— Не могу, — последовал ответ.
— Вот еще барин! — не сдержался кто-то.
Тут же выяснилось, что «барин» — это фотокорреспондент. Всю войну летал по фронтам, и только лежа. Что-то неладно у него было с вестибулярным аппаратом. Конечно, сразу же нашелся советчик:
— Не можешь — не летай.
— То есть как это не летай? — сердито возразил Галан. — А если у человека призвание?
Летели на небольших по нынешним измерениям военно-транспортных самолетах. Сидели, тесно прижавшись друг к другу на узеньких деревянных скамейках, до блеска отшлифованных десантниками. В нашем самолете была арктическая стужа. Только теснота помогла выстоять.
Полет продолжался семь часов. Опустились на аэродром Шенефельд. Человек с сумками и камерой в руках первым выскочил из самолета и тотчас же затерялся среди встречающих. В Берлине было теплее, чем в Москве, но тоже пасмурно. Город окутывала неподвижная синеватая пелена.
С аэродрома на автобусах поехали в Карлхорст — один из районов Берлина, где размещалось советское командование. Нас сердечно встретили — угостили в офицерской столовой, разместили в гостинице. Нам с Галаном достался просторный светлый номер с видом на безлюдную площадь.
Дальше решено было ехать на автомашинах. Главнокомандующий советскими войсками в Германии Г. К. Жуков приказал выделить нам столько легкового транспорта, сколько требуется. Выезд завтра рано утром.
Выдалось несколько часов свободного времени. Конечно, воспользовались ими, чтобы походить по Берлину, посмотреть, какой он полгода спустя после того, как здесь затихли последние сражения кровопролитной войны.
Собрались впятером — Яновский, Галан, я и быстро сдружившиеся с нами румянолицый богатырь из Эстонии Антон Вааранди и тихий, все время улыбающийся Ионас Шимкус из Литвы. Оба старые коммунисты. Вааранди, чтобы избежать тюрьмы в буржуазной Эстонии, вынужден был бежать в Швецию. Веселый, общительный, он в первые же минуты знакомства успел рассказать, как соревновался на лыжной трассе с королем Швеции и победил.
— Что же власть не захватил? — посмеялся Галан. — Такой момент упустил.
— Что верно, то верно, — упустил, извиняюсь, — с напускной серьезностью согласился Вааранди.
Шимкус, как выяснилось потом, любил петь. Но пел себе под нос, чуть слышно. Говорили ему: «Ионас, ну что ты всё время поёшь для себя. Пой для всех». — «Не могу, — отвечал Шимкус, — привычка. В подполье привык соблюдать тишину».
В город повел нас Ярослав Галан, хорошо знавший Берлин и свободно говоривший на немецком языке. Он знал и итальянский, и польский языки, что тоже могло пригодиться.
Прежде всего, конечно, решили побывать у рейхстага. Обошли огромное темное здание кругом, почитали на испещренных пулями и осколками стенах исторические росписи наших солдат.
Рядом с рейхстагом — имперская рейхсканцелярия. Развалины ее здания ощерились кирпичными клыками уцелевших простенков, в оконных проемах без рам притаилась пугающая темнота. Посетителей развалин больше всего интересовало подземелье рейхсканцелярии. Самозваные гиды охотно рассказывали о том, что творилось здесь в последние дни войны, показывали самое, по их мнению, интересное. Вот бункер, куда опускали на лифте машину Гитлера. Вот комната, в которой он застрелился. Вот помещение, где сгорел вместе со своей семьей Геббельс.
Поднявшись из подземелья, нашли кабинет Гитлера — обширный в три этажа высотой зал с огромным столом на ножках-тумбах. Стены из красного мрамора. Но что там на одной из стен? Какой-то серый квадрат. Подошли ближе — обыкновенная грубо оштукатуренная кирпичная стена. Кто-то оголил ее, отодрав лист фанеры. Возможно, наш солдат попробовал штыком крепость немецкого мрамора, а он оказался простой фанерой.
Мы допоздна бродили по городу, среди его многочисленных развалин. Радости, естественно, не испытывали. Развалины есть развалины. Но и жалости не было. Отсюда война вышла, сюда пришла. Свершилось возмездие.
От Берлина до Нюрнберга расстояние немалое. Но километры немецких автострад короче и легче обычных. Могли доехать за день. Но не захотели — поздний вечер, незнакомый город — лучше приехать утром. Заночевали в городке Цвиккау — центре богатых залежей бурого угля. Комендант города полковник Тарасов устроил нам прием. Это была необычная встреча. Я подробно рассказал о ней в документальной повести «Ярослав», которая опубликована. Поэтому ограничусь лишь упоминанием одного эпизода.
Леонид Леонов рассказал участникам приема о случае, который произошел с приезжавшим в Москву Бернардом Шоу. В его честь Союз писателей устроил официальный банкет. Он проходил в одном из закрытых подмосковных парков по соседству с дачей Сталина. Столы были расставлены прямо под открытым небом. Гости заняли свои места. Прозвучал первый тост. За ним последовала естественная в таких случаях пауза. На какую-то минуту воцарилась полная тишина. И вдруг ее взорвал пронзительный свист. Спокойствие нарушил мальчишка-озорник, неведомо как взобравшийся на высокий забор. Нетрудно догадаться, что последовало полное замешательство. И тут из-за стола во весь свой саженный рост поднялся Бернард Шоу. Он, заложив два пальца в рот, выдал такую лихую и пронзительную трель, что гости на какой-то момент оглохли. Мальчишку будто ветром сдуло. Все засмеялись.
Как только смолк приятный глуховатый бас Леонова, звонко прозвучали вдруг слова: «Лось пил воду из ручья». Их произнес охрипшим от волнения голосом Ярослав Галан. Он прочитал наизусть довольно крупный отрывок из леоновского романа «Соть». Растроганный писатель встал из-за стола, низко поклонился Галану:
— Спасибо, спасибо вам. Благодарю вас.
Потом Галан говорил:
— Особо люблю «Соть». Наизусть знаю целые куски. Вот проза! Такая проза — это настоящая поэзия.
Я спросил его:
— Ты знаком с Леоновым?
Он усмехнулся:
— Так же как, к примеру, с Львом Николаевичем Толстым.
Цвиккау покинули рано утром. Приехали в Нюрнберг, как и рассчитывали, в назначенное и удобное время. В срок прибыли все, кроме меня и моего спутника — водителя Ивана Семенова. Нас постигло несчастье — заглох мотор. Хорошо, Иван успел каким-то чудом свернуть на обочину. Остановись маленький «оппель» посреди автострады, бешеные «студебеккеры» моментом разнесли бы его в пыль. Семенов — удалый парень из Тихвина, боевой фронтовик с орденом Славы и шестью медалями — водитель был неопытный, не справился с двигателем.
Мы долго топтались на обочине. Пробовали поднимать руки. Но на автостраде не обращают внимания на людей, выбившихся из колеи. Но вот кто-то будто шевельнулся вблизи — в чистейшем соснячке под насыпью. Насторожились: вслед за робким звуком прямо под ногами появился человек с кошелкой. Он был в накинутом на плечи плаще военного образца, в армейском голубоватого цвета кителе.
— Брат — камрад! Брат — камрад! — радостно закричал Иван. — Поднимайся сюда. Посмотри мотор.
Немец сделал шаг назад, явно намереваясь убежать.
— Ну, хенде хох, ей-богу, — стал просить Семенов, показывая на стоявшую машину. — Не идет, понимаешь, мотор, что-то с мотором.
Немец наконец понял, чего от него хотят эти двое у машины, подошел.
Склонился над двигателем. Долго копался, прежде чем он заработал. Мы рванулись вперед.
В спешке умудрились прозевать поворот на Нюрнберг. Навстречу замелькали указатели с крупно написанным словом «München».
— Стой, Ваня, — потрогал я водителя за руку. — Не туда торопимся. Нам нужен Нюрнберг, а мы едем в Мюнхен.
Остановились, вышли из машины. На широкой гладкой обочине сидели, лежали, стояли, прохаживались солдаты в незнакомой форме. Сколько их тут было? Может, не одна тысяча. Впоследствии выяснилось, что эта была армия польского генерала Андерса. К нам подошел пожилой солдат, что-то спросил на полузнакомом языке. Мы сказали, что нам нужен Нюрнберг. Солдат показал рукой назад. Мы развернулись и полетели в обратную сторону.
На этот раз мы без труда нашли дорогу на Нюрнберг. Въехали в город не сбавляя скорости. Сразу же попали на главную его магистраль — широкую Фортерштрассе. Здесь первый же полицейский взмахом жезла показал нам, где суд.
За железной оградой, на площади, перед тяжелым приземистым зданием Дворца правосудия сгрудились пестрой стаей автомобили разных стран мира. Иван с трудом приткнул наш маленький «оппель» к широкому заду вишневого лимузина. Я пошел искать своих.
На лестнице перед главным входом во Дворец меня встретил Галан. Обрадовался:
— Нашли-таки. Ну, слава богу! Пошел вас искать. Сам себя ругаю, как это я упустил. Но руководитель-то, руководитель куда смотрел? Безобразие! Так ему и сказал. Бросили человека на произвол судьбы в чужой зоне, и никому нет дела — каждый заботится о себе только. Ну, ладно, кажется, всё высказал. Поехали к Фаберу, в поместье Фабера будем жить.
Фабер — всемирно известный карандашный король. Темно-коричневые шестигранные фаберовские карандаши — удобные, неломкие, с мягким графитом — расходились по всей планете.
День был не холодный, но по-осеннему сырой. Огромную темную глыбу фаберовского замка мы увидели издалека. Когда подъехали вплотную, долго любовались башнями, башенками, бойницами, за которыми — лабиринты и тайники. Грубо сработанные тяжелые ворота на кованых ржавых крюках, многопудовые чугунные запоры. Всё как в добрые рыцарские времена.
— Так только снаружи, — объяснил Галан. — Внутри роскошное убранство, комфорт двадцатого века.
Я вскоре убедился в этом сам, побывав в ресторане замка. Здесь хозяева зоны — американцы — устроили бары, комнаты отдыха для журналистов, отвели специальный зал для встреч и бесед. В замке была отличная читальня с самыми свежими газетами и журналами многих стран мира. Замок окружали жилые дома для прислуги, хозяйственные постройки. В километре от него расположился городок Штайн, где жили мастера по производству знаменитых карандашей и других, не менее известных фаберовских школьных принадлежностей. Изготовляли их на фабрике — в неказистом на вид здании на берегу мутной речки Пигниц. К замку примыкал большой парк, в котором, на удивление, сохранились дикие животные и боровая дичь.