— Вот, елки-махалки, это да! Шагнем! А, Сергеев?!
Управляющий терпел, терпел и наконец сказал:
— Ты ж мне ребра поломаешь, Игнатий! Ну тебя к чомору.
Игнатий сгреб в левую ладонь бороденку, улыбнулся:
— Забываюсь, понимаешь. Ведь, прямо скажу, чудеса какие-то.
— Не сказка, брат ты мой, это де-ело, — сердито поправил его Андриан. — Шпыняться нечего. Ты любишь шпыняться-то.
— Тише вы! Дайте человека послушать! — послышался за их спинами женский голос.
Замолчали.
После лекции вышли на улицу. Небо вызвездило, а морозец выпал пустяковый, курам на смех.
— Эх-ма, — вздохнул Андриан. — Скореича бы весна. Духом ее тянет, а ждать еще, наверное, до-олго.
— Лектор-то ничего, красно баил, — заметил Игнатий. — Шагнем, чертям тошно будет. Да вот беда: на обочине мы живем, на нас только пыль с большой дороги. Шурин на целину сманивает. Махнуть, что ли?
Иван Сергеевич поморщился, даже заныл зуб — дупло. Не мог спокойно слушать этого шмыгуна, который дурную привычку взял: хаять свое, хвалить чужое, соседское. Любит поплакаться, хлебом не корми: «Вот у соседей, то ли дело, ферму так ферму отгрохали. У нас, дескать, тяп-ляп и готово!» И ведь хорошо знает: обе фермы строились по типовому проекту, камень брали из одного карьера, похожи одна на другую, как близнецы.
— Скатертью дорога, — подзуживал Логинова Андриан, — Нужен ты нам, как собаке пятая нога.
— Чем опять недоволен, Игнатий? — мрачно спросил Иван Сергеевич. Зуб ныл и ныл. — Чего тебе не хватает?
— Да как тебе сказать? — заскрипел Игнатий. — Нутро у меня такое — вперед рвется, на ТУ-104 охота в коммунизм лететь. А мы тут шажками семеним, шажки-то маленькие, воробьиные. Вот, скажем, у соседей все честь честью, они уже на ТУ-104 приладились и рукой нам махают: бывайте здоровы, мы спешим, мол, можете спать ложиться.
Боль стрельнула в висок. Иван Сергеевич прижал к щеке ладонь. Думал: «Ох, Игнатий, Игнатий! Любого ты доведешь до тихого бешенства. Помнится, после сентябрьского Пленума, когда у нас начались большие перемены, то говорил примерно такое же: на обочине живем, пыль глотаем, долго ли жить по старинке будем? Жить стали хорошо — все равно брюзжал: у соседей куда лучше. Шефы построили на окраине села добротные мастерские — маленький заводик, да и только! Радовались все, а ты скрипел. Надоел, как горькая редька, уехал бы куда-нибудь с глаз долой. Да кому такой нужен-то?»
На днях в конторе собрались мужики и разговорились о том времени, когда между городом и деревней разницы не будет. Игнатий махнул рукой: ждать долго, черепахой-то не скоро до того времени доползешь. У соседей другое дело. Кто-то и сказал тогда:
— Давно первые ласточки, Игнатий, к нам прилетели.
— Ой ли? Дай тую ласточку в руках подержать.
— Бери, кто тебе не дает? Телевизор каждый день смотришь. Смотришь ведь?
— Экая невидаль — телевизор! — поморщился Игнатий, и тогда у Ивана Сергеевича тоже заныл зуб.
Всегда выдержанный Андриан на тот раз взорвался.
— Балда ты этакая! — вскрикнул он. — Телевизор — невидаль! А давно ли ты с керосиновой лампой сидел? Теперь же, видишь ли, черт не брат! Живешь между людьми, как крот: двигаешься, место на земле занимаешь и ничего не видишь.
— С тобой и поспорить нельзя, — примирительно сказал Игнатий, даже некоторую неловкость почувствовал.
И вот теперь опять свое завел. Ему скажи: ложись спать, завтра в коммунизме проснешься. Все равно остался бы чем-нибудь недоволен.
Иван Сергеевич не стал втягиваться в спор. Не хотелось портить настроение. Думалось о перспективах, которые открывались в семилетии. Почему-то виделись цветущие сады. Возле каждого дома — фруктовый сад. Поглядишь, с одного конца улицы в другой — будто аллея парка. Яблоки наливные тянут ветки к земле; ешь — не хочу! Дорога вымощена…
Попрощавшись с Андрианом и Игнатием, он широко зашагал домой. Всю ночь Иван Сергеевич ворочался, вздыхал шумно, мешал жене. Она сердилась.
— Спал бы, чего уж там!
Попробуй усни, если в двери стучится завтрашний день.
Важная истина
Ночевать взял меня к себе Андриан. Мы стукнули в калитку его дома уже в двенадцатом часу ночи. Старуха-мать зажгла свет. Ни о чем не спрашивая, принялась перестилать для меня свою постель, — сама на печь залезла. Видно, неожиданные гости здесь не в диковинку. За стеклянной дверью млел мрак другой комнаты; там спала семья. На лавке у стола задрали хоботы два крана, установленные на игрушечных автомашинах. Андриан перехватил мой взгляд:
— Механики растут. Два. — И снял с горячей плиты сковородку с жареной картошкой. Мы сели за поздний ужин. Хозяин — тракторист и комбайнер — замещал заболевшего механика отделения.
— Начальник из меня плохо-ой, — признался Андриан. — Не для того рожден. Технику люблю. Вот без чего не могу, так не могу. С малых лет к ней привязан. Шкетом за трактором бегал. Я ведь еще молодой, с двадцать шестого года. На вид-то старше кажусь.
— Понешло-поехало, — прошамкала старуха. — Жаговоришь гоштя-то. Ему, поди, отдыхать охота.
— Ничего, бабушка, не беспокойтесь, — успокоил я ее. Спать и в самом деле не хотелось.
— Я тебе скажу, — не обращая внимания на реплику матери, продолжал Андриан и прицелился вилкой в поджаренный по краям кружок картошки, — тракторист на селе — фигура. Гла-авная! Все об этом знают? Нет, не все.
Андриан отправил картошку в рот, вкусно захрустел ею и взглянул на меня.
— Не все! — повторил он. — Ты знаешь. В райкоме знают. В области тоже. А те, кто тракторы делают, не знают. Не знают. Оби-идно!
Я не мог согласиться с таким утверждением. Как это не знают? Каждый год машины усовершенствуют, улучшают, так сказать, ее «деловые» качества. Андриан слушал со снисходительной улыбкой. Его улыбка распаляла меня. Я встал горой за всех тракторостроителей, начал горячиться. Старуха снова подала свой голос с печи:
— Не кричите, ради бога. Детей ражбуди-те. Штоб ваш леший побрал, полуношников.
Я сбавил тон, но Андриан улыбался по-прежнему, будто подзадоривал: «Крой, послушаю ученые речи. Больно ты прыткий. Я пятнадцать лет трактористом работаю, а ты, поди, за рычагом-то ни разу не сиживал. Кому же судить-то?»
— Верно говоришь, — неожиданно согласился он. — До войны были «натики». Видел? Ну вот. А теперь есть ДТ-54. Никакого сравнения с «натиком»: машина сильная, выносливая. Что тут скажешь? Ничего-о!
— Вот видишь, — ухватился я за его слова, — а ты утверждаешь…
— Утверждаю: о трактористе забыли. Совсем забыли. Условия-то труда остались те же. Кабина что у «натика», что у ДТ — ни к черту. Ведь это наше рабочее место. Мы на нем полжизни проводим. У автомобилей кабина на мягкой подвеске. У легковых даже приемник налицо. В холода мы по-прежнему бензин палим: не подогреешь — не заведешь.
— Оно, конечно…
— Корабли в космос закинули, а кабину подходящую будто бы сделать нельзя. Просим-то самое простое: чтоб хоть пыль не пропускала да зимой тепло было… Видел я в кино однажды, как ракету запускали. Сиганула она от земли в небо свечкой. Пламя от нее огненным кружевом вспыхнет и нет. Вспыхнет и нет. Легко так вверх-то рвалась, будто играючи. Поверишь, дух захватило, слезы навернулись. Отчего, думаешь? От гордости. Ух, думаю, какой у нас народ башковитый! Захотел да как рванулся к солнцу — целую планету соорудил. Сила! На другой день я на Волгоградский тракторный письмо накатал. Свои соображения о кабине выложил. И получил ответ. Правильно, мол, товарищ Васюхин, пишете. Сочувствуем. Но пока сделать ничего не можем. Технология не позволяет. Конвейер останавливать нельзя — план. Переделывать кабину, значит, технологию менять надо. А сменишь технологию, конвейер давай перестраивай. Вот какая штуковина получается. Только я не отступлюсь. Я брат ты мой, как репей, цепкий. Сейчас особенно, потому время такое — к коммунизму подступаем. И людей люблю цепких, как наша Ивановна или Иван Сергеич.
Мне тоже нравились такие люди. Тут мои и Андриановы взгляды смыкались.
Старуха снова прикрикнула:
— Шпите, полуношники, шпите, окаянные.
Мы, наконец, легли. Я уснул сразу. Проснулся рано от того, что на лавке гомонили ребятишки.
— Сенька, у меня кран скрипит, а не работает.
— Ах ты, брат ты мой! Погоди, я сейчас летучку вызову, — Сенька тарахтел, словно крутил ручку телефона, и кричал: — Але, але! Высылайте летучку. Скорейча! — и обычным голосом брату: — Будет, она у нас ско-орая.
— Работает, работает! — вдруг обрадовался младший: послышался трескоток игрушечной лебедки.
Истина осталась старой и в наши обновленные времена: дети играют в то, что составляет смысл жизни их родителей.
Днем я уезжал из гостеприимного села. К самой его окраине подступила необъятная, снежная и гладкая, равнина: скованное льдом томилось озеро Аргази. Немного ему еще осталось томиться; скоро южные ветры принесут тепло, и рухнут ледовые оковы. Встряхнется озеро, заиграет волнами, загудит, запоет шалым ветром. Кругом раздолье, синие гористые дали, а в сердце — неуемная радость.
КОРРЕКТОР
Нина Николаевна уже в летах, круглолицая. Держится бодро, усиленно молодится, пользуясь чудесами косметики. Одевается просто и скромно. Носит очки в золотистой оправе. Характера тихого, незлобивого, немного застенчивого. Застенчивость молодит ее больше, чем косметика. Тогда на щеках вспыхивает румянец, мочки ушей нежно розовеют.
Говорят, женщинам свойственно противоречие. Если это так, то эта черта ярче всего отразилась в характере Нины Николаевны.
Работает она корректором, любит свою старую, как мир, профессию. Но никто никогда не слышал, чтобы Нина Николаевна сказала:
— Двадцать лет держу корректуру, и другой работы мне не надо.
Обычно она говорит:
— Разнесчастная у меня работа. Хуже ее и на свете нет. Ошиблась в молодости, а теперь не поправишь — поздно.