— Она там, — указал он стаканом на дверь.
Гаррис обернулся и, не сказав больше ни слова и не дав себе времени передумать, направился к ней.
Комнату заливал мягкий рассеянный свет, источником которого был огонь, потрескивающий в белом изразцовом камине. Гаррис помедлил у открытой двери, ощущая глухие удары сердца, — Дейрдре он пока не видел. Совершенно заурядная комната — светлая, просторная, с неброской мебелью, уставленная цветами, от которых исходит нежный аромат. Дейрдре нигде не было.
Кресло у камина скрипнуло — невидимая за высокой спинкой, Дейрдре переменила позу, затем заговорила. Гаррис с ужасом услышал ровный металлический голос, словно у робота.
— Привет, — произнесла она. А потом засмеялась и поздоровалась снова, уже своим голосом, с той знакомой милой хрипотцой, которую Гаррис и не надеялся услышать.
Он невольно выдохнул ее имя, и образ Дейрдре возник у него перед глазами, словно она, живая, вдруг встала со стула — высокая, золотистая, дивно колеблющаяся от привычки танцевать, с ее прелестным несовершенным лицом, озаренным особым светом, придающим ей очарование. Как все-таки жестока бывает память… А голос, если не считать первой неудачной попытки, просто великолепен.
— Подойди, посмотри на меня, Джон, — позвала она.
Усилием воли он заставил себя сдвинуться с места.
Это одномоментное, столь яркое воспоминание чуть не лишило его с трудом достигнутого самообладания. Подойдя, он приготовился беспристрастно оценить то, что один только Мальцер мог знать до мельчайших подробностей. Никто не взялся бы предугадать, в какую форму должно облечь прекраснейшую женщину планеты — ту, чья красота давно померкла.
Гаррис воображал себе множество вариантов — от скопища грубых цилиндров, нетвердо стоящего на шарнирных конечностях, до просто мозга, плавающего в стеклянной емкости с выходящими из нее трубками. Все эти абсурдные образы, терзавшие его с настойчивостью ночных кошмаров, никуда не годились. Как может металлический остов вместить помимо самого мозга очарование и ум, некогда восхищавшие весь мир? Гаррис обошел кресло и увидел ее.
Человеческий мозг так хитроумно устроен, что иногда дает сбои. Вот и теперь в голове Гарриса всплыли весьма разнородные впечатления. Внезапно ему на ум пришла курьезно составленная фигура, которую он увидел однажды, остановившись у ограды какой-то фермы. На мгновение ему представился до невозможности нескладный, крепко сбитый, но, несомненно, живой представитель человечества, пока более пристальный взгляд не разъял этот образ на отдельные метлы и ведра. То, что глаз согласился принять за человеческое подобие, легковерный мозг щедро наделил всеми необходимыми свойствами.
Так получилось и сейчас, с Дейрдре. Самое первое зрительное впечатление повергло его в шок и вызвало скепсис, поскольку разум недоверчиво констатировал: «Да, это Дейрдре! Она ничуть не изменилась!» Затем план восприятия сместился, и зрение вкупе с разумом, не менее пораженные, заявили: «Нет, не Дейрдре — она не живая. Это просто завитушки из металла, а не Дейрдре…»
Вот этого-то он и боялся. Похоже на то, когда увидишь во сне любимого, но ушедшего навсегда человека и уже легкомысленно уверуешь в его обретение, а когда проснешься, с неопровержимой ясностью вновь осознаешь, что мертвого не вернуть. Дейрдре больше нет, а на цветастой накидке кресла навалены металлические детали.
Механизм плавно и изящно сдвинулся — с той самой негой, которую еще помнил Гаррис. Мягкий хрипловатый голос Дейрдре пропел:
— Это я, дорогой. Это ведь и вправду я.
Так и было. Гаррис стал свидетелем третьего, решающего преображения. Иллюзия застыла и превратилась в факт, в реальность — в Дейрдре.
Не чуя под собой ног, Гаррис обессиленно опустился на стул. Безмолвно и бездумно он глядел на Дейрдре, позволив своим органам чувств воспринимать ее как есть, не пытаясь подобрать увиденному объяснение.
Она не утратила своего золотого сияния. Ее создателям удалось сохранить практически неприкосновенным ощущение света и теплоты, исходящее от ее гладких волос и нежнейшего оттенка кожи. Впрочем, им хватило такта этим ограничиться и не соблазниться попыткой слепить восковую фигуру умершей Дейрдре. «Нет и не будет женщины в мире прекраснее этой… Ни одной на земле столь же прекрасной…»
Лица как такового не было. Голову заменял ровный, изящной формы овал с полумаской в виде месяца, расположенной в области лба, точнее, там, где у человека располагаются глаза, — если бы они были нужны Дейрдре. Просто узкий лунный серп рожками кверху. Он был заполнен чем-то прозрачным, отчего казался выточенным из дымчатого хрусталя, и окрашен аквамарином под цвет глаз Дейрдре. Посредством его она и смотрела на мир: видела с помощью этой маски и скрывалась за ней, как любой человек — за своими органами зрения.
Другие черты лица отсутствовали, и Гаррис, подумав, оценил благоразумие разработчиков ее образа. Оказалось, что подсознательно он опасался увидеть нечто вроде большой марионетки с неуклюжей скрипящей мимикой. Тем не менее глаза, видимо, располагались на обычном для них месте, на прежнем расстоянии друг от друга, чтобы обеспечить ей привычное стереоскопическое зрение. Но Гаррису понравилось, что дизайнеры обошлись без прорезей с втиснутыми в них стеклянными шариками. Глухая маска все же лучше.
Странно, что он совсем позабыл о незащищенном мозге где-то посреди этой груды металла. Маска служила лишь эмблемой скрытой за ней женщины. Она придавала загадочность: неизвестно, с каким выражением смотрит на вас Дейрдре — если вообще смотрит. Многообразие переливов на ее невыразимо подвижном лице было, конечно, недостижимо, но глаза — сами глаза человека — уже таят в себе загадку. У них нет никакого выражения, если не считать положения век, — они черпают оживление в чертах лица. Обычно мы в разговоре глядим в глаза собеседнику, но если он обращается к нам лежа, так что его лицо оказывается для нас перевернутым, мы немