Вот так я побывал в родительском доме последний раз.
В 1931 году семья перебралась в Петрозаводск. Дом в Деревянном купил сельсовет. Новые жильцы сожгли его в том же году — не свой, не жалко.
Вернулись с учений — новая неожиданность: нас повезли на экскурсию в Ленинград. Там было несколько дней райской жизни: разместили в роскошной, по нашим скромным запросам, гостинице, сладко кормили в ресторане. Век бы так блаженствовать! Нам отпустили на это неполную неделю. Вернулись домой — приглашают в техникум на собрание. И какой почет: нас уже ожидают представитель обкома партии, сам управляющий трестом «Кареллес», директор техникума. Представитель обкома сказал, что принято решение о досрочном выпуске нашего курса.
— Да разве же так можно? — воскликнул, кажется, Кутасов.
— Можно, товарищ, — строго подчеркнул представитель обкома, помолчал, еще более строго добавил: — Потому что нужно!
Что мы могли теперь сделать? Ничего. Получили в отделе кадров «Кареллеса» направления на работу, дорожные, суточные и разъехались. Меня и уссунского паренька Сашку Яковлева послали в Ругозерский леспромхоз.
В лесах ругозерских
Холодным и промозглым ноябрьским вечером мрачный извозчик, всю дорогу поносивший свою якобы ленивую лошаденку, доставил нас на вокзал. Кое-как втянулись, а точнее, втиснулись в бесплацкартный вагон. Всю ночь проговорили, сидя на своих фанерных чемоданах. Утром выскочили из вагона на станции Кочкома, откуда по тракту, недавно построенному заключенными УСЛАГа, можно было проехать в Ругозеро. Стали искать транспорт. Первый же встречный безнадежно махнул рукой:
— Какой уж тут транспорт!
Сашка верно сообразил: леспромхоз обязательно имеет на станции склад. Без труда разыскали его. У широко раскрытых ворот склада стояла полуторка. Ее загружали конской сбруей — хомутами, шлеями, седелками, уздечками. У машины крутился разбитной мужичок в коротенькой тужурочке, густо измазанной горючим и смазочным. Слегка пьяненький. Отрекомендовался:
— Водитель Аристарх Ветер. Чем могу служить?
Мы сказали. Закуражился:
— Куда вас? Еще ограбите.
— Что, что ты сказал? — угрожающе спросил Яковлев и шагнул в сторону Аристарха. Тот отступил за машину, оттуда послышалось:
— Куда ты прешь? Или шуток не понимаешь? Кто вы такие? Молодые специалисты? Так бы сразу и отрекомендовались. Будущее индустриализации страны. Понимаю значение. Залезайте в кузов.
И мы поехали — полетели, понеслись! Аристарх бешено гнал расхрястанную полуторку, ее бросало из стороны в сторону, на каждом бугорке трясло так, что, казалось, вот-вот она разлетится вдребезги. Хомуты и седелки прыгали друг на друга, но больше всего на нас. До сих пор не понимаю, как мы тогда уцелели. Полуторка вплотную подкатилась к конторе леспромхоза, уткнулась колесами в нижнюю ступеньку крыльца.
Мы поднялись на второй этаж, секретарша — пожилая учтивая женщина — сказала, что товарищ Пейппо на месте, и показала кабинет директора. Навстречу нам поднялся высокий грузный человек в темном костюме, белой рубашке с галстуком; лицо у него было нежное, с оттенком румянца, глаза чуть выпуклые, строгие. Хрипловатым голосом предложил сесть. Мы подали бумаги. Взглянул на них, недовольно поморщился:
— Вы техники-лесоводы. Нам нужны техники-лесозаготовители. Вы согласны заготовлять лес?
Сашка почему-то ни к селу ни к городу сболтнул:
— Мы на всё согласны.
Пейппо вспылил.
— На всё соглашаться не надо. Я вас спрашиваю, согласны ли вы заниматься именно лесозаготовками?
— Согласны, согласны, — сказал я.
Меня назначили техноруком по лесозаготовкам в Андроновогорский учлеспромхоз, Яковлева — в Кимасозерский.
На другой день мы расстались и больше не встречались. Жизнь развела нас в разные стороны.
У Яковлева сразу что-то не заладилось в Кимасозеро. Техноруком его не назначили, согласился стать бухгалтером. Рассказывают, быстро наладил счетное дело. Откуда-то на лесопункте стало известно, что Александр — выходец из зажиточной семьи. Разумеется, сразу же нашелся доброжелатель, пославший кляузу в район. Яковлеву намекнули, что ему не положено жить в пограничной полосе. Он уехал, и след его затерялся.
Первым моим учителем на производстве стал заведующий Андроновогорским участковым леспромхозом Григорий Павлович Федоров. Местный житель, выбившийся из десятников, умный, отлично знающий лесное дело, он научил меня всему, что должен знать на практике лесной руководитель среднего звена. Но особенно я уважал Федорова за его честность и смелость. Помню, как он стал на защиту твердозаданца Василия Силина из деревни Еловая гора.
Твердозаданцы. Кто они такие? Это деревенские мужики, отнесенные местными властями к числу зажиточных и обложенные немыслимо высоким твердым заданием по заготовке и вывозке древесины. Если твердозаданец не выполнял сумасшедшей нормы, его объявляли саботажником и судили. Однажды Федоров встретил на делянке твердозаданца Силина, лежащего у ног запутавшейся в вожжах лошади.
— Не могу, — сказал Силин, — делайте что угодно.
Федоров отвез обессилевшего человека домой в Еловую гору, дал ему письменное освобождение от работы. Андроновогорский сельсовет объявил твердозаданца дезертиром. Его судили и вместе с отцом и матерью выслали в каменоломни на остров Голец в Онежском озере. А дело Федорова — перерожденца, пособника классового врага — изучалось и оформлялось в райкоме партии. Рассмотреть его не успели. Произошло неожиданное: из леспромхоза пришел приказ, отменяющий твердые задания и строго предлагающий руководителям учлеспромхоза под их личную ответственность уничтожить все формы по учету работы твердозаданцев. Мы до глубокой ночи жгли в печке эти формы. Потом выяснилось: к нам должна была приехать иностранная комиссия. И хотя не приехала, твердозаданцы исчезли. Федоров отделался легким испугом.
Летом 1931 года учлеспромхозы были преобразованы в лесопункты. Нашу контору леспромхоз перевел из Мергубы — деревушки, расположенной в трех километрах от Андроновой горы — центра сельсовета, в Челмозеро, где было три дома. В двух жили охотники и рыболовы братья Тихоновы с семьями, в третьем — большом и красивом, возвышающемся на живописном берегу лесного озера, как замок из дерева, разместились и контора лесопункта, и весь наш аппарат — каждому досталась комната. Дом окружали хозяйственные постройки, специальное помещение было отведено под магазин. Основательно осел здесь челмозерский купец. Говорили, предприимчивый был, широко поднял дело. Жители Ледмозера, Больших гор, Тикшозера, Кимасозера не знали нужды в товарах. После революции бежал в Финляндию.
Федорова перевели на работу в Ругозеро. Начальником Челмозерского лесопункта по его рекомендации назначили меня. Опыта, понятно, у меня недоставало еще, но энергии было хоть отбавляй. Согласился. И — завертело, закружило. Время было жесткое, крутое. Всю нашу жизнь определял план. Всё для плана! При любых условиях — план! План любой ценой, во что бы то ни стало! Этого требовал «Кареллес» от леспромхоза, леспромхоз — от лесопунктов.
И мы вертелись. День в лесу, вечером в конторе. Сидим, жжем махру, в чаду и жаре подсчитываем, что же сделано за день. Оказывается, сделано мало. Если темпы не будут резко повышены, неминуем прорыв. Начинаем обдумывать, что же надо сделать, чтобы завтра же наверстать упущенное. Принимаемся за расстановку сил. Особенно большие надежды на это возлагали постоянно сидевшие у нас республиканские и районные уполномоченные, которые неусыпно следили за тем, как мы работаем. Все они, за малым исключением, ничего не понимали в лесном деле, боялись показываться на делянках, а может, и просто ленились, днями лежали в комнате для приезжих, пили чай, «болели» за план, с нетерпением ожидая вечера. Как только спускались сумерки, перекочевывали из комнаты приезжих в контору, ждали возвращения из леса начальника лесопункта, технорука, десятников. Сердились, когда кто-либо из них запаздывал. Всегда были недовольны итогами дня. Начинались поиски резервов. Почти всегда они сводились к разговорам о расстановке сил и затягивались до ночи. Сочиняли варианты, спорили, понимая, что все это есть не что иное, как переливание из пустого в порожнее. Давно ведь известно, что от перестановки слагаемых сумма не меняется. Ночные дебаты нужны были разве что для самоуспокоения их участников. Что же касается изыскания резервов, то это было уделом начальника лесопункта, которому леспромхоз в помощи не отказывал, особенно после того, как начальником его производственного отдела стал Григорий Павлович Федоров.
До тошноты накурившись, отупев от бессмысленных повторений азбучных истин, приходишь домой где-то в час, иногда и в два часа ночи. А в шесть — наряд. После наряда — лес, хлопоты до вечера. И так каждый день. А из леспромхоза сыплются приказы, один строже другого, все чаще — с угрозами: под суд! Под суд! Было не так уж страшно, привыкли к грозным бумагам. Но однажды, в середине первого квартала, суд пожаловал к нам сам, собственной персоной, в натуральном виде.
Мы со старшим счетоводом Зуевым и кассиром Дубовым готовили в конторе документы для выдачи лесорубам зарплаты за январь. На минутку заглянул парторг Канто, чтобы сказать: он отправляется в лес. Не садясь, набил махоркой трубку, раскурил ее, направился к порогу. Уйти не успел. В контору с паром, с инеем на меховых шапках ввалились районный прокурор, судья, начальник милиции. С ними был и Пейппо. Он поздоровался со всеми нами одновременно:
— Терве!
— Терве, терве, — ответили мы.
Это, как, впрочем, и некоторые другие финские слова постоянного обихода, мы знали. Довольный, Пейппо заулыбался:
— Финский язык изучаете. Это хювя.
Канто по-русски спросил:
— Что случилось? Такие гости.
Пейппо ответил по-фински. Канто объяснил мне, что они приехали, чтобы устроить у нас выездное заседание суда, и тут же обратился к Пейппо.
— Кого будете судить?
— Саботажников.