Продолжая жевать, он подмигнул мне.
— Ничего, ты парень что надо, но и мы не лыком шиты. Горчицу ел когда-нибудь, чистую горчицу?
Он жевал мой солёный хлеб и рассказывал. Жене и дочке он не дал притронуться к моему хлебу, положил его перед собой и, медленно разжёвывая, словно камень зубами размалывал, рассказал:
— Горчица, чистая горчица, по истории пятёрки получаешь, знаешь, конечно, что такое ленинградская блокада. А вообще-то ничего не знаешь. Это когда тебя схватят за горло и душат, без конца душат, и ты знаешь, что это не сон, — проснёшься и пройдёт, глядя тебе в глаза, тебя душат — это и есть ленинградская блокада.
Под снегом был разрушенный дом, он снег этот разрыл… нет, почему же, как собака, собака такое не выдержит… Но ведь мы люди, верно?.. Разрыл снег и нашёл коробку сухой горчицы, горчичной муки. Кругом всё белым-бело, весь мир белый, и коробка горчицы. Смешал со снегом, получилась горчичная жижа, мешать было трудно, руки озябшие, и снег не тает, и он выпил эту горчичную жижу. Кишки начали гореть, он мог поклясться, что видит, как они полыхают. Он схватился обеими руками за живот, засунул голову между ног и упал. Так и валялся в снегу, ни силы в нём, ни памяти. Одно только знает, что горчица теперь в нём, внутри, что, убивая, она даст ему выжить.
— Ешь, ешь, — сказал он, — не знаешь ещё, к кому пришёл. Нашёл чем удивлять…