Отправились на село и два посланца «Ленинской правды»: А. И. Жуков — заведующий отделом советской работы и Н. Я. Щипков — заведующий сельхозотделом редакции. Жуков поставил перед собой задачу — во что бы то ни стало поднять знакомый ему шелтозерский колхоз. Всерьез занялся кукурузой. Н. М. Горшков — наш певец царицы полей — сказал мне однажды, что ему нужно съездить к Жукову — у него отменная кукуруза. Я предложил поехать вместе — интересно было посмотреть, как развернулся на новом поприще наш воспитанник.
Жуков встретил нас с радостью, пригласил отведать крепкого шелтозерского чайку, который мог заварить только он. Сразу же после чаепития направились на кукурузное поле. Оно раскинулось перед нами изумрудным ковром, ярким, ровным, выделявшимся среди нашей грубоватой зелени какой-то особой нежностью. Красива царица полей — что и говорить. Но ростом не выдалась. Был уже конец июля, а растения не дотягивались и до пояса. Тоненькие листочки их трепетали даже на едва заметном ветру. Жуков срывал их, разминал пальцами, не скрывая тревоги.
— Боюсь, не выдержат первого же похолодания.
Долго бродили мы по кукурузному полю, благо можно было ходить, не наступая на редкие растения. Посидели на меже, собрались в обратную дорогу. Жуков дружески обнял Горшкова за плечи.
— Николай Максимович! Ты ничего пока не пиши. Подождем. Выйдет что, приглашу тебя специально.
Не вышло. Погибла жуковская кукуруза. Не удалась она и в других местах Карелии. Царица полей не захотела жить на севере. Южная гостья ничего, кроме зряшных хлопот и убытков, не принесла нашему северному сельскому хозяйству.
Н. Я. Щипков не хотел ехать в колхоз. Согласился, подчиняясь партийной дисциплине. Я считал, что Щипкова не следует посылать в колхоз уже по одному тому, что у него большая семья. Как она будет жить без кормильца? Говорил это в обкоме, с моим мнением не посчитались.
— Уже дал согласие. Пусть едет. Наберется практического опыта.
Для набора практического опыта Щипкову дали на его родине, в Заонежье, колхоз, в котором насчитывалось с десяток старушек-долгожительниц. Больше года мыкал он горе со своими землячками. За то, что я его не отстоял, затаил на меня обиду, не захотел встретиться, когда в 1954 году я приезжал на Заонежскую партийную конференцию, — появился в зале, увидел меня и исчез. В 1955 году колхоз старушек присоединили не то к другому колхозу, не то к совхозу. Щипков освободился. Но в редакцию не вернулся, пошел на Онегзавод. Объяснил это так:
— Совесть не позволяет учить других, раз сам ни черта не умею.
В то время колхозов, подобных щипковскому, было не так уж мало. Они отличались тем, что продуктивность их, в сущности, была равна нулю. Поэтому решено было объединить их в совхозы. Колхозники, разумеется, не имели ни малейших возражений против реорганизации. Они еще со времен Сталина были отчуждены от земли, от средств производства, от распределения созданных ими продуктов, от управления делами колхозов, и им было абсолютно всё равно, что станется с их хозяйствами. Единственное, в чем они были уверены: хуже того, что есть, не будет.
В 1955 году на базе 12 машинно-тракторных станций и 77 колхозов было создано 13 новых совхозов и 3 звероводческих фермы. 40 колхозов влились в уже существующие совхозы. На землях еще 40 колхозов были созданы подсобные хозяйства леспромхозов. В последующие три-четыре года реорганизация была доведена до конца — в Карелии не осталось ни одного сельскохозяйственного колхоза.
Овощеводческие, животноводческие, звероводческие совхозы стали давать реальную продукцию. Пушнина наших звероводческих совхозов неизменно получала высокую оценку на международных аукционах — это валюта, в которой мы всегда нуждаемся. Птицеводческие фабрики на протяжении ряда лет сполна обеспечивали население яйцами, давали значительное количество мяса.
Однако при реорганизации сельского хозяйства республики, на мой взгляд, с самого начала была допущена ошибка принципиального характера. Состояла она в том, что исключили из сельскохозяйственного оборота зерновые культуры. Решили не сеять ни ячменя, ни овса, ни ржи, хотя в Карелии испокон века выращивали их, получая неплохие урожаи. Конечно, своего хлеба карельскому крестьянину на год не хватало, но на полгода-то он себя обеспечивал, да к тому же выполнял немалый, по нашим масштабам, навязанный сверху план хлебозаготовок. Это немаловажный факт. Однако хрущевские реформаторы с этим не посчитались, сочли, что в Карелии нет никакой надобности возделывать зерновые.
«Ленинская правда» выступила в защиту зерновых, расценив отказ от них как явный перекос. Результат был нулевой. Только в восьмидесятые годы отдельные совхозы завели зерновой клин, главным образом, для получения комбикормов. Зерновое хозяйство в разумных размерах нам необходимо.
Немалый урон сельскому хозяйству Карелии нанесли сомнительные эксперименты, непродуманные, опрометчивые решения. Увлеклись кукурузой. Известно, что из этого вышло. Приблизительно в это же время — в 1954—1955 годах — ликвидировали в колхозах овец. Прошел слух: они, мол, заражены болезнью легких. На одной из запущенных ферм, где животные содержались в сырости, холоде и голоде, болезнь была действительно обнаружена. Вместо того чтобы позаботиться о наведении порядка на фермах, поспешно сделали вывод о том, что овцы на севере не приживаются, болеют, поэтому нет никакого резона держать их в колхозах. Это явно противоречило здравому смыслу. На севере всегда содержали и теперь содержат овец — на редкость полезных животных, которые не требуют много корма, но дают шерсть, отличное мясо. За овцами легко ухаживать. До сих пор не могу себе простить, что газета на выступила тогда в защиту овец. Впрочем, есть этому оправдание. ЦК компартии, точнее, его первый секретарь, запретил газете публиковать какие бы то ни было материалы об овцах. Помню, наш фотокорреспондент привез интересный снимок овец, пасущихся на островах Онежского озера. Уполномоченный Главлита не разрешил его напечатать.
Потом, ориентировочно в 1956 году, было выявлено, что, оказывается, невыгодно содержать в хозяйствах лошадей. Хорошо помню, как один ответственный работник республики, вернувшийся из командировки в Москву, сообщил на бюро об «открытии», что лошадям в колхозах и совхозах нечего делать, от них никакой пользы — лишь переводят корма. Это, мол, дармоеды. Нелепая антилошадиная кампания стала еще одним шагом к разорению деревни. Безрадостная, трудная жизнь сельских жителей еще более усложнилась. Теперь они вынуждены были становиться временами даже тягловой силой — таскали на себе сани, груженные дровами, а то и сеном, если имели козу или корову.
Конечно, ничего хорошего не могла дать и не дала ликвидация в деревне личных подсобных хозяйств. Меньше стало производителей, больше потребителей. Только и всего. Разглагольствования о том, что колхозник, рабочий совхоза может купить молоко, мясо, масло в магазине, было лишь пустой безответственной болтовней с тяжелыми последствиями.
Приблизительно в это же время союзное правительство приняло постановление, запрещающее содержать домашний скот в городах. Постановление оправданное, цель его благая — обеспечить нормальное санитарное состояние городов. Но оно еще больше сократило источники поступления на рынок животноводческой продукции. Тем более что на местах выполнялось с ненужной поспешностью, а иногда и прямо искажалось.
Припоминаю, какую невиданную оперативность проявили тогда петрозаводские власти. Скот в городе был ликвидирован в считанные дни. Причем в приливе избыточной старательности и спешке забыли сделать даже то элементарное, что напрашивалось само собой, — передать высокоудойных коров совхозам. Породистые животные пошли под нож.
В постановлении говорилось, что оно не касается городов, население которых не превышает 15 тысяч человек. Но где там! Ликвидацию скота провели и в малых городах.
Я тогда был депутатом Верховного Совета республики от Суоярвского избирательного округа. Получил известие, что в Суоярви отбирают коров. Конечно, понял, в чем дело, поспешил туда. Но было уже поздно — суоярвские чистоплюи успели очистить город от скота. Я спросил у первого секретаря райкома, зачем они это сделали. Крупный, самонадеянный человек покровительственно усмехнулся:
— Живете в столице и не знаете, что есть специальное постановление правительства.
Я сказал, что постановление мне известно, но я также знаю, что оно касается только тех городов, население которых превышает 15 тысяч человек. В Суоярви нет и 14 тысяч.
— В постановлении сказано, — разъяснил секретарь, — «по усмотрению местных органов». Вот мы и «усмотрели». А что? Не хотим быть хуже других. К тому же, горожане сдали коров добровольно.
Я не выдержал:
— Знаем мы эту добровольность! Оставили людей без молока, да еще оправдываетесь.
— Из совхоза «Суоярви» привезем.
— Да вы что, издеваетесь? До совхоза, небось, сто километров, дорога адская.
— Привезем.
Я подумал, как найти управу на этого человека? Но тут же спросил себя, а зачем, собственно, это, к чему? Дело сделано, коров не вернешь. Да и действовали суоярвские руководители, в общем-то, в духе правительственного постановления. Правда, «перегнули». Но у нас негласно принято ведь было считать, что лучше перегнуть, чем недогнуть.
Впоследствии, в семидесятых, да и в восьмидесятых годах, официальные органы не раз обращались с призывами, особенно к сельскому населению, к жителям рабочих поселков — заводить коров, разводить в личных хозяйствах свиней. Но призывы эти повисли в воздухе. Люди разуверились во всём. К тому же их притесняли всевозможными запретами. Прежде всего — не выделяли покосов. Директор совхоза гнал их даже с неудобий, которые никогда хозяйством не пользовались. Лесхоз не пускал даже на болота: сама лесная охрана, дескать, скосит на них траву, хотя она, как правило, не успевала делать это.
Осенью 1972 года я приехал по делам на Кяппесельгский лесопункт. Встретил в поселке знакомого тракториста. Он н