У нас шесть внуков — Ольга, Анатолий, Александр, Алексей, Игорь, Денис. Четверо из них уже полностью на путях самостоятельной жизни — три инженера, врач-хирург. Двое еще учатся. У старших внуков свои семьи и, конечно же, уже свои дети — наши правнуки. Их шесть — Илья, Митя, Лариса, Надя, Данила, Маша. А всего в нашей семье, вместе с невестками и зятьями, двадцать шесть человек. Целый отряд. Вместе с нами живут четверо, остальные отдельно. Но всем так или этак, в той или другой степени присуще чувство одной семьи. Крепость ее в особой семейной дружбе, в солидарности, в понимании ее членами взаимных обязанностей.
Конечно, не все идет гладко. Жизнь преподносит иногда такие сюрпризы, не знаешь, в какую сторону повернуться. К тому же, у каждого человека свой характер, свои повадки и привязанности. Одному нравится одно, другому другое. Бывает, из-за сущего пустяка возникает вдруг конфликт, начинается разлад, отравляющий жизнь. Как тут уладить дела? Кто должен и может это сделать? Разумеется, старшие члены, их мудрость, сдержанность, твердость. Это так. Я многократно убеждался в этом на своем многолетнем опыте. У большой семьи больше нужд, больше забот. Но у нее больше и сил для устройства житейских дел, каждое из которых в наше сложное время становится трудноразрешимой проблемой. Помощь друг другу — закон большой семьи. В ней и радости, и горести — всё пополам.
Новое
Я родился в 1910 году. Значит, 7 лет жил в старом мире, успел взглянуть на него.
…У нас песчаная улица. Помню, как шагали по рыхлому песку два полицейских чина в фуражках с красными околышами, в голубых брюках с лампасами, в высоких сапогах со шпорами, которые, кажется, и поднимали пыль. Я прильнул к оконному стеклу, с любопытством рассматривал грозных стражей. Один из них заметил меня, помахал рукой. Я спрятался под стол. Это была первая и последняя моя встреча с полицией.
Провожали на войну отца. Он сидел за столом, опустив голову. Мать и бабушка плакали. Мы боязливо забились в большой угол и не знали, что делать — молчать или плакать. Отец уехал на кабриолете. Мы расплакались всерьез.
Бабушка пошла в лавку за подсолнечным маслом. Вернулась с пустой бутылкой — масло кончилось. И пшено кончилось. И мука. Главное, мука. Мы перепугались. Деревянское потребительское общество работало исправно. В его лавке всегда все было. А уж для пайщиков-то тем более. И вдруг ничего. Прошел слух, что земство распродает в Петрозаводске ржаную муку. Все бросились в город. Мать привезла три мешка муки. Это спасло нас от голода. Да еще и дяде — Рогову Петру Ивановичу — помогли, поддержали его большую семью. Мать приглашала его в город. Матерно выругался:
— Бабьи россказни. Чего мелете? Да когда это у нас муки не хватало? Был бы грош в кармане — мука в любом лабазе.
Но лабазы оказались не бездонными. Петр Иванович — добрейший бородач — не раз приходил потом к нам извиняться перед матерью и благодарить за помощь.
Наш дядя Иван Иванович Харин работал в Петрозаводске на Онежском снарядоделательном заводе. Время от времени приезжал домой на побывку, приходил к нам. Однажды, наверное, году уже в семнадцатом, принес не то газету «Олонецкие ведомости», не то листовку с забавными стихами о похождениях Гришки Распутина при царском дворе. Дядя с наслаждением читал их. Все смеялись. Не до смеха было только бабушке, крестилась: «Антихрист, антихрист. Спаси нас, боже». — «Какой там еще антихрист! — кричал дядя. — Просто сволочи».
Известие о том, что царь Николай II окончательно и навсегда отрекся от престола, пришло в Деревянное, пожалуй, уже летом 1917 года.
Потом промелькнула фамилия Керенский. А вслед за этим хлынул поток керенок — рыжеватых, невыразительных на вид бумажных денежных знаков. Их было так много, что в банке не успевали, что ли, отрезать одну банкноту от другой, и они растекались, расползались во все стороны узенькими лентами. Керенки не вмещались не только в кошельки, даже в карманы. На них ничего нельзя было купить. Это была какая-то игра в бумажки.
Возвращались домой солдаты. С новостями: заводы — рабочим, землю — крестьянам; народ — хозяин жизни; смерть буржуям! Собирались по вечерам у кладбищенской ограды, думали, шумели. То и дело слышалось имя Ленин. Я спросил у бабушки, кто Ленин? Она ответила не задумываясь:
— Новый царь.
Вмешался в разговор отец:
— Какой тебе царь! Царь был, да весь сплыл. Ленин — главный комиссар, председатель Совнаркома.
Отец достал принесенную еще вчера газету, развернул ее на столе:
— Глядите.
На сером фоне газетного листа густо чернел наскоро набросанный жирными штрихами портрет. На нас пристально взглянул прищуренными глазами лобастый человек и будто хотел что-то сказать. Скуластое лицо его выражало твердость и решимость.
— Вот Ленин, — сказал отец, показывая на портрет.
Зима 1918 года была студеная. Прошло семьдесят лет, а я, как вспомню, до сих пор чувствую кожей ее ледяное дыхание. Онежский ветер тучами бросал на село сухой колючий снег. Белым дьяволом носилась по улицам метель, громоздила на них сугробы.
В Деревянное приехал представитель из Петрозаводска. Он был в короткой кожаной куртке, красных галифе и буденовке. Назвался большевиком. Созвали сход. Большевик разъяснил текущий момент: во всей России и в Олонецкой губернии тоже победила социалистическая революция, и задача теперь одна — поддержать советскую власть. Она только-только рождается, а над ней уже сгущаются тучи: с западной стороны белофинны идут на нас, с северной — мурманской — белогвардейцы и американские и английские интервенты. Весь народ должен встать на защиту своих завоеваний. К этому призывает товарищ Ульянов-Ленин — вождь пролетариата и революции.
На третий после схода день с песней «Смело, товарищи, в ногу!» промаршировали вдоль села деревянские парни — человек двадцать — с берданками и дробовиками. У церкви дали залп по старому миру и ушли на гражданскую войну. Мало кто вернулся.
Прямо против села на берегу Онежского озера впервые за многовековую историю Деревянного вросли в песок массивными колесами пушки, обращенные жерлами в сторону Заонежья, куда рвались заморские вороги. А однажды пополудни красиво и величественно, с молодецкой песней прискакал к нам эскадрон красных конников. Быстроногие кони, бравые ребята. А какой у них запевала! Серебряный его голос летит и летит над селом и уходит в небо.
В тот же день мы, ребятишки, узнали, что запевалу зовут Петей, а фамилия его Рыбкин. Вечером конники устроили на травянистой площадке перед церковью пляски. Петя показал себя и как лучший в эскадроне танцор — отплясывал на ногах, на руках, на коленях и локтях, даже на лопатках. Мы с жадным любопытством разглядывали веселого кавалериста. Все у него было прекрасно — озорные темные глаза, светлые волосы, выбивавшиеся из-под козырька буденовки, туго натянутый поясной ремень с начищенной до блеска пряжкой, побывавшая в долгом употреблении, выцветшая гимнастерка с прямым воротом. Мы в буквальном смысле этого слова привязались к Рыбкину, таскались за ним хвостом до последнего дня. Рыбкин жалел нас. Нет-нет да и поведет к красноармейской кухне, скажет поварам:
— Покормите ребятню, если что осталось.
Повара сначала хмуро ответят:
— Ничего не осталось.
Потом переглянутся, подумают, добавят:
— Попробуем чего-нибудь наскрести…
И мы получаем по две-три ложки каши. Пригорелая, сухая, жесткая, но какая же вкусная!
Красная Армия потеснила интервентов. Не стало пушек на нашем берегу. Война, которую мы, ребятишки, вместе со взрослыми смертельно боялись, обошла Деревянное стороной. Пришло спокойствие. А жизнь не улучшалась. Голодали. Не лез в горло хлеб с отрубями и мякиной. И его не хватало. Сосали жмых, грызли окаменевшую воблу. Догадывались — вобла-то ведь откуда-то издалека. Прислал кто-то. Благодарны были дальним-дальним рыбакам — не забыли и нашего Деревянного — поделилися чем могли.
В 1918, 1919 и 1920 годах урожаи были низкими. Крестьяне и не старались, понимали: сколько ни старайся, толку никакого — всё отберут. Теперь мы знаем — это был военный коммунизм. Тогда не знали, но чувствовали его на себе и видели своими глазами. Унылая была жизнь. Притихло всё, остановилось, застыло. Люди ходили подавленные, старались не разговаривать. Лишь наиболее ретивые мужики — Малыш, Шанька Трубка, Федя Струнин, Матвей Петров — то и дело ворчали, хмуро острили, отпускали шуточки по адресу волисполкома, даже требовали объяснений. Но что мог объяснить волисполком!
Год спустя воскресным вечером лучшая часть деревянского общества, как всегда, расселась, разлеглась на травянистой полянке у кладбищенской ограды против каменной церкви. Мы, поиграв в рюхи, тихо пристроились к уважаемому собранию сбоку — любили послушать деревянских острословов. Мужики долго молчали, выжидая, кто же начнет сегодняшний разговор. Наконец Федя Струнин нерешительно молвил:
— Вот что я…
Федя не договорил, его перебил подошедший, как обычно, с опозданием, Иван Иванович Аникиев — горячий оратор и активист.
— Погоди, Струнин, дай мне сказать.
— Говори, — не без удовольствия разрешил Федя.
У Ивана Ивановича был звучный голос, он частил, слова, как горох, вылетали из его густой сивой бороды.
— Ездил вчера в город! Ездил вчера в город, и вот что: Ленин объявил НЭП. Если разобрать эти буквы на слова, получается — новая экономическая политика. А это что такое? Отдушина крестьянству. Была продразверстка — реквизировали, конфисковали, а если проще сказать — отбирали всё. Теперь будет продналог — сдашь положенное по закону, считай, дело свое сделал. Что сверх того — тебе остается, твое оно, распоряжайся по своему разумению.
Мне тогда было одиннадцать лет, и естественно, во многом я не разбирался еще, но то, почему продналог принесет людям облегчение, понял сразу. О мужиках говорить нечего — им всё стало ясно с самого начала. Но в восторг не пришли. Чисто мужицкая осторожность: поживем — увидим. А Терентий Амозов, самый высокий в Деревянном и самый тощий мужик, высказал даже прямое сомнение: