С темного экрана все еще доносились завывания смерча. Он отошел, и портал затянула пелена, заглушив все звуки. Глаза хозяина отсвечивали невозмутимой желтизной. Завтра можно будет еще поискать, и кто знает…
Он медленно вышел из комнаты и бесшумно устремился вперед по стальным узорам, тихо напевавшим под его ногами.
НЕТ ЖЕНЩИНЫ ПРЕКРАСНЕЕПеревод Т. Алеховой
Никогда больше на экране не появлялось столь прелестного личика. Джона Гарриса, ее бывшего импресарио, поднимавшегося на бесшумном лифте на этаж, где в комнате его ждала Дейрдре[34], осаждали воспоминания о той минувшей красоте. Со времени ее гибели при пожаре в театре он ни разу не позволил себе ясно представить знакомый образ — разве что бросится в глаза старая по-лусорванная афиша или мелькнет на телевидении слезливая передача, посвященная ее памяти. Впрочем, теперь пришлось вспомнить поневоле.
Лифт со вздохом остановился, дверца скользнула в сторону. Джон Гаррис медлил. Он понимал, что идти надо, но ноги отказывались его нести. Бесполезно было теперь, после стольких запретов самому себе, вызывать в памяти превозносимое всеми изящество ее великолепного гибкого тела, ее мягкий сипловатый голос с легкой картавинкой, сводивший с ума зрителей многих стран.
Другой такой красавицы больше не встретишь. Конечно, и до нее люди восторгались хорошенькими актрисами, но только Дейрдре смогла стать родной для целого мира. Мало кто из провинциалов вживую видел легендарную Бернар или ту же Джерси Лили. Телекрасотки тоже могли рассчитывать только на тех поклонников, которые хоть иногда появляются на спектаклях. Но вот на телеэкране каждого более-менее цивилизованного жилища засияло лицо Дейрдре — и рамки цивилизации раздвинулись. Ее нежное сипловатое пение достигло тропических дебрей, а томно двигавшаяся в такт ему прелестная фигурка поселилась в кибитках кочевников и палатках полярников. Мир с упоением следил за каждым плавным изгибом ее тела и малейшей модуляцией голоса. Стоило ей улыбнуться, как ее черты озарялись неуловимым сиянием.
Когда она погибла в огне, ее оплакивал весь мир. И для Гарриса она была непоправимо мертва, хотя он представлял, кто ждет его в комнате. В голове у него вертелись строки, некогда обращенные Джеймсом Стивенсом[35] к другой Дейрдре — тоже прекрасной, горячо любимой и за две тысячи лет не стершейся из памяти.
Снова нам сердце сжимает
Скорбная повесть о Дейрдре,
Чьи губы теперь — только тлен.
Нет и не будет женщины в мире
Прекраснее этой;
Ни одной на земле
Столь же прекрасной…
Ерунда, конечно, — одна такая все же нашлась. Хотя, возможно, эта Дейрдре, погибшая всего год назад, не дотягивала до совершенства. Он подумал, что и та, должно быть, тоже, потому что в мире хватает в высшей степени безупречных женщин, но вовсе не о них слагают легенды. Причиной всеобщей любви был внутренний свет, озарявший ее милые несовершенные черты и придававший прелесть лицу. Такого очарования, как у ушедшей Дейрдре, Гаррис больше не встречал ни у одной женщины.
Пусть соберутся мужи горевать сообща;
Никто уже не влюбится в нее,
Возлюбленным не станет,
Не скажет ей…
К чему теперь слова?
И слов таких не сыщешь…
Да, не сыщешь. И все это стало совершенно нестерпимым.
Надавив на звонок, Гаррис внутренне заметался, но дверь немедленно отворилась, и отступать было поздно. Прямо перед ним стоял Мальцер, разглядывая Гарриса сквозь толстые линзы очков. Очевидно, он уже извелся ожиданием. Гаррис даже поразился, заметив, что того трясет. Странно было видеть его таким взволнованным. Гаррис познакомился с ним около года назад, общались они много, и Мальцер, сколько он его помнил, всегда был уверенным в себе и невозмутимым. Гаррису подумалось, что нервная дрожь, возможно, бьет и Дейрдре, но об этом еще рано было загадывать.
— Входите же, входите — нетерпеливо пригласил Мальцер.
Он нервничал без всякого к тому повода. Виной всему годичная работа, осуществлявшаяся в основном в глубокой тайне и полном уединении. Это она вымотала его до предела — и морально, и физически.
— С ней все нормально? — не к месту спросил Гаррис, переступая порог.
— С ней… Да, с ней-то все в порядке.
Мальцер, кусая ноготь большого пальца, покосился на другую дверь — вероятно, ведущую в комнату, где и ждала Дейрдре. Гаррис нетерпеливо направился к этой двери, но Мальцер его остановил:
— Давайте для начала поговорим. Присаживайтесь. Выпьете чего-нибудь?
Гаррис кивнул. Мальцер трясущими руками налил ему из графина. Было ясно, что он дошел до края, и Гаррис вдруг почувствовал холодок сомнения, пробежавший как раз там, где раньше жила необъяснимая уверенность.
— Точно в порядке? — переспросил он, беря стакан.
— Да-да, лучше не бывает. Она так доверчива, что мне становится даже не по себе.
