21
Тьма надвигалась на отступающее солнце. Ночная мгла холодной волной накрывала посёлок, а вместе с ней безумие врывалось в окна корпусов больницы. Теперь так было всегда. С наступлением темноты, обитатели окончательно теряли рассудок.
Буйные метались в своих постелях, привязанные толстыми жгутами к железным кроватям, черные провалы их беззубых ртов изрыгали крики и брань. Навязчивые идеи параноиков становились осязаемой реальностью, подвигая последних к спонтанным и беспорядочным действиям, шизофреники с пеной у рта яростно вели дебаты с невидимыми собеседниками.
Самые изощрённые фобии в полночь покрывались волчьей шерстью, а глаза наливались кровью. Страхи, принимая крысиную сущность, выбирались из своих нор в тёмных и сырых подвалах. Стоны, дикие вопли и кликушеские выкрики стояли над больничными корпусами. Им подвывали псы всей округи. Лишь с рассветом всеобщее безумие растворялось первыми лучами солнца. Всё сущее успокаивалось, замирало, засыпало; приходил день, больница оживала, появлялись врачи, жизнь приходила в нормальное русло.
Многие обитатели ложились спать только тогда, когда в коридоре начиналась смена больницеармейцев (так теперь стали называть охранников), и раздавались шаги первых больных, спешивших реализовать талоны на посещение санузла.
Свистунов и Тимофей Иванович не спали по ночам вовсе. Теперь они всегда проводили темное время суток за разговорами. Ночная вакханалия пугала их по разным причинам, но результат был один – страх, а, как известно, самый лучший способ отвлечь друг друга от тяжких мыслей это интересная беседа.
Свет полнолуния, рассеянный серой краской, которой были замалёваны окна, слабо освещал палату. Тимофей Иванович сидел на своей кровати, Свистунов расположился напротив него на табурете. Их лица едва озарялись пламенем свечи, которая стояла в блюдце на полу, по обыкновению прикрытая от постороннего взгляда распахнутой дверцей тумбочки. Таракан Аркадий чутко дремал рядышком с импровизированным подсвечником, согретый теплотой трепещущего пламени.
Приятели беседовали. Семён сжимал в руках ещё тёплую кружку чая, изредка шумно прихлёбывая крупные глотки терпкого напитка. Тимофей Иванович покрошил кусочек сухаря и подсунул его таракану, но тот даже не шелохнулся и только лишь чуть-чуть благодарно пошевелил усами.
– Эх-хе, – вздохнул старик, бросил остатки крошек себе в рот, проглотил и добавил, – И ты, брат, боишься.
Свистунов внимательно посмотрел на собеседника и понял, что и тот, несмотря на внешнее спокойствие, чувствует себя не в своей тарелке. Ему вдруг захотелось поделиться своими страхами, в надежде, что часть их раствориться в собеседнике.
– Что-то неуютно стало жить при новой власти, – начал он издалека. – Раньше хотя и плохо было, но стабильно. Была уверенность, что утро встретишь в своей постели, а не…
– А как вы хотели? – Тимофей Иванович прервал приятеля вопросом, который подразумевает дальнейшее пояснение, и сразу же продолжил. – Любой переворот, даже с самыми благими целями, приводит к деспотизму, в особенности на первоначальном этапе. – а затем надолго умолк. Семён также не торопился нарушать молчание и ещё раз хлебнул из кружки остывший чай.
Полночь давно миновала. На тёмно-синем небе единственное облачко, прикрывая полную луну, светилось серебряным абажуром. Искры немигающих звезд только подчёркивали мрак и холод ночи. Чёрный небосклон, казалось, как губка впитывал в себя время, истекающее от земли, оставляя иссушенную человеческим равнодушием, поверхность.
Тимофей Иванович наклонился, поднял с пола блюдце со свечой и резко задул язычок пламени. Таракан тут же ожил и, резво перебирая лапками, побежал в сторону плинтуса. Семён после того, как собеседник убрал свечу в тумбочку, прикрыл дверцу.
– Впрочем, чего уж там…мне всё равно не долго осталось, – спокойно произнёс Тимофей Иванович и вновь надолго умолк. Свистунов не выдержал паузы и спросил:
– Почему так пессимистично?
– Ты забыл, что я «служитель культа»? – ответил Тимофей Иванович. – Зовут меня в действительности отец Серафим. Скоро, скоро меня должны отправить… в карцер. Вы ведь знаете, что это означает?
Семён кивнул головой, тем не менее священник продолжил:
– Туда отправили, как минимум в три раза больше людей, чем вмещает камера, и ни один ещё не вернулся.
Свистунов вновь кивнул головой, но попытался ободрить иеромонаха:
– Никто же не знает об этом. Или?
– Нет, не знает, но я уже говорил Вам, что они всё равно найдут вот это, – сказал отец Серафим и достал из-под матраца Библию. – Так что рано или поздно послужит поводом для «карцера».
– А что в ней запрещенного? Ну, в Библии… – Свистунов покосился в сторону священной книги.
– Знаете, чем Библия отличается от любого другого литературно- художественного произведения? – Тимофей Иванович бережно погладил свою книгу.
– Чем?
– Тем, что любой роман – это воспоминания автора о том, чего не было, а Библия есть воспоминание о том, что происходило в действительности. О том, что было, то есть, что Иисус не просто существовал, но обладал божественной сущностью.
На этот раз Семёну нечего было возразить. Хранить литературу, а тем более религиозную по новым правилам строго воспрещалось.
В коридоре раздались шаги больницеармейцев. Приятели умолкли. Патруль прошёл мимо, и Тимофей Иванович продолжил, вдруг сменив тему:
– Страшно, страшно, страшно. Страх, – и подняв указательный палец вверх, добавил, – Только не тот, что парализует веру, а тот, что стимулирует чувство самосохранения.
– Вы тоже боитесь? – удивлённо переспросил Свистунов.
– Я? Я – нет, – как будто очнувшись, произнёс Тимофей Иванович, пристально, посмотрел в глаза Семёну и пояснил, – Это я не о себе, а о дражайшем Босселе. Именно ему теперь страшно. Одно дело мечтать о власти, а другое получить её вместе с ответственностью. Последняя, как известно, ощущается только после того, как взваливается на плечи. Главное, чем дольше несёшь, тем тяжелее. Особенно, когда со стороны начинают советовать, как и куда тебе лучше идти. Ещё и подгоняют, а разделять её не желают. Вот Бося и получил, что хотел. Думаешь, он такой деспот и поэтому придумал «карцер»? Отнюдь. Это он сам себя спасает, но какое-то дерьмо ему всё-таки советы давало. Интересно кто это? Явно своего ума у него нет, и никогда не было.
Тимофей Иванович снова умолк. Он и не знал, насколько оказался близок в правде. Светало. Теперь и без свечи лица собеседников стали отчётливо видны. Разговор явно не клеился, но собеседники не торопились идти отдыхать. На завтрак друзья не ходили для экономии талонов, которые изредка им подбрасывал Полковник.
– Интересно, а куда девался бывший главный? – задумчиво произнёс Свистунов.
– Убили, должно быть, то есть в «карцер» посадили, – равнодушно ответил Тимофей Иванович.
– А почему никто об этом не сказали и все молчат?
– Кто ж признается, что уничтожил первого человека в учреждении? – хмыкнул Тимофей Иванович.
– Отец Серафим, – неловко замялся Семён. Он никак не мог привыкнуть к новому имени приятеля, но всё-таки продолжил: – а может он просто сбежал?
– Может. Только такому человеку трудно остаться незамеченным. Подождём. Вот, если объявят, что погиб, значит точно живой. Если же так и обойдут молчанием, значит точно прикончили.
– Странная у вас логика.
– Ничего странного, – ответил Тимофей Иванович, взял Библию с тумбочки и переложил себе на колени, полистал её и прочитал: «…и познаете истину, и истина сделает вас свободными». Захлопнул книгу и добавил:
– Евангелие от Иоанна, 8-32.
Свистунов ждал пояснения, и оно не замедлило последовать:
– Хочу заметить и, думаю, ты не сможешь возразить, – произнёс приятель и умолк. Семён не понял, к чему иеромонах озвучил цитату, но приготовился слушать продолжение.
– Согласитесь, милостивый государь, что прослыть умершим легко. Достаточно только исчезнуть из вида окружающих на некоторое время, – назидательно произнёс отец Серафим. Семён кивнул головой, а следом кивнул головой и старик, затем кашлянул и промолвил:
– А вот наоборот значительно сложнее. Если даже и предстанешь живым и здоровым, то придётся долго доказывать, что ты это ты, а в могилке твоей – кто-то другой.
Свистунов ещё раз понятливо кивнул головой.
– Так, – сказал отец Серафим, – если вдруг ты ещё лицо публичное, имевшее ранее заметную должность, ныне уже занятую, то с тобой и вовсе разговаривать не станут, а просто припишут психическую болезнь да отправят в соответствующее место. Вовек не отмоешься.
Старик многозначительно окинул взглядом уже окончательно посветлевшую палату.
– Я не понимаю, к чему вы это клоните? – честно признался Семён Семёнович.
– К тому, что одно дело отправлять в карцер бессловесного больного, другое дело убить царя. Сегодня власть есть, а завтра тебя самого свергли, а гибель первого лица государства никогда не простят и отправят следом. Тем более пленённого…
– Постойте, постойте. Я сейчас вот совсем запутался. Царь – это вы в фигуральном смысле? Вы Босселя имеете ввиду? – заелозил на табурете Свистунов.
– Да уж, какой там Боссель…я о Николае II и его несчастном семействе, – грустно произнёс отец Серафим. Такой неожиданный переход обескуражил Семёна Семёновича. Пытаясь сосредоточиться, он энергично принялся массировать себе шею рукой.
– При чем, здесь Николай II? – наконец растерянно спросил Свистунов
– Как сказал Макиавелли: «чтобы узнать, что должно случиться, достаточно проследить, что было.… Это происходит от того, что все человеческие дела делаются людьми, которые имели и всегда будут иметь одни и те же страсти, и поэтому неизбежно будут должны давать одни и те же результаты»
– Уж не хотите ли вы сказать, что… – начал было говорить Свистунов, но в этот момент дверь неожиданно распахнулась, и в палату ввалился Полковник. Как всегда он был пьян и при баяне. Маска «Любителя сакэ», казалось, приросла к его лицу. От неожиданности приятели вскочили с мест.