издана в 1939 году, второй раз — через тринадцать лет — в 1952 году, третий раз — через двадцать четыре года — в 1976 году. В Москве «Листы каменной книги» вышли один раз — в 1959 году.
На мой взгляд, эта повесть Линевского — одно из самых интересных художественных произведений о древнем мире, не просто увлекательное, но в высшей степени полезное чтение для подростков. «Листы каменной книги» в каком-то отношении сочинение хрестоматийного уровня. Линевский-ученый точно, Линевский-художник ярко воссоздал жизнь первобытного общества.
Север он полюбил с юных лет. Еще подростком приехал сюда с отцом-инженером на строительство Мурманской железной дороги. Его покорила суровая романтика угрюмого края. Окончив университет, переехал из Ленинграда в Петрозаводск и навсегда остался здесь.
У нас иногда сетуют на то, что мы мало читаем друг друга. К сожалению, это так. Линевский был исключением. Он успевал читать почти всё, что писали его коллеги. Это был самый исправный член редколлегии журнала «Север», участвовал если не во всех, то в подавляющем числе обсуждений. И ему было что сказать. Конечно, у него были свои пристрастия, симпатии и антипатии. Случалось, кого-то он неоправданно превозносил, кого-то недооценивал. Моего творчества он не жаловал. Но я не очень обижался на его критику, потому что она шла от чистого сердца. Это был человек благородный, обладавший высокой внутренней культурой, которой, увы, недостает многим из нас.
Последние годы Линевский жил одиноко и трудно, но раз избранное дело продолжал с отвагой, упорством и терпением. Пусть же долго будет заметен его след.
В начале тридцатых годов в «Красной Карелии» работали три поэта — Николай Грибачев, Александр Иванов, Иван Кутасов. Для областной газеты немало. Они нередко печатали на ее страницах свои стихи, но чаще всего выступали с оперативными корреспонденциями и, непременно, с очерками. Очерками стал увлекаться и я. Были среди них удачные, были неудачные. Не буду разбирать их. Это достаточно полно и верно сделано Ю. И. Дюжевым в его книге «Федор Трофимов. Очерк творчества».
С некоторых пор я стал увлекаться книжной публицистикой. Продолжая тащить тяжелый воз обязанностей ответственного секретаря редакции газеты, умудрялся выкраивать время для работы над книжками общественно-политического характера — была потребность выйти за рамки газетной работы. С Иваном Кутасовым написали книгу о Петрозаводске, с В. И. Машезерским подготовили брошюру «Карело-Финская ССР». Она вышла в Госполитиздате стотысячным тиражом. Во время Великой Отечественной войны написали с И. М. Моносовым две книжки о наших партизанах. Позже отдельными изданиями вышли написанные мной рассказы об отважном партизане Иване Карху и прославленном партизанском командире Иване Антоновиче Григорьеве.
Курсы в Москве
В 1935 году обком партии послал меня на трехмесячные курсы при Всесоюзном коммунистическом институте журналистики (ВКИЖ).
Институт размещался в старинном здании на Мясницкой улице, ныне улице Кирова. Верхние этажи его были отведены под учебные аудитории, внизу находились общежитие, столовая, другие службы. Курсанты поселились в комнатах студентов, которые только что разъехались по домам или на практику. Мне надо было побывать у ректора института. Я знал только его фамилию — Курс. И вот я в его кабинете.
Из-за стола навстречу мне поднялся маленький человек в отливающих золотом очках. У него были пышные светлые волосы и такая же светлая реденькая бородка. Одет он был в подпоясанную черным узеньким ремешком рубаху цвета хаки и такие же брюки, заправленные в мягкие сапоги. Весь — чистенький, аккуратный. Его интеллигентный вид располагал к доверию. Я, оробевший было поначалу, почувствовал себя свободно, крепко пожал протянутую мне мягкую руку, сказал, кто я такой, и объяснил, зачем пришел.
— На ваши курсы принимают только членов партии. Я кандидат. Как быть?
— Как быть? Учиться. — Курс мило улыбнулся. — Учитесь, пожалуйста.
Не знаю как другим, а мне учеба была в удовольствие. Лекции по истории партии читала старая большевичка Горная. Она рассказывала о событиях из прошлого большевистской партии с такой страстью, будто сама была горячей участницей каждого из них. Лекции Горной кто-то броско назвал песнями. Лекции-песни — счастливое сочетание революционной убежденности и педагогического мастерства.
Конечно, сейчас, спустя пятьдесят пять лет, содержание их воспринималось бы по-другому. Теперь нам известно, что не всё было так в истории партии, как преподносилось тогда. Большевики далеко не безгрешны. Но в ту пору мы, молодые люди, провинциальные газетчики, глубоко верили каждому слову вдохновенного партийного лектора. В то время еще встречались подобные, высокого класса, проповедники, нет-нет да и вырывавшиеся из цепей догматического мышления. Но их становилось всё меньше и меньше, а потом они исчезли и вовсе. Места на трибунах, кафедрах заняли цитатчики, начетчики, покорные пленники мертвых догм.
Русский язык преподавал профессор Доктусов — громадный человечина с узловатым смуглым лицом, с забавным ежиком пепельных волос над высоким лбом. Не говорил — гремел. Любил пошутить. Придя первый раз в аудиторию и поздоровавшись, сказал:
— Вот мы и познакомились. Осталась самая малость — научиться грамотно писать.
Отвечающего на уроке курсанта не прерывал, если тот даже с первых же слов начинал плести несусветное. Давал выговориться, а затем спрашивал:
— Вы уверены, что рассказывали нам об имени существительном?
— Уверен.
— За уверенность вам пять, за знания — единица с минусом. То, о чем вы говорили, не столько имя существительное, батенька, сколько глагол.
За подобными словами обычно следовал дружный смех курсантов. Смущенно улыбался и сам неудачник, запутавшийся в трех соснах. И только у Доктусова лицо оставалось каменным. Он начинал строго объяснять, что такое имя существительное, а что такое глагол и чем они отличаются, скажем, от наречия или местоимения. Объяснял и просил неудачника повторять перед всем честным народом всё, что говорил. Был навязчив и неотступен. Курсант краснел, потел, но повторял.
Доктусова побаивались, но худого слова о нем я не слышал ни разу ни от кого. Доктусовские уроки — школа на всю жизнь.
Как ни странно, но плохо на курсах преподавался главный, как теперь говорят, профилирующий предмет — журналистика. Парадокс состоял еще и в том, что ВКИЖ возглавлял один из тех немногих ученых, которые пытались разработать теоретические основы советской журналистики. Ректор института Курс и известный публицист Михаил Гус попытались дать научную характеристику предмету, изложили свои соображения о функциях и месте советской печати в жизни общества, о направлениях, по которым должна развиваться советская журналистика. Однако некоторые положения, выдвинутые ими, в частности, утверждение о том, что первостепенной задачей газет является информирование населения обо всем, что происходит вокруг, были признаны ошибочными и подверглись сокрушительной критике. При этом оппоненты Курса и Гуса не выдвинули, в сущности, ничего нового, ограничились повторением шаблонных формулировок. Вот их-то и приносил нам преподаватель журналистики Иван Бас — не очень-то искушенный в науках, но самоуверенный молодой человек. Худосочные его лекции наводили скуку.