Затапливали каменноугольными окатышами изразцовую чудо-печурку, которая нагревалась буквально в считанные минуты и давала столько тепла, что в комнате можно было париться. В будничные вечера ходили в солдатский кинотеатр, где всегда в одно и то же время начинал стрекотать киноаппарат. Каждый день смотрели новые фильмы — иногда по два за вечер. По субботам изредка ездили в город на танцевальные вечера с эстрадными представлениями, устраиваемыми в ресторане «Гранд-отеля».
Гремел джаз-оркестр. Солидные грузные люди нет-нет да и притоптывали с такой лихостью, что, кажется, начинали вздрагивать роскошные люстры, которыми был увешан огромный танцевальный зал. Но вот грохот вдруг стихал. Зал наполнялся красивыми звуками нашей «Темной ночи». Мы начинали подпевать. К нам присоединялись и не знавшие русского языка, они подпевали без слов. И вот уже все в ресторане пели, танцевали, плавно раскачивались. Это был коронный номер танцевального вечера.
Развлекались? Немножко отдыхали — человек остается человеком. Но под ложечкой всё время сосало. Судебный процесс не выходил из головы. Он определял всё наше бытие. Им жили. С нарастающим интересом следили, как скрупулезно, последовательно и неотразимо Трибунал распутывает паутину злодеяний.
Несколько цифр из семитомного сборника материалов о Нюрнбергском судебном процессе.
Состоялось 403 открытых судебных заседания Трибунала. Были допрошены 360 свидетелей обвинения и защиты. Было представлено шесть отчетов, резюмирующих около 200 000 письменных показаний по делу преступных организаций: гестапо, гитлеровского правительства, генштаба и других.
Обвинители предъявили сотни вещественных доказательств, километры документальной кинопленки, тома фотографических альбомов. Перед участниками процесса предстает весь кровавый путь Гитлера с его приспешниками — от путча в Мюнхене до Освенцима и Майданека. Вместе со свидетелями и вещественными доказательствами, документальным киноэкраном и фотоматериалами в зал суда входили безмерное горе и безмерная боль живых и мертвых мучеников фашистского ада.
Демонстрировались вещественные доказательства. Ужасом повеяло, когда их внесли в зал. Вот засушенная голова человека — маленькое коричневое лицо с полуоткрытыми глазами, огромная шапка русых волос. Эту голову хранил у себя как украшение начальник концентрационного лагеря Бухенвальда. Изверг приказал отрубить поляку-рабочему голову, засушил ее и сделал принадлежностью окружающего служебного комфорта.
Вот кусочки человеческой кожи. Из нее делали абажуры.
Вот стеклянная банка с желтыми комками. Это мыло из человеческого жира.
Сразу же после окончания судебного заседания мы пошли на наш узел связи и послали по телеграфу корреспонденции об ужасных экспонатах в свои газеты. А вечером долго не ложились спать. Никак не могли успокоиться, все задавали один и тот же вопрос: как это стало возможным? В двадцатом-то веке!
16 июля 1941 года на совещании главнокомандующих германской армии и флота Гитлер, имея в виду оккупированные области Советского Союза, истерично кричал: «Гигантское пространство, естественно, должно быть как можно скорее замирено. Лучше всего этого можно достигнуть путем расстрела каждого, кто бросит хотя бы косой взгляд».
16 декабря 1941 года Кейтель отдал приказ: «Войска имеют право и обязаны применять любые средства, без ограничения, также против женщин и детей».
Командующий 6-й германской армией Рейхенау издал приказ «О поведении войск на Востоке». В нем говорилось: «Снабжение местного населения и военнопленных является ненужной гуманностью. Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения».
Подобных приказов, инструкций, директив, поучений множество.
Они выполнялись с немецкой педантичностью.
Фашистские разбойники бешено рвались вперед.
Что стало бы с нашей страной, с Европой, с человечеством, если бы им удалось осуществить свои цели? Но их остановили. И не только остановили — наголову разгромили. Решающий удар нанесла врагу Красная Армия. Это стоило невиданных жертв.
Вот что говорил на процессе 8 февраля 1946 года Главный обвинитель от СССР Р. А. Руденко.
— В войне, навязанной фашизмом, наша страна потеряла двадцать миллионов человек.[2]
Захватчики разрушили, сожгли, разграбили тысячу семьсот десять советских городов, более семидесяти тысяч сёл и деревень, уничтожили шесть миллионов зданий, лишили крова около двадцати пяти миллионов человек, превратили в развалины тридцать одну тысячу восемьсот пятьдесят промышленных предприятий, привели в негодность шестьдесят пять тысяч километров железнодорожных путей, уничтожили или разгромили сорок тысяч больниц и других лечебных учреждений, восемьдесят четыре тысячи школ, техникумов, высших учебных заведений, научно-исследовательских институтов, сорок три тысячи библиотек.
В целом материальные потери СССР составили два триллиона шестьсот миллиардов рублей.
— Вот цифры, — размышлял потом Галан. — Кратко прокомментировать их невозможно. Они не поддаются обычному анализу. Их надо просто запомнить. Я занес их в свой блокнот прописью и каждую цифру с отдельной строки, чтобы наглядней было и чтобы не забывать. Нам нельзя этого забывать. Но мало только помнить. Мы обязаны, это долг всех честных людей, думать и думать о том, каким образом, какими средствами навсегда избавиться от злодеяний государственного масштаба.
В этих словах был весь Галан. Он думал не только о дне текущем, смотрел вперед и болел не за себя, не только за близких — за всех людей. Это был человек мира. Он хорошо знал жизнь, исходил пешком Европу: батрачил, зарабатывал пропитание игрой на скрипке, сидел за вольномыслие в тюрьме, учился в Высшей торговой школе в Триесте, изучал в Венском университете славянскую филологию, закончил Краковский университет, с дипломом магистра философии долго ходил безработным.
Лишь в 1939 году вернулся на родину. Дома, во Львове, плодотворно занимался литературно-публицистической деятельностью. Особенно популярны были его фельетоны, разоблачавшие бандеровцев и церковников. Они угрожали ему смертной казнью.
…Наши нюрнбергские сидения подошли к концу. Вааранди, Шимкус и я уехали домой раньше. Галан остался. Прощаясь у автобуса, направлявшегося в Берлин, Антон Вааранди напомнил Галану об опасности, которая ему грозила. Все мы дали другу один совет:
— Ярослав, будь осторожен.
Помнил ли Галан о предупреждении товарищей? Возможно, и помнил, но это оказалось ненадежной защитой. 24 октября 1949 года он был зверски убит на своей квартире во Львове. Бандиты — религиозный фанатик и бандеровец — нанесли ему гуцульским топориком одиннадцать ран, каждая из которых была смертельной.
Международный военный трибунал распутывал сеть злодеяний главных военных немецких преступников 10 месяцев и 10 дней.
Первое его заседание состоялось 20 ноября 1945 года, заключительное, на котором был оглашен приговор, — 1 октября 1946 года.
Трибунал приговорил 12 подсудимых — Геринга, Риббентропа, Кейтеля, Розенберга, Франка, Фрика, Штрейхера, Заукеля, Йодля, Зейс-Инкварта, Кальтенбруннера и Бормана — к смертной казни через повешение.
Приговор был приведен в исполнение в ночь на 16 октября 1946 года в здании Нюрнбергской тюрьмы.
Геринг за три часа до казни 15 октября 1946 года в своей камере принял цианистый калий. Борман, осужденный заочно, разыскан не был. Гесс, приговоренный к пожизненному заключению, 42 года провел в западноберлинской тюрьме Шпандау, считается, что покончил жизнь самоубийством.
Трупы казненных были сожжены.
Пепел развеян по ветру.
Чтобы и следа не осталось.
Чтобы никому неповадно было бесчинствовать.
Конечно, урок Нюрнберга поучителен. Приговор его — грозное предупреждение на долгие времена.
Интерес к процессу был огромен.
После возвращения из Нюрнберга я был едва ли не самым известным и заметным человеком в Петрозаводске. Однажды на улице за мной увязалась ватага школьников. Я спросил, чего они от меня хотят. Ответ поразил:
— Вы были на суде в Германии. Хотим на вас посмотреть.
Я много выступал в школах, в учреждениях, на предприятиях, рассказывал о процессе, о Нюрнберге, его давней истории. Куда меня только не приглашали! Но было одно место, где моей поездки будто и не заметили. Это ЦК компартии республики. Там даже не намекнули, что хотели бы послушать мой рассказ, а я навязываться не стал. Потом, когда прошло уже много времени, я спросил секретаря ЦК по пропаганде И. С. Яковлева, чем объяснимо такое равнодушие, он ответил, что ЦК был достаточно информирован. Я не нашелся, чтобы достойно отозваться на столь воинственное чванство. Промолчал.
Назначение
Всё приходит и уходит, страницы жизни переворачиваются. Перевернулась и моя нюрнбергская страница. И потянулась, потянулась опять колея трудов и забот. У заместителя редактора республиканской газеты — тяжелый служебный воз, к тому же чисто литературная работа по вечерам, к тому же занятия на заочном отделении Высшей партийной школы при ЦК КПСС. Да немало и семейных обязанностей у отца пятерых детей. Скучать было некогда.
В конце 1952 года меня пригласил первый секретарь ЦК компартии А. Н. Егоров. Едва я переступил порог его кабинета, как он предложил мне стать редактором газеты «Ленинское знамя». Я сказал, что Моносов — хороший редактор, зачем его менять.
Егоров назидательно разъяснил:
— ЦК виднее, кто хороший, кто нехороший. Вы отвечайте на предложение.
— Я не готов.
— Можете быть свободны. Подумайте хорошенько.
Спустя три, а возможно, и все четыре недели Егоров позвонил мне в редакцию сам:
— Зайдите.
На этот раз он был не один. В кабинете находился секретарь по пропаганде И. И. Цветков.
— Ну что, решили? — спросил Егоров.
— Не решил.
— Да вы что, в самом-то деле? — Егоров встал из-за стола, под густыми бровями сердито блеснули глаза. — Вы что, больной, что ли? Здоров? Странный человек. Вот наш, — Егоров назвал фамилию инструктора ЦК по печати, — с бюллетеня не выходит, действительно больной, а как только я намекнул, вытянулся по-солдатски: «Готов!» Ну что ж, если вы хотите стать заместителем больного редактора, мы вам это удовольствие устроим.