— Саботажников у нас нет.
— Найдутся.
Канто на шаг отступил от рассевшихся за столом судей, оглядел каждого в отдельности, усмехнулся:
— А для чего вам искать саботажников? Судите нас, посадите — вам всё дозволено. Потом люди увидят, сколько вы леса стране давать будете, всей судебной бригадой, вчетвером.
Злая ирония Канто взбесила Пейппо. Он назвал парторга гнилым либералом, угрожающе предупредил, что и старый коммунист не должен забываться. Прокурору стал объяснять, что вот такой здесь парторг. Что за парторг? Мягкотелый идеалист, который полагает, что достаточно погладить друг друга по головке, и дело пойдет. Но саботажников надо не по головке гладить, а судить. Или товарищ Канто думает, что социализм можно в белых перчатках построить? Но в белых перчатках можно только дам заподручку водить.
— Вы первый ответчик. — Пейппо повернул ко мне сердитое лицо. — Почему не выполняете приказ о запрещении выезда рабочих домой по воскресеньям?
— Рабочим без выезда нельзя, — ответил я. — У нас нет бани, плохо с продуктами.
— Понимаю вас так: приказ исполнять вы не намерены. Но, скажите, что же это, как не саботаж?
Я молчал. Атмосфера накалялась. Казалось, импульсивный директор вот-вот прыгнет из-за стола, за которым сидел против меня, закричит, застучит ногами, а он тихо сказал:
— Отдам вас под суд.
Достал из папки лист чистой бумаги, обмакнул в чернильницу ручку, приготовился писать.
— Пейппо! — прикрикнул обычно никогда не повышавший голоса Канто, подошел вплотную к директору и сказал по-фински что-то такое, отчего тот на мгновение оторопел. Но тут же пришел в себя, швырнул на стол ручку с такой яростью, что чернильные брызги от нее разлетелись во все стороны. Воцарилась тягостная тишина. Ее нарушил начальник милиции, должно быть, привыкший улаживать конфликты. Он предложил подкрепиться с дороги.
Никто, разумеется, не возражал.
Дочь Зуева Нюра согрела большой самовар. Все — и гости, и хозяева — разместились за длинным столом в большой комнате, скорее даже зале, где у челмозерского купца была, по всей вероятности, гостиная. Не сел за стол только Канто, ушел из дома, не хотел мириться с судьями. Дубов ловко раскупорил полдесятка банок мясных консервов. У каждого нашелся хлеб. Нюра стала разносить стаканы дымящегося ароматного чая. Поели, напились, размякли, подобрели. Пожалуй, больше всех подобрел Пейппо. Однако спохватился, напустил на себя прежнюю строгость, как только прокурор заметил обо мне, что таких молодых по возрасту начальников лесопунктов, наверное, не найти во всей Карелии:
— Что из того, что молодой. Взялся за дело, пусть отвечает.
Вечером уборщица Александра, статная приятная женщина, мать-одиночка с тремя детьми, притащила из сарая пять топчанов, поставила их в гостиной вплотную друг к другу, подстелила жесткие, набитые киповым сеном матрацы. Гости вповалку улеглись на них. Утром уехали в Кимасозеро.
Меня не судили — то ли по молодости, то ли из уважения к старому коммунисту Канто, который так горячо защищал меня. Пейппо ограничился тем, что оставил приказ, в котором был объявлен мне строгий с последним предупреждением выговор.
А в Кимасозере суд был. Судили начальника лесопункта. Хлопотливого старика Ряйсянена за мягкотелость и невыполнение плана приговорили к одному году условно. Узнав об этом, Канто в сердцах плюнул, но подумав, рассмеялся:
— Ты понял, почему год условно? Сообразили: если уберут Ряйсянена, лесопункт провалится. Все-таки сообразили…
В марте челмозерские лесорубы — большегорские, тикшезерские, минозерские парни — сильные и честные — пошли по нашему призыву на штурм и сезонный план выполнили. Белоснежное Челмозеро стало бронзовым — одно к одному грузно легли тридцать тысяч сосновых и еловых бревен. Теперь мы их обязаны были сплавить в реку Кемь. Тогда было простое и ясное правило: если зимой ты — лесоруб, то летом — сплавщик. Те же тикшезерские, большегорские, минозерские славные ребята днем и ночью гнали по озерам, тихим речкам ими же заготовленные бревна. Лето было сухое. Речки быстро обмелели. Пришлось накатывать вдоль их берегов ряжи из бревен — косы. Они сужали речные русла и таким образом поднимали уровень воды. Набор кос — тяжелое дело. Но ребята одолели его и пришли с хвостом, то есть с последним бревном в магистральную реку Кемь раньше срока.
Я поехал в леспромхоз, чтобы оформить первый за два года отпуск. Пейппо встретил меня приветливо, похвалил.
— Первое испытание выдержал. Характер есть. Такие люди лесной промышленности нужны. Конечно, нелегко нам. Трудное время. Но мы с вами для трудного времени и рождены. Отдыхайте, возвращайтесь.
Я сказал, что, понятно, вернусь, какой может быть разговор. У меня и в мыслях не было уйти из леспромхоза. Но приехал в Петрозаводск, и все изменилось.
Редакция
Поезд в Петрозаводск пришел рано утром. Я с волнением вышел из вагона — все-таки два года не был тут. Огляделся по сторонам, стоя на платформе. Всё было как и прежде: маленькое деревянное зданьице вокзала, деревянные заборы по обе его стороны, деревянные тротуары от вокзала к городу, коновязь в сторонке, ломовые извозчики на телегах, легковые — на колясках. Всё как было. И только погода стояла другая. Тогда, голубой осенью 1930 года, когда мы уезжали с Александром Яковлевым в Ругозеро, было сыро, холодно, хмуро. Теперь, несмотря на ранний час, уже пригревало солнце, было тепло и светло. Август в Карелии — добрый месяц.
Никто меня не встречал. Собрался было поехать на извозчике, но как на грех всех извозчиков до меня расхватали приехавшие с северным поездом пассажиры. Направился домой пешком. По дороге заметил: у хлебных магазинов застыли в ожидании открытия длинные очереди. В городе не хватало хлеба. Раньше в доме, купленном родителями в 1931 году, я не бывал и знал о нем только то, что он под номером пятьдесят восемь находится на улице Куйбышева. Нашел его без особого труда, так как знал город прилично.
В доме было пять комнат, в которых жили четыре семьи — отец приобрел его вместе с постояльцами — семейным ветврачом Питиным, семейным ветфельдшером Моисеевым и медсестрой Харитоновой. Наша семья, состоявшая в то время из восьми человек, занимала одну, правда, самую просторную комнату. Нечего было и думать о каких-либо даже минимальных удобствах. Теснота невообразимая. На кроватях спали только больная бабушка, мать и сестра. Остальные ложились вповалку на пол.
Меня успокаивало то, что я не долго буду стеснять семью, вскоре надо было уезжать обратно в леспромхоз. Но случилось непредвиденное. Мой товарищ по техникуму Иван Кутасов, работавший в редакции «Красной Карелии», сказал мне при первой встрече, что я вместе с ним должен сходить к редактору газеты И. М. Стерлину. Я спросил:
— Зачем?
— Ну, ясно же зачем, — ушел он от ответа.
Впрочем, я и сам догадался, почему редактор хочет встретиться со мной. После того как в «Красной Карелии» был напечатан мой очерк, присланный на конкурс, Кутасов посоветовал Стерлину, недавно назначенному в газету и спешно обновлявшему редакцию, взять меня на работу. Стерлин с готовностью согласился.
И вот мы идем в редакцию. В маленькой задымленной табачным дымом комнатке, именуемой кабинетом редактора, нас встретил высокий человек с красивой шевелюрой слегка вьющихся волос и большими серо-голубыми глазами. Сразу заговорил о деле:
— Мне понравился ваш очерк. Товарищ Кутасов утверждает, что вы и раньше писали в газету, любите писать. А что, если поработаете в штате? Согласны?
Я сказал, что, конечно, согласен, но только через год. Стерлин захохотал:
— Выдумщик! Товарищ Кутасов, вы только полюбуйтесь, какой выдумщик ваш друг. Да через год вы, может, и не понадобитесь редакции. Но почему через год?
Я ответил, что дал обещание вернуться в леспромхоз.
Стерлину опять стало весело:
— Мало ли кто кому что обещал!
Мне не понравился такой неприкрытый цинизм редактора. Сухо сказал ему:
— Нет, товарищ Стерлин, от своего обещания я не откажусь!
Стерлин посмотрел на смутившегося Кутасова:
— Да что мы будем его уговаривать! Передадим дело в обком — и разговору конец. Вы ведь коммунист? Кандидат? Ничего — партийная дисциплина распространяется и на кандидатов.
Через несколько дней меня пригласили в обком и сообщили, что принято решение о переводе меня из Ругозерского леспромхоза в редакцию газеты «Красная Карелия». Хотел возразить, но промолчал, не воспротивился, не хватило духу.
Так я не сдержал своего слова. Что подумал тогда обо мне Пейппо — крутой директор, — иногда и перегибал, но честнейший человек. А Канто?
До сих пор мучает совесть, не могу себе простить, почему уступил тогда, проявил нерешительность.
Две даты: 29 сентября 1932 года и 16 июня 1984 года. Между ними солидный пласт времени — пятьдесят один год и восемь с половиной месяцев.
29 сентября 1932 года я первый раз переступил порог редакции газеты «Красная Карелия» как ее штатный сотрудник. Редакция размещалась тогда в одноэтажном каменном домике на Пушкинской улице. Когда-то в нем была свечная фабрика. В помещении пахло воском и типографской краской. Мне отвели место за небольшим замызганным столом. Мое место оказалось прямо под форточкой. В нее врывался свежий онежский ветер. Было холодно. Я захлопнул форточку. Сидевший за соседним столом солидный Матвей Покровский — заведующий промышленно-транспортным отделом — мягко заметил:
— Лучше бы не закрывать. Все курим. Задохнемся.
Я извинился и открыл форточку…
А 16 июня 1984 года я последний раз переступил порог трехэтажного каменного здания по улице Германа Титова, распрощавшись с газетой, которой посвятил почти всю свою сознательную жизнь, и направился на ту же Пушкинскую улицу, но уже в Союз писателей Карелии, где накануне меня избрали председателем правления Союза.
…Первую командировку в газете я получил на Деревянский лесопункт. Начальник его Зинков, ровесник мне — молодой еще, шумливый человек, зачем-то отрастивший широкую рыжую бороду (тогда бород не носили), встретил меня снисходительно.