Мальцер осушил стакан, снова наполнил его и только потом уселся.
— Тогда что не так?
— Вроде все так. Хотя… не знаю. Я в сомнениях. Я работал над вашей предстоящей встречей целый год, а сейчас… не уверен, что уже пора. Просто не уверен, и все.
Он изучал Гарриса, и за стеклами очков его глаза казались огромными и расплывчатыми. Это был сухой жилистый человек, похожий на натянутую струну. Темная кожа плотно обтягивала его костистое лицо. Впрочем, сейчас он выглядел еще худощавее, чем год назад, когда познакомился с Гаррисом.
— Мы с ней очень сроднились, — произнес Мальцер. — Меня теперь только она и заботит. Я не могу думать ни о чем, кроме как о своей работе. И мне кажется, что ее рано показывать и вам, и кому бы то ни было.
— Она сама так сказала?
— Я в жизни не встречал женщины доверчивей ее.
Мальцер пригубил из стакана, стуча зубами о край.
Неожиданно он поднял искаженный линзами взгляд и добавил:
— Нынешняя неудача будет означать… скорее всего, полный провал.
Гаррис кивнул. Он подумал о кропотливом годичном труде, предшествовавшем этой встрече, об огромном научном капитале, о бесконечном терпении, о тайном сотрудничестве художников, скульпторов, дизайнеров и ученых и о гении Мальцера, сводившем воедино их усилия, подобно главному дирижеру оркестра.
Ему подумалось, с примесью необъяснимой ревности, о странной близости, холодной и бесстрастной, возникшей за этот год между Мальцером и Дейрдре — более тесной, что когда-либо связывала два человеческих существа. В некотором смысле та Дейрдре, которую предстояло увидеть Гаррису, была Мальцером — точно так же, как и в нем самом он теперь пристрастно выискивал те характерные особенности речи и поведения, которые когда-то были присущи ей. Эти двое вступили в немыслимый союз, какого прежде невозможно было даже вообразить.
— …столько сложностей, — обеспокоенно говорил Мальцер, и в речь его вкрадывались очаровательные ритмические модуляции голоса Дейрдре — та же приятная, мягкая хрипотца, которую Гаррис еще недавно считал навеки утерянной. — Последствия шока, разумеется. Серьезного потрясения. Отсюда — непреодолимый страх огня. Перед тем как что-либо начинать, нужно было его преодолеть, и это нам удалось. Вы войдете и, вероятно, увидите ее сидящей у камина.
Он улыбнулся, заметив изумление Гарриса.
— Нет же, тепла она теперь, конечно, не ощущает, но любит глядеть на пламя. Она прекрасно справилась с этой всепоглощающей фобией.
— А видит она… — замялся Гаррис, — хорошо, как и прежде?
— Отлично, — заверил Мальцер. — Идеальное зрение — не такая уж большая проблема. Подобные эксперименты уже проводились — правда, по другому поводу. Можно даже утверждать, что ее зрение превосходит общепринятый стандарт.
Он досадливо потряс головой.
— Механические нюансы не так важны. К счастью, ее удалось вытащить из огня до того, как пострадал мозг. Шок — вот главная угроза для нервных центров; им-то мы и занялись прежде всего — как только смогли установить связь. Тем не менее с ее стороны тоже потребовалось немало мужества. И силы духа.
Он замолчал, глядя в пустой стакан, затем неожиданно спросил, пряча глаза:
— Гаррис, правильно ли я поступил? Может, пусть бы лучше она умерла?
Тот безнадежно покачал головой: вопрос без ответа тревожил весь мир на протяжении целого года. На эту тему существовало сотни мнений, устных и письменных. Если тело утрачено, правомерно ли поддерживать жизнеспособность мозга? Даже если примерить к нему другое тело, оно будет совершенно непохоже на прежнее.
— Ее нельзя назвать… уродливой, — поспешно продолжил Мальцер, словно опасаясь ответа. — Металл нейтрален. А Дейрдре… вы сами увидите. И оцените, потому что я уже неспособен: я настолько изучил весь механизм, что для меня он — не более чем просто машина. Возможно, слегка нелепая, не знаю. Я часто сожалею, что, когда начался пожар, я оказался рядом, вместе со своими идеями. Или что это произошло именно с Дейрдре, а не с кем-нибудь другим. Она ведь была так прекрасна… Впрочем, как знать: будь на ее месте кто-то другой, вся задумка могла бы окончиться крахом. Дело ведь не только в неповрежденном мозге — дело и в силе воли, и в беспримерной смелости, и в… чем-то еще. У Дейрдре все это есть. Она прежняя. И ее, как и раньше, можно назвать прекрасной. Но я не берусь утверждать, что и другие, кроме меня, заметят ее красоту. Знаете, что она собирается делать?
— Нет. Что же?
— Вернуться на телеэкран.
Гаррис смерил его ошеломленным и недоверчивым взглядом.
— Она все так же красива, — с нажимом повторил Мальцер. — Смелости ей не занимать, и у нее появилась поразительная безмятежность. Она смирилась с неизбежным и забыла прошлое. Приговор публики ее не страшит. А меня страшит, Гаррис. Просто ужасает.
Они молча переглянулись. Мальцер пожал плечами и встал.