А они сидели вдвоем, по-молодому влюбленные друг в друга, и вспоминали, когда началась их влюбленность.
10. Братья Липец
До начала уроков оставалось еще четверть часа, когда Владимир Андреевич появился в школе. Прихрамывая, он направился к учительской, но внимание его привлекла группа учащихся у дверей девятого класса. В центре ее Глазков заметил Настеньку, расстроенную, с заплаканным лицом. Она что-то рассказывала.
— Что случилось? — подойдя к ним, спросил Владимир Андреевич.
Настенька подняла лицо, хотела ответить, но не смогла — заплакала.
— Юру… в больницу положили, — ответил стоявший рядом с Настенькой парень.
— Погоди, погоди, — перебил его Владимир Андреевич. — Как так положили?
— Ножом в спину, — всхлипнула Настенька. — Вчера ночью, когда из клуба домой шел…
Глазков поник головой — кто же посмел поднять руку на Юру Семенова? Того бандита растерзать надо. Спросил:
— И сильно его?
— Без сознания лежит, — Настенька опять заплакала.
— Ладно, ладно, успокойся, — утешил ее Владимир Андреевич. — Слезами горю не поможешь.
Девятый класс волновался. Женька Волобуев против обыкновения молчал, сгорбившись над партой. Ребята его понимали и сочувствовали: все-таки с Семеновым они друзья.
Когда острота печального события притупилась и все свыклись с мыслью, что Юра тяжело ранен — тут уж ничего не поделаешь, — волнение улеглось, и обычная школьная жизнь покатилась своим чередом. На другой день произошло, незаметное на первый взгляд, событие. На перемене в классный журнал вложили записку. В ней говорилось: «Семенова бил вместе с другими и Борис Липец». Записка была анонимной и написана незнакомым почерком.
Глазков потер висок: что это? Поклеп на Липец или правда?
— Кто написал вот эту записку… прошу после занятий зайти в учительскую, — обратился к классу Глазков.
Ждал после занятий долго, но никто не являлся. «Кто же это написал? — недоумевал Владимир Андреевич. — И почему?
Да, задачка! Проще всего, конечно, позвонить в милицию, а лучше всего порвать записку и дело с концом…»
Дома Владимир Андреевич рассказал про записку Лене. Она, подумав, ответила:
— Я бы могла тебе кое-что посоветовать. Но разве ты сам не можешь решить?
— Вообще-то, конечно…
— Вот и поступай по справедливости.
Наутро Глазков позвонил в приемную директора металлургического завода, справился у секретарши, где работает инженер Липец. Оказывается, в отделе главного металлурга. Звали его Василием Николаевичем.
Василий Николаевич, когда ему позвонил Глазков, сначала, видимо, решил, что говорит с ним кто-нибудь из работников завода. Но когда узнал, кто такой Глазков, в голосе пробилась нотка удивления. Догадавшись, наконец, что речь будет идти о брате, неожиданно растерялся, что-то очень долго прокашливался. Спросил:
— Что вы от меня хотите?
— Поговорить. Я бы мог ожидать вас в школе в любое удобное для вас время.
— Хорошо. Я приеду сейчас.
Действительно, меньше чем через час Василий Николаевич сидел в учительской в теплой, свободного покроя куртке с шалевым воротником, положив на стол шапку из ондатровых шкурок, такой крупный, немного встревоженный, и выжидательно поглядывал на Глазкова. Владимир Андреевич вспомнил, как об этом инженере отзывался Костенко, и подумал: «Мужик, видать, хороший по всем статьям», вслух же сказал:
— Прочтите, пожалуйста, — и подал ему записку.
Старший Липец взял бумажку, деловито развернул ее, прочел одним взглядом и повертел, будто пытался найти что-нибудь более важное.
— Кто писал?
— Неизвестно.
— Анонимка, выходит? А что произошло?
— Моего ученика в праздник сильно избили. Лежит в больнице в тяжелом состоянии.
— Скверно, — нахмурился Липец и спросил: — Курить можно?
— Пожалуйста.
Липец закурил, жадно глотнув табачный дым, видно, собирался с мыслями. Не очень приятное сообщил ему учитель. Наконец проговорил:
— Черт его знает. Борька за последнее время испортился, это верно. Пьет, мерзавец, говорят, даже дебоширит. Из школы ушел, болтается в компании каких-то жоржиков…
— Разве он не перевелся в другую школу?
— Он вам так говорил?
— Нет, другие говорили.
— Никуда не переводился, что-то у него с ребятами не пошло. Но, положа руку на сердце, скажу: не верю, чтоб он докатился до такой подлости. На это Борька не способен.
— Я тоже хотел бы этому не верить. Однако по пьянке что не бывает?
— Так-то оно так… — Липец задумался и вдруг встрепенулся: — Послушайте, у вас есть свободное время? Поедемте к Борису, он живет с матерью, недалеко отсюда. Решено?
— А удобно будет?
— Почему неудобно? Хочу поговорить с ним при вас. Он сейчас дома. Ну?
Владимир Андреевич согласился. «Москвич» голубел возле школы, ожидая хозяина. Глазков сел на переднее сиденье рядом с Липец. Тот нажал стартер, мотор заработал, и машина плавно тронулась с места, набирая скорость.
По дороге Василий Николаевич признался, имея в виду Бориса:
— Оболтусом вырос. Ростом с коломенскую версту, а мозги набекрень. Нас четверо братьев. Старший на партийной работе, в Забайкалье, другой офицером в армии, инженер, как и я. Борька самый младший. Мать в нем души не чаяла, больше всех дрожала над ним. С нами ей нянчиться некогда было — работала, да и времена трудные были. Борька рос, мы уже работали, мать с завода ушла, потом пенсию ей дали. Вот она Борису все и отдавала — и любовь, и деньги, и время.
…Мать Василия Николаевича обрадовалась приезду сына. Хоть и живут в одном городе, а бывает у нее редко. Всегда занят. Глазкова она приняла за приятеля сына, захлопотала, забеспокоилась — еще бы, гости-то какие!
Владимиру Андреевичу жалко стало ее. Вот сейчас узнает причину их нежданного визита и растеряется.
— Ты, мама, не беспокойся, мы по делу. Борис дома?
— Дома, — она сразу встревожилась и поглядела на этого невысокого черноглазого человека с тростью в руках уже недоверчиво, даже с опаской: сердцем почуяла, что именно он является причиной какой-то неприятности. — Спит. Разбудить?
— Буди.
Все трое вошли в комнату, служившую гостиной. Там стояли диван, мягкие кресла, неизменный круглый стол. Возле окон курчавился большой куст китайской розы.
Старушка ушла в спальню будить Бориса. Василий Николаевич устроился на диване, приглашая Глазкова сюда же, но Владимир Андреевич сел в кресло — ему так удобнее. Вскоре из спальни появился заспанный Борис, а следом за ним мать. Он что-то буркнул, кажется, поздоровался, сел за маленький столик у окна за кустом розы, где у него были сигареты и пепельница.
Борис закурил. Старуха остановилась в дверях, привалившись плечом к косяку, скрестив на груди руки, и недружелюбно поглядывала на Глазкова. На лице ее отразилась тревога и ожидание чего-то плохого. «Матушка-то у них крупной кости, — невольно подумал Владимир Андреевич. — Поэтому и они как на подбор богатыри».
— Так вот, — сказал Василий Николаевич, сердито глядя на брата, — в праздник ударили ножом твоего товарища по школе — Семенова. Знаком с ним?
— Ну, знаком, — буркнул Борис. Он смотрел в окно и двумя пальцами — большим и указательным, пожелтевшими от никотина, — держал дымящуюся сигарету. Синяя струйка дыма свечкой тянулась вверх, расшибалась о рыжий чуб и расползалась облаком над головой.
— Говорят, что ты был с той шайкой.
Борис смял сигарету в пепельнице, обжигая пальцы, взглянул на брата, удивленно спросил:
— Я? — и усмехнулся криво. — Смех один.
— Смеху тут нет, — хмуро возразил Василий Николаевич. — Как бы плакать не пришлось.
— Да ты чего, всерьез? — побагровел Борис, вставая. — Ты всерьез думаешь, что я был в той шайке?
— Господи, надо же такое подумать, — вмешалась растерянная мать. — В уме ли ты, Васенька, такое говоришь?
— Погоди, мама, не мешай.
Глазков чувствовал себя неловко, ему хотелось встать и уйти.
— А ты, — продолжал Василий Николаевич, обращаясь к Борису, — сядь и давай спокойно. Садись, садись. — Борис неохотно сел, снова потянулся к пачке сигарет, закурил. — Тебя никто не обвиняет. Вот Владимиру Андреевичу кто-то подсунул записку, а в ней речь о тебе.
— Что делается, что делается! — вздохнула старуха.
— Ты должен нам сказать честно: был там или нет?
— Я честно говорю: не был. Это же поклеп!
— Ну, дыма без огня не бывает! — возразил Василий Николаевич.
— С Юркой я вечером встречался, правильно. Они с Волобуевым были. Ну, с Юркой мы немного поссорились…
— Пьян, что ли, был?
— Кто?!
— Ты, конечно.
— Выпивши, ясное дело. Юрка хотел меня из клуба выставить, будто вел я себя неправильно.
— Понятно, — горько вздохнул Василий Николаевич, и этот вздох опять взорвал Бориса:
— Что понятно, что понятно?! Пальцем я не тронул Юрку. Клянусь честью!
— Да ты не кричи, чего ты раскричался? — унял его Василий Николаевич. — Грозился?
— Юрке? Да. Сказал-то я ему ничего: мол, смотри, не попадайся на узенькой дорожке! Это дело рук Волобуева, он записочку подсунул, это уж точно!
В памяти у Владимира Андреевича вдруг ярко встал случай, который произошел незадолго до ухода Бориса из школы. Обычно Липец одевался скромно: в простенькие синие брюки, такого же цвета пиджаки клетчатую рубашку без галстука, он и сейчас в этом костюме, только без пиджака. А в тот раз оделся по последней моде: хотел прямо из школы уйти на вечеринку. Все на нем кричало, требовало внимания: сине-голубые брюки в дудочку, длинный ворсистый пиджак темно-зеленого цвета, а вместо галстука красовалась коричневая в черную крапинку бабочка.
— Ого! — воскликнул тогда Женька Волобуев. — Борька Липец собрался на дипломатический прием!
— Девчата, гляньте, какая у него бабочка, — насмешливо охнула Настенька и хлопнула в ладоши. — Чудо! Боря, где ты ее достал?
Липец, сохраняя достоинство, снисходительно улыбнулся и, постелив газету на сиденье, сел за свою парту. Ни слова не вымолвил: мол, я не запрещаю, треплите языком сколько хотите, а у Женьки тем более он слабо подвешен. От меня как от стенки горох. А в перемену, как потом рассказывали Глазкову, было следующее. Борис курил у двери. К нему подошел все тот же Волобуев, осмотрел его с ног до головы. Материал пиджака проверил на ощупь, даже языком цокнул. Собрались любопытные, похохатывали. Женька, наконец, изрек: