При Международном военном трибунале были аккредитованы журналисты всех континентов. Только незначительная часть их — именитые писатели — разместились вместе с судебными работниками в Гранд-отеле, находящемся в центре Нюрнберга. Подавляющее большинство журналистов устроились в поместье Фабера. Нам, советским журналистам, достался целый двухэтажный дом. Галану, Вааранди, Шимкусу и мне отвели просторную комнату на втором этаже. Галан торжественно провел меня в наше обиталище, показал уже накрытую койку.
— Это лично твоя территория.
Под вечер приехали из суда Шимкус и Вааранди. Столько было впечатлений! Рассказывали весь вечер. Меня успокаивало только то, что завтра увижу всё своими глазами. Осталось ждать недолго. Утром — в суд.
Нюрнбергский процесс
И вот это памятное утро. 21 ноября 1945 года. Садимся в красный автобус, едем минут сорок, и вот уже главный вход во Дворец правосудия. У входа два часовых — советский и американский. Вместе со всеми поднимаюсь по широкой каменной лестнице в беломраморный вестибюль с колоннами, за которыми начинаются лабиринты коридоров. Один из них привел в полуосвещенное, с черными стенами помещение. Это нечто вроде фойе, непосредственно примыкающее к залу суда. Зал белый от яркого и жесткого света люминесцентных ламп. Он разделен на две неравные части. Меньшая отведена журналистам. По правую сторону от них на возвышении вдоль стены — длинный массивный стол. За ним — советские, американские, английские и французские судьи. Все в темных мантиях, лишь наши И. Т. Никитченко и А. Ф. Волчков в военной форме. За шестью столами, занявшими большую часть зала, разместились представители обвинения. Вдоль барьера, отделяющего скамьи подсудимых от основной части зала, в темную линию вытянулись сутаны адвокатов. «Последняя линия немецкой обороны», — острили журналисты. Рядом с этой «линией» невысокий деревянный барьер, а за ним — скамья подсудимых.
Нам отвели удобное место, с которого хорошо всё видно.
В зал суда поодиночке вводят преступников. Они сидят в одиночных камерах тюрьмы, находящейся рядом с Дворцом правосудия. Тюрьма соединена с Дворцом подземным ходом. Преступников спускают в подземелье на лифте и на лифте же поднимают в здание суда.
Первым в тесную загородку грузно ступил толстый, с оплывшим широким лицом человек в сюртуке мышиного цвета, широких штанах и желтых сапогах. Это Геринг. Конвойный указал резиновой палкой место, на которое должен сесть подсудимый, и недавний рейхсмаршал, кажется, даже с готовностью тут же выполнил бессловное приказание солдата.
Ввели Гесса — сухого, бледного, с черными тенями под глазами. Один из самых фанатичных апостолов фашизма вдруг оказался в роли набожного человека. Он принес с собой библию и, как только сел на отведенное ему место, сразу углубился в чтение.
Потом — Риббентроп. У него продолговатое дряблое лицо, осунувшееся, с подушками под глазами. Гитлеровский министр иностранных дел являлся ревностным поборником и проводником разбойничьей дипломатии, которая способна была выдать и выдавала за благо любое злодеяние.
Смотрю на подтянутого, смиренно сидящего, испуганного старика и вспоминаю газетные фотографии 1939 года, на которых представал перед всем миром приехавший в Москву стройный и молодцеватый, в кожаном пальто Риббентроп. В Кремле встретили его с распростертыми объятиями. Молотов заботливо ухаживал за посланцем Гитлера, встречал его как самого желанного гостя. Это была политика. Два диктатора протянули друг другу руки дружбы. Можно уверенно предполагать, что Сталин отнюдь не собирался вечно водить дружбу с Гитлером. Это был тактический шаг. В сложившихся в то время обстоятельствах надо было выждать время. Гитлер же, ведя переговоры, наготове держал камень за пазухой, и понадобилось не так уж много времени, чтобы камень этот полетел в московских «друзей». Немецкие фашистские заправилы через полтора года после того, как был подписан договор о дружбе и сотрудничестве, обрушились на нашу страну всей мощью вооруженной до зубов Германии. Началась война, унесшая миллионы человеческих жизней.
И вот ее зачинщики держат ответ перед судом народов.
Кейтель — худощавый старик с острыми прусскими усиками, в светло-зеленом полинялом кителе без регалий. Сидит прямо — военная выправка. Но отличился он не ратными подвигами, а людоедскими приказами о расстреле военнопленных и уничтожении мирных советских людей.
Палач польского народа Ганс Франк прячет глаза под черными очками. Он пунктуально заносил все свои злодеяния в дневник. Получилось многотомное «сочинение». Его девиз: «Пусть будет, что будет».
Зейс-Инкварт, предатель, превзошедший самого Квислинга. Норвежский Квислинг только еще расправлял крылья, а австрийский уже предал свою родину. Автор бредовой расистской теории Розенберг, оголтелый трубадур антисемитизма Штрейхер, современный рабовладелец Заукель, верный подручный Гиммлера Кальтенбруннер, один из самых зловещих заговорщиков Фрик; фон Папен, не столько дипломат, сколько шпион; финансовый «гений» третьей империи, а попросту грабитель с большой дороги Шахт, вдохновитель принудительных работ Шпеер, растлитель молодежи Ширах, Функ, пополнявший казну золотыми зубами, выбитыми у жертв концентрационных лагерей, Йодль, сделавший карьеру зверствами против военнопленных, палач Богемии и Моравии Нейрат, вдохновители разбоя на морях Редер и Дёниц, радиолжец Фриче.
Они смиренно сидят под надежной охраной. Пасмурны и скорбны их лица. Они знают свое прошлое, понимают, что их ждет впереди.
Что же у них в прошлом?
Предоставим слово документу. Краткая выдержка из обвинительного заключения:
«Все обвиняемые, совместно с другими лицами, в течение нескольких лет, предшествовавших 8 мая 1945 года, являлись руководителями, организаторами, подстрекателями и соучастниками создания и осуществления общего плана или заговора для совершения преступлений против мира, военных преступлений и преступлений против человечности, как они определяются в Уставе данного Трибунала, и в соответствии с положениями Устава несут индивидуально ответственность за свои собственные действия и за все действия, совершенные любым лицом для осуществления такого плана или заговора.
…Общим планом или заговором предусматривалось, а подсудимым предписывалось к исполнению такие средства, как убийства, истребление, обращение в рабство, ссылки и другие бесчеловеческие акты…»
…Закончилось первое заседание. Председатель Трибунала Лорд Лоуренс объявил перерыв. Журналисты вышли в фойе. Оно наполнилось разноязыким гомоном. Кто-то из наших писателей, скорее всего Всеволод Вишневский, заметил, что воистину судьба играет человеком. Вот эти подсудимые. Давно ли управляли крупнейшим европейским государством, диктовали свою волю миру, а сегодня тихо сидят четырьмя рядками за деревянной перегородкой, ждут своей участи. Яновский обратил внимание на то, как недавние маршалы и министры поспешно сгрудились у дощатого барьера и вступили в переговоры со своими адвокатами. Тщетно надеются на последнюю линию обороны… Это преступники особого рода и особого масштаба. Им не может быть пощады.
Приблизительно в этом духе я и написал первую свою корреспонденцию с процесса. Отнес обширную телеграмму работавшим здесь же во Дворце правосудия нашим солдатам-телеграфистам, и она в тот же день была передана в Петрозаводск. Вечером мне вручили ленту, по которой я мог проверить, правильно ли передана моя телеграмма. За время процесса у меня накопилась целая груда таких кружков. Часть их я привез домой, и они хранятся до сих пор.
Закончив работу, я поспешил к автобусу. В нем уже сидели известные мне еще по общежитию в Москве В. Понедельник и В. Самутин, наши Вааранди, Галан и Шимкус, только со вчерашнего дня знакомые корреспондент «Комсомольской правды» С. Крушинский, публицист и литературный критик М. Гус, корреспонденты «Красной звезды» П. Трояновский и Ю. Корольков, корреспонденты ТАСС Д. Краминов, В. Афанасьев, А. Полторацкий. Ждали задержавшегося где-то В. Саянова. Из писателей только его почему-то поселили у Фабера. Все его коллеги жили в городе. Саянов прибежал запыхавшись, сообщил неприятную новость — вчера какой-то гангстер застрелил нашего водителя, который сидел в машине у гостиницы «Гранд-отель». Еще одна жертва.
Вернувшись домой, почти сразу же пошли ужинать. Ресторан занимал одно из самых просторных и, может быть, самых роскошных помещений замка. Столы под белоснежными скатертями, выстроенные в несколько рядов, были уставлены хрустальными графинами, наполненными розовыми, желтыми, зелеными, голубыми фруктовыми соками-джусами, непременно сладкими. Американцы любят сладкое. Даже столовый хлеб у них с изюмом. Ужин был вкусным и обильным. После него заглянули в бар, угостились коньяком. Затем почти всем землячеством собрались в одной из комнат отдыха. Развлекали друг друга рассказами о забавных историях.
Чем-то похожи были на этот первый день и все последующие. Мы вставали в половине седьмого, не спеша готовились к отъезду в суд, ровно в девять были во Дворце правосудия. Трибунал работал весь день. В час объявлялся обеденный перерыв. Обедали тут же, во Дворце, в наскоро организованной американцами столовой. Здесь и близко не было никаких излишеств, никакой ресторанной изысканности. Всё просто, быстро, по-деловому: вошел в зал, взял поднос, набрал на него всё что душе угодно, сел за стол, съел, выпил, рассчитался и вышел. Поначалу наши злословили: «Американцы научат и жрать по конвейеру». Да, как по конвейеру! Но до чего же удобно! Очень скоро это по достоинству было оценено и у нас в стране. Давно уже ни одна наша массовая столовая не обходится без конвейера.
Весь наш нехитрый быт складывался в соответствии с работой Трибунала. Поскольку он заседал всегда до вечера, мы возвращались к Фаберу довольно поздно — надо же было еще отправить корреспонденцию в газету. В комнате всегда было холодно так же, как и на улице, — уборщица оставляла окна настежь открытыми.