Друзья партизаны
Был у нашей газеты и еще постоянный, важный и любимый предмет — партизанское движение. Рассказы о партизанской жизни не сходили со страниц «Ленинского знамени», можно сказать, ни на один день, пока продолжалась война на севере.
Редакция была тесно связана со штабом партизанского движения Карельского фронта, — через него и благодаря ему, также с партизанскими отрядами. Начальник штаба — комбриг, затем генерал-майор Вершинин, на вид сухой, до мозга костей военный человек, в действительности отличался демократичностью, был противником излишней засекреченности партизанских операций, заботился, чтобы газета чаще и больше рассказывала о них. Поэтому мы всегда располагали необходимой информацией.
Выполняя поручения редакции, я регулярно бывал в штабе. Сам отбирал в сообщениях, донесениях, докладах нужное газете. Вершинин всегда готов был прокомментировать информацию. Однажды донесение о трудной боевой операции, удачно проведенной отрядом «Красный партизан», прочитал мне вслух. Прочитал, отложил листик бумаги в сторону, испытующе уставился на меня.
— А что, если тебе побывать в «Красном партизане»? Съезди — не пожалеешь. Народ там — орлы!
Я сказал, что, конечно, поеду.
— Вот и порядок, — улыбнулся Вершинин. — Ехать нужно до станции Романцы.
Романцы — маленькая станция, находящаяся неподалеку от Сегежи, была сплошь заполнена товарными составами. Пришлось довольно долго нырять под вагонами, чтобы добраться до коричневатого станционного домика, по обе стороны которого вытянулись приземистые железнодорожные казармы. Разумеется, партизаны здесь — больше им негде быть. Такая догадка мелькнула у меня в сознании, и она оправдалась. Отряд действительно размещался в казармах.
Комиссаром в «Красном партизане» был Михаил Федорович Королев, работавший до войны в ЦК компартии республики. Мы знали друг друга. Королев приветливо встретил меня, угостил крепким партизанским чаем, стал расспрашивать об общих наших знакомых. Меня интересовали люди отряда.
— Что ж, поговорите с ними. Правда, — осекся Королев, — сегодня им, пожалуй, не до бесед. Собираемся в поход, вот-вот выступаем. Вернемся, приедете снова.
— Нехорошо! — вырвалось у меня. — Это же нехорошо. А что, если и мне в поход с вами?
— Можно и в поход, — просто сказал Королев. — Но что скажет командир?
Командир отряда Фаддей Федорович Журих занимал угол, отгороженный от общей казармы дощатой перегородкой. Он сидел за столом и при жидком свете керосиновой лампы не то читал какую-то бумагу, не то рассматривал карту. Королев сказал ему о моем желании пойти в поход.
— Да ну! — насмешливо воскликнул Журих. — Ишь ты! — Помолчал и уже без насмешки спросил: — На лыжах стоишь?
— Стою.
— Здоровье?
— Вроде ничего.
— Вроде Володи, — грубо передразнил Журих. — Ничего это и есть ничего. Поход — это тебе не к теще на блины. Сдашь, приотстанешь — кому с тобой возиться? И неужели же вовсе не страшно?
— Страшновато.
— Ответ честный, — Журих сказал это, обращаясь к Королеву, таким тоном, будто сообщал ему о важном открытии.
— Не сомневаюсь, — коротко отозвался Королев.
Журих повернулся ко мне:
— Что ж, давай попробуй.
Меня зачислили на довольствие. Выдали продукты на время, оставшееся до похода, и на весь поход. Отрядный каптенармус, а проще завхоз — верткий мужичок — выложил мне буханку хлеба, черные сухари, концентраты, консервы, подал мешок с лямками, объяснив, что рюкзаков у него в запасе нет, и посоветовал укладываться не мешкая.
Партизаны были одеты в короткие, по колено, ватные полупальто. На мой пай такого полупальто не хватило. Завхоз выдал мне шинель. Она была старая и уж до того мятая — видать, давно служила простой постельной принадлежностью. Всё остальное обмундирование — шапка-ушанка, стеганая фуфайка, ватные брюки и валенки — было свое.
Получив винтовку и лыжи, я решил испытать снаряжение и самого себя. Надел шинель, опоясался невоенным узеньким ремешком, не без труда взвалил на спину будто налитый свинцом мешок, взял обеими руками винтовку и не вышел — вывалился на улицу. Там встал на заранее поставленные в удобном месте лыжи, шагнул вперед. Прошел по опушке леса вряд ли километр, трижды не удержался на ногах. Поднимался, обливаясь потом, из глаз сыпались искры. Понял — взялся за непосильное дело. А может, отказаться, пока не поздно? — спросил сам себя… Прошел еще круг, еще. Потом долго стоял в кустах против казармы, наслаждался тишиной, хрустальным морозным воздухом. Неожиданно из-за леса на противоположной стороне железнодорожного пути вырвались три самолета. Они на бреющем полете пронеслись над станцией, товарными составами, обрушив на них пулеметный огонь. На какую-то минуту исчезли, но появились вновь, и опять по рельсам пробежал свинцовый дождь, и опять они тонко зазвенели. Нежный звон сквозь оглушительный рев моторов. Да возможно ли это? Уверяю — возможно, своими ушами слышал этот нежный смертельный звон.
Я рассказал Королеву, как пробовал свои силы, признался, что проба была тяжелой. Королев понял это как намек и стал убеждать меня отказаться от похода. Я ответил:
— Ни в коем случае!
— Вы хотели, — переменил тему разговора Королев, — поговорить с Иваном Карху. Вот он сидит на топчане в сторонке, худенький, растрепанные волосы, автомат сбоку.
Я придвинулся поближе к Карху, попросил его рассказать о себе. Он усмехнулся:
— Что рассказывать. Воевать вот приходится…
— Мне о вас рассказывал комиссар. Скажите, как вам удалось захватить вражеский пулемет?
В ответ опять усмешка.
— Кто угодно захватил бы.
Я сказал Королеву, что беседа с Карху у меня не получилась. Комиссар пожал плечами.
— Ничем не могу помочь. Такой он человек.
Рано утром на следующий день отряд выступил в поход. Все были в белых халатах. Шли один за другим. Не спешили. Впереди была бесконечно длинная дорога, полная неожиданных опасностей. Надо было беречь силы для главного. Я это тоже отлично понимал, но сил хватило лишь на первые километры. Люди только еще начали разогреваться, входить во вкус, а я уже спотыкался. Усталый человек рассеян. Я не заметил довольно глубокого ухаба на лыжне и полетел вниз головой. Ну, полетел. Невелико событие, к чему его расписывать. Но дело-то в том, что снег в ту зиму был прямо-таки саженной глубины и рыхлый. Я ушел в него вместе с рюкзаком и винтовкой — весь. На поверхности остались только лыжи. То-то забавная была картина. Мужики весело потешались, извлекая меня из снежного плена, а кто-то сказал:
— Не повернуть ли этого горюна назад?
Декабрьский день короток. Незаметно сгустились сумерки. Заночевали в густом заснеженном ельнике. Развели костры, нагрели кипятку, попили чаю. Я устроился поближе к огню и тотчас же уснул. Проснулся, чувствую — вовсе окоченел. В те декабрьские дни стояли тридцатиградусные морозы. Костер потух. Пытаюсь подняться, не могу — что-то удерживает. Оказалось, примерз к земле. С трудом оторвался, побежал в лес, принес сушняку, костер снова ожил. Проснулись спавшие рядом Карху и его друг Мастинен. Попили чаю, разогрелись, подкрепились, разговорились. Стали уточнять, когда партизану тяжелее — зимой или летом.
— Всегда тяжело, — сказал Карху.
— Не говори, — возразил Мастинен, — думаю — зимой полегче, на лыжах все-таки. Особенно тебе, Иван, — чемпиону Красной Армии по лыжам.
— Вы чемпион? — спросил я Карху.
Он усмехнулся:
— Да нет же!
Я смутился. Видя мое недоумение, Карху объяснил:
— На Всероссийских лыжных соревнованиях в 1930 году занял первое место. Только и всего.
Только и всего. В этих словах, сказанных просто, без тени рисовки, был весь Карху. Он сразу завоевал мою симпатию.
Рассвет лишь обозначился, а отряд уже стал на лыжи. Я теперь шел между Карху и Мастиненом. Вчерашняя нагрузка сковала все тело. Болели не только мышцы, но, кажется, и кости. Но боль подобного рода проходит быстро. Уже к половине дня она почти бесследно исчезла.
Вторую ночь отряд провел в давно заброшенном поселке лесозаготовителей. Комфорта в промозглых бараках не много. Но отдохнули хорошо — все-таки под крышей. А потом опять шли целый день. По всему чувствовалось — приближаемся к линии фронта, вернее, к прогалине в ней, к «окну», где, по данным разведки, у противника нет не только укреплений, но и охраны. Теперь остается лишь броском перекинуться в его тыл, а там прямой путь на Паданы, где располагается вражеский гарнизон.
Отряд расположился в молодом лесу, густо поднявшемся на старой вырубке: надо было подождать разведчиков, ушедших вперед еще затемно. Они вернулись к полудню. Вместе с ними в расположение отряда прибыл и разведотряд пограничников. Журих, Королев, начальник штаба Чертков вместе с разведчиками долго сидели в наскоро собранном из хвои шалаше, склонившись над картами, не раз связывались по радио со штабом партизанского движения. Вечером поступил приказ: отряду вернуться на базу.
Неудача! Опять подвела разведка, сунулись не туда, куда следует.
Партизаны без особой радости встретили приказ об отступлении — столько прошли, столько потратили сил, и всё понапрасну. Однако и особого уныния в связи со случившимся не было. В конце концов, отчего не пережить в тепле эти дикие морозы, не встретить по-человечески Новый 1942 год, до которого осталось несколько дней. Карху не скрывал, что он доволен:
— Правильно делаем. Какого черта в открытую лезть на автоматы и пулеметы. Жизнь нам, что ли, надоела! Возьмем свое в другом месте.
Королев был злой, сердился, без особой надобности покрикивал на людей, которые к нему обращались. Мне хмуро объяснил, что безнадежно устарели разведданные. «Окна» не оказалось. Противник раньше плотно захлопнул его. Пути на Паданы в этих местах нет.
Журих отнесся к неудаче по-другому, спокойней.
— Бывает. Не всё гладко. Да мы и не юлии цезари: пришел, увидел, победил. У нас всякое бывает. Ну что ж, исправимся, как говорится. Впереди у нас ничего иного не будет, кроме походов. В любой приглашаем, по выбору.