у возможность причаститься.
Уверен, что главврачу официально никто не говорил о личности больного, но может он хотел облегчить тяжкую участь высокого пленника? Догадывался? Не могу сказать, не знаю. Теперь, почему же психбольница? Будь он в тюрьме или другом изолированном месте, всё равно охрана нужна, обслуга, а значит, слухи просочились бы, так или иначе. А здесь – сумасшедший, что с него возьмешь?
– Как? Как он там оказался? Официально ведь вся семья была расстреляна? Даже фамилия палача – руководителя расстрелом на слуху. Этот, как его… Юрьевский.
– Юровский, – поправил Свистунова отец Серафим и уверенно добавил, – такая фамилия Николаю Александровичу даже не была знакома. Так, что я не знаю, откуда он выплыл.
– Давайте-ка, я чайку поставлю, – прервал молчание Свистунов и, не дожидаясь согласия приятеля, вытащил из потаенного места кипятильник.
Тем временем, отец Серафим продолжил свой рассказ, а точнее пересказ истории таинственного соседа:
– Той ночью Романовы проснулись от шума в комнатах прислуги. Судя по всему, последние были внезапно разбужены, и через минуту раздался топот в коридорах. Государь даже попытался выйти, узнать, в чём дело, но был остановлен супругой. Они всей семьёй сидели в полной темноте в комнате детей.
Тревога нарастала, и вдруг раздалась беспорядочная пальба, которая послышалась откуда-то снизу, вероятно из подвала. Затем всё стихло, и через некоторое время в коридоре вновь раздались шаги. Где-то за окном тарахтели грузовики.
Взрослые и дети принялись спешно, но без слёз прощаться друг с другом. Дверь в комнату распахнулась, включился свет. Начальник охраны, возглавлявший группу вооруженных людей, нагло ухмыльнулся, увидев эту картину. Романовы, прижавшись друг к другу, стояли посреди комнаты в ожидании.
Потом под стволами револьверов монаршую семью вывели в коридор, затем, к их всеобщему удивлению, к чёрному выходу. В едва освещенном дворе стояли два работающих грузовика. Возле одного из них орудовала ещё одна группа вооруженных людей. Они спешно таскали из подвала трупы прислуги и забрасывали в кузов одного из автомобилей. Задний борт был испачкан кровью.
Николай Александрович нёс на руках Алексея. Романовых грубо затолкали в кузов другого грузовика и уложили на пол лицом вниз. Бывший государь попросил посадить цесаревича в кабину, и ему позволили это сделать.
Через некоторое время автомобили тронулись с места и выехали со двора. Ехали долго. Конвоиры внимательно следили, чтобы никто из царственной семьи не мог даже и головы поднять. Ехали долго. В какой-то момент грузовик с трупами прислуги отстал. Об этом Романовы догадались потому, что свет фар перестал освещать задний борт их автомобиля. Наконец их машина остановилась где-то на опушке леса. В свете фар Николай Александрович увидел несколько пролёток.
Задний борт открылся и бывшего государя первым вытащили из кузова. Под конвоем двоих человек его посадили в головную пролётку. Краем глаза Николай Александрович увидел, как членов семьи грубо распихивают по остальным повозкам. По одному в каждую и только младшую дочь и цесаревича затолкали вместе.
Пролетки тронулись. Ехали долго. Рассвело. Несколько раз Николай Александрович пытался оглядеться, но его тут же одергивали. Конвоир справа всю дорогу сидел с револьвером наизготовку.
К полудню заехали в глухой двор какой-то крестьянской усадьбы, и только здесь Николай Александрович обнаружил, что остальные пролетки бесследно исчезли. С тех пор государь ничего не знал о своих родных. Потом его перевозили с места на место, из одной психиатрической лечебницы в другую, пока наконец не поселили в той, где я имел счастье с ним общаться и даже пытался облегчить его тяжелую участь. Вот такая вот молчаливая трагедия царской семьи…
Отец Серафим завершил своё короткое повествование тяжёлым вздохом. Пока он рассказывал, вода в банке закипела, Свистунов выдернул из розетки кипятильник и немедленно упрятал его в тайник, но маленький кисет вынул из кармана только тогда, когда отец Серафим умолк. Под вздох приятеля достал оттуда поочерёдно две щепотки чая и бросил в стаканы.
Старик в свою очередь достал из под матраца платок, положил на тумбочку, развернул и, тщательно расправив его, аккуратно положил два последних куска сахара. Пара сухарей дополнила меню. Однако беседа на этом не закончилась. Семён Семёнович без всякой иронии, но с некоторым скептицизмом спросил:
– И вы этому поверили?
– Безусловно. Я же сказал, Николай Александрович мне много чего рассказывал, причём, и одного этого было бы достаточно.
– Почему?
– Потому что это укладывается в логику человека, только что получившего власть и не уверенного в своих силах.
– Это вы сейчас о ком?
– Как это о ком? Об Ульянове, разумеется. Ну, сами посудите: со всех сторон наступление белогвардейцев, экономика в развале, кругом восстания. Не ровен час придётся бежать. Куда? За границу, разумеется, а там,…а там спросят по полной программе за убийство царя. А тем более, всей семьи. Чтобы такой хитрый, циничный и крайне осторожный Ульянов вдруг уничтожил главного гаранта своей безопасности в случае чего? Да ни за что! Когда свершался октябрьский переворот, он даже грима не снимал до полной ясности и победы над Керенским, а вы говорите…
– Но ведь это, как утверждалось без его ведома?
– Фу, – позволил себе не свойственную ему пренебрежительность старец, но более ничего не прибавил. Приятели умолкли и принялись хрустеть сухарями, изредка обмакивая их в чай, прихлёбывали, с наслаждением грызя сахар. Разговор утих ненадолго – уж очень скудная была трапеза. Свистунов поставил уже порожнюю банку на место. Старик аккуратно смёл крошки от сухарей себе в ладонь и ловко забросил их в рот.
– Я, пожалуй, прилягу, – произнёс он, подбил чуть повыше подушку и, уютно расположившись на постели, прикрыл краем одеяла ноги.
Семёну не терпелось продолжить разговор, и он спросил:
– А что ж он отрёкся от престола? Не догадывался, что так может случиться?
– Не знаю, – неохотно ответил отец Серафим. Он явно не был расположен к продолжению разговора, но Свистунов не унимался:
– Смалодушничал, отрёкся, вот и пострадал, – несколько развязно произнёс Семён Семёнович. В рассказ старика он не поверил. Старец Серафим мгновенно подскочил и сел на кровати. Гневно погрозил Свистунову пальцем и сказал:
– Осуждать человека – грех. Осуждать в том, чего человек не сделал – грех вдвойне!
– То есть, как это не делал?
– Нет.
– А как же…
– Манифест изначально был напечатан на двух телеграммных бланках с помощью печатной машинки. Оба листа подписаны государем. После того, как Николая Александровича под револьвером увезли в Царское село, появился третий бланк, точнее он стал средним, вторым, где, собственно и шла речь об отречении. Его вложили между первыми двумя, поделали подпись, скопировав с первого, дали в газеты и на следующий день Император с ужасом, горечью и разочарованием узнал, что отрёкся от престола. Тогда же и появилась его запись в личном дневнике о круговом предательстве, трусости и обмане. Но дело было сделано. Однако, что я вас тут убеждаю, вы всё равно мне не верите…
– Поверить сложно.
– Нет, не сложно. Надо лишь включить логику. То, что его оставили в живых, отправив в психушку, как раз логично. Он мог пригодиться в тот сложный момент для Ульянова, с одной стороны, став предметом торга. С другой стороны, психически больному никто бы не поверил. Точнее утверждение, что он есть царь и послужило главным симптомом умственного расстройства некоего «проходимца». У Ленина не было цели убить царскую семью, иначе это сделали бы сразу, инсценировав любую трагическую случайность. Но нет! Его почти год охраняли и прятали! Так что не логично было его убить, мотивировав близостью фронта. Что, не было возможности эвакуировать его в глубь территории, контролируемой большевиками?
– Была…наверное.
– Ну, вот вы сами себе и ответили.
– Это он тоже вам сам рассказал… про отречение?
– Разумеется.
– Но, позвольте, семья ведь была похоронена в царской усыпальнице? – скорее по инерции пытался возражать Свистунов.
– Вы-то почему так в этом уверены? – хладнокровно ответил старик. – Если вы не знаете – Церковь не признала останки принадлежащими Романовым, и отпевание было совершено обычным чином. Тем не менее, убиенные были канонизированы, как страстотерпцы и мученики. А ведь быть «всего лишь» расстрелянным, извините за цинизм, отнюдь не достаточно, чтобы почитаться таковыми.
– И что это значит? – растерянно спросил Семён.
– Что значит? Хм. Неужели не понятно? – хитро посмотрел на собеседника отец Серафим. В ответ Свистунов только пожал плечами.
– Это значит, что та жизнь, которую им пришлось прожить, официально считаясь убитыми, была настолько тяжёлой, что пережитых страданий с лихвой хватило на то, чтобы быть почитаемыми как мученики. Логично? Или попробуете обосновать таковое иначе?
– Но ведь экспертиза показала, что это именно их останки!
– Подлинность останков разве исключает естественную смерть? Просто советская власть знала, где захоронены все останки, а затем в нужный момент объявили, что они найдены в Ганиной яме и предъявили миру, эксгумировав из реальных мест упокоения, – парировал Тимофей Иванович. – И потом, вы не заметили некоторую странность?
– Какую?
– Останки Марии и мальчика пока не обнаружили.
– И что?
– Дело в том, что там, в Ипатьевском доме, жил мальчонка тех лет, что и цесаревич, но за сутки до трагедии внезапно пропал. Якобы был отправлен в город, – произнёс Тимофей Иванович и умолк. Потом увидел, что собеседник не понимает о чём речь и продолжил. – Я предполагаю, что мальчишке приготовлялась роль трупа цесаревича, но заковырка, мальчишка сбежал. На роль трупа пришлось подыскивать кандидатуру позже. Не успели к дате инсценировки. Уверен, место захоронения цесаревича найдут. В другом месте и позже.