Бывало, по пути из дома в Союз заглянет в знакомую забегаловку, пропустит кружечку пива — большой был любитель этого напитка, — прогуляется по проспекту Ленина и ровно в назначенное время поднимется на второй этаж обшитого синей вагонкой деревянного дома по улице Герцена. Здесь, на втором этаже, небольшая служебная комната Союза, в которой на редкость скрипучий пол. Осторожно прохромает от порога в передний угол, тихо усядется на свободном стуле. Начинается «бой». Кто-то кого-то пушит за действительные и мнимые недостатки, кто-то кого-то без видимых оснований превозносит до небес. Яккола внимательно слушает. Если чересчур уж крепко, по его мнению, раскритиковали обсуждаемое произведение, он обязательно возьмет слово.
— Да-а-а, — раздастся его негромкий голос. — Мы умеем говорить горячо. Это хорошо. Критика в основном правильная, но я хотел бы все-таки поддержать автора — у него есть талант рассказчика.
За этим следовало подробное объяснение, почему он так считает.
Как-то обсуждали острую пьесу молодого драматурга. Яккола сказал, что пьеса хорошая, но у нас ее не поставят. Кому-то понадобилось спросить:
— У нас не поставят. А где поставят?
— Где? — переспросил Яккола и сам же ответил: — Да хотя бы в Финляндии.
— Опять бухнул! — вырвалось у кого-то из участников обсуждения.
Но он не бухнул, а прямо сказал, что думал, не умел кривить душой, не боялся.
Один раз мы встретились на улице, зашли поговорить у знакомой стойки. Яккола ни с того ни с сего заявил мне:
— Я у тебя учусь.
Я рассмеялся:
— Чему у меня учиться?
— У тебя большая семья, ты работаешь в газете, да еще и пишешь.
— По нужде это, Николай Матвеевич, по нужде.
Яккола настаивал на своем:
— Я учусь у тебя работать.
В его чистых глазах, всегда излучавших свет и улыбку, было написано, что говорит искренне.
Я не стал спорить.
Н. М. Яккола — талантливый писатель. Созданное им историческое повествование «Водораздел» — широкое полотно, на котором достоверно и ярко изображена северная карельская деревня, ее спокойные трудолюбивые люди, их суровая, но полная красочных бытовых деталей жизнь, пробужденная великой революцией. «Водораздел» — крупное художественное произведение — одно из самых значительных в карельской литературе.
Пекка Пертту — тоже калевалец. Он закончил литературный институт. Занимался в семинаре К. Паустовского. Уже во время учебы в институте написал две повести — «Залом» и «Летние ночи». Но главное было потом — новые повести, многие рассказы. Особое место в его творчестве занимает очерк-раздумье «След лодки Вяйнямейнена». Писатель мысленно прошел по следам лодки главного героя карело-финского эпоса, по тем местам, где жили и творили его прямые предки — вдохновенные певцы рун, давших Э. Леннроту основу «Калевалы».
В прозе Пертту много поэзии. Он тонко чувствует родную северную природу, ее могучую красоту, сердцем понимает ее, находит слова и краски, чтобы передать всю суровую прелесть лесистого, каменистого, озерного края. В сочинениях Пертту слышится сдержанный, но сильный поэтический голос его далеких предков. Влияние «Калевалы», разумеется, чувствуется в сочинениях и других его земляков. Но творчество Пертту наиболее близко к народному эпосу.
Пертту — истый художник и душевный, мягкий по природе человек. Именно поэтому он всегда был другом и наставником молодых литераторов. Не один из них стал настоящим писателем благодаря заботе и помощи Пекка Пертту.
Почти одновременно с Пертту пришел в литературу Ортье Степанов. Это был медлительный в движениях, неторопливый в разговорах, грузный человек, умевший украсить беседу яркими воспоминаниями, ассоциациями, образами.
Степанов — автор семи романов. Писателю удалось серьезно исследовать жизнь северной деревни, ее общественно-экономическое развитие. Он художественно правдиво раскрыл нравственный облик крестьян, их высокие человеческие качества — честность, трудолюбие, спокойствие. Ему по праву присвоено почетное звание Народный писатель Карелии.
Степанов — мужественный человек. В застойные годы он вместе с Яковом Васильевичем Ругоевым смело боролся за спасение национальной культуры. С протестами против произвольных действий властей обращался в ЦК КПСС, в Президиум Верховного совета СССР, в Совет Министров, лично к Брежневу. «Смутьяна» уговаривали, грозили ему, преследовали. Он стоял на своем.
Должен сказать, что Степанова и Ругоева всегда поддерживала писательская организация.
Н. М. Яккола, А. Н. Тимонен, Я. В. Ругоев, П. А. Пертту, А. М. Степанов — все пятеро впрямую и основательно стали заниматься литературой после войны. Значит, за сорок послевоенных лет из дальних тогда захолустных селений одного небольшого района почти одновременно вышли пять видных писателей. Факт редчайший, а может, и единственный. Затрудняюсь дать ему исчерпывающее объяснение. Одно несомненно: корни его уходят в глубокую древность, к родникам могучего творчества рунопевцев.
В Германию
Пленные немцы довольно быстро восстановили разрушенное здание Карельской конторы Госбанка по проспекту Карла Маркса, и в нем уже в начале 1945 года разместились три редакции республиканских газет, а также занявшая весь нижний этаж типография имени П. Ф. Анохина.
В Доме печати, как громко именовали мы бывший госбанк, жизнь замирала лишь на два-три предутренних часа. Это было отражением тогдашнего бытия: только что советский народ одержал великую победу над могучим и страшным врагом. Радоваться бы! Но болели раны войны. Это было время тяжелых послевоенных испытаний и забот. В какой-то мере они отливались газетной строкой. Дел у нас было невпроворот. Работали много, не успевали. Я взвалил на себя почти ежедневную читку газеты, потому что Моносов вынужден был постоянно отлучаться из редакции по своим редакторским делам. Вот и сегодня он с утра на бюро ЦК компартии. Вернется, разумеется, поздно — заседания бюро короткими не бывают. Но надо подождать. Обязательно будут новости.
…В этот дождливый сентябрьский вечер 1945 года Моносов пришел с бюро в одиннадцатом часу и, конечно, с новостями. Одна была для меня, да такая внезапная и необычайная, что я поначалу, кажется, начал хватать воздух открытым ртом: бюро ЦК компартии рекомендовало меня корреспондентом от газет Карелии на Нюрнбергский судебный процесс главных немецких военных преступников. Заманчиво! До чего же заманчиво! Но так нежданно-негаданно. Неужели сбудется? Моносов, видя мое полное замешательство, сухо посоветовал:
— Собирайся.
— Сумею ли?
— Сумеешь, да еще как — не боги горшки обжигают. Собирайся, собирайся, с завтрашнего же дня.
Собственно, что собираться? Купил билет — поехал. Но оказалось, что всё не так просто. Прежде всего, надо было поприличнее одеться — не поедешь же за границу в полувоенно-босяцком одеянии. В первую очередь нужен был хоть и худенький, но костюм. Начали звонить по магазинам, по базам. Нигде ничего. Операция «штаны», как острили в редакции, потерпела крах.
Выручила Москва.
В закрытом магазине по Никольской улице без особых хлопот я купил всё, что требовалось. Правда, костюм оказался тесным, демисезонное пальто узким в плечах — не нашлось подходящих размеров, зато шляпа — черная, с широкими полями — пришлась впору. Такие шляпы в то время были не просто модными, а в какой-то мере официальными у нас.
Отъезд из Москвы задерживался. Мы с журналистами Василием Самутиным из Белоруссии и Владимиром Понедельником из Молдавии, тоже командированными от своих республик на процесс, жили в общежитии ЦК на Малой Бронной.
16 ноября в общежитие позвонил человек по фамилии Галан. Кто он такой, я не знал, но спросить не успел. Звонивший опередил меня:
— Моя фамилия вам ни о чем, понятно, не говорит. Но вот рядом со мной сидит Юрий Яновский.
О Яновском я, разумеется, слышал. Знал его романтично-возвышенные, вызывавшие споры книги «Четыре сабли», «Всадники», трагедию «Дума про Британку».
Сказал об этом Галану.
— Тем лучше! — обрадовался он. — Тем лучше. Дело вот в чем: мы вместе с вами на одной машине едем завтра на аэродром. Сначала машина заберет вас, а вы уже захватите нас с Юрием Ивановичем. Мы в гостинице «Москва». Не возражаете?
— Ради бога!
На следующий день, не было еще и пяти, мы с Понедельником и Самутиным подъехали к гостинице «Москва». На площадке у ее входа нас ждали высокий сухощавый человек в шляпе и длинном пальто и его плечистый, среднего роста спутник в кепке и сером полупальто. В высоком Понедельник сразу узнал Яновского, а его товарищ отрекомендовался сам:
— Ярослав Галан.
Разговорились, как только уселись в машину. Начал подвижный, нетерпеливый Галан. Он сказал, что мы летим не на Нюрнберг, как предполагалось, а на Берлин. В последнюю минуту американцы отказались принимать наши самолеты на Нюрнбергском аэродроме. Значит, на дорогу понадобится дополнительное время, а его в обрез. Сегодня 17 ноября. Судебный процесс должен открыться 20 ноября. Осталось три дня. Если сегодня не улетим, можем опоздать.
В аэропорту собралась уже вся многочисленная группа отъезжающих. Тут были писатели Константин Федин, Леонид Леонов, Всеволод Вишневский, Семен Кирсанов, Виссарион Саянов, художники Куприянов, Крылов, Николай Соколов (Кукрыниксы), Борис Ефимов, кинооператор Роман Кармен, фотокорреспонденты, журналисты России, Украины, Белоруссии, Молдавии, Эстонии, Карелии — всех тех республик, на территории которых происходили сражения Великой Отечественной войны. Все мы были аккредитованы при Международном военном трибунале, чтобы стать свидетелями и участниками первого в мировой истории суда народов над зачинщиками войны.
Всем хотелось улететь на первом самолете. Второй может и не полететь — чего у нас не бывает. У трапа началась сутолока. Представитель ЦК Кузьмин, очевидно, потому что мы с Галаном спокойно стояли в сторонке, попросил нас помочь усадить в самолет прежде всего стариков и именитых писателей, которые почему-то волновались больше всего. Мы сделали что могли, а сами поднялись во второй самолет, казалось, последними. Но нет — в салон втиснулся и еще один человек. Он был увешан сумками. Самый последний повел себя странно: разлегся на полу у ног сидящих на скамейках и замер. Ему предложили сесть — для одного-то человека место найдется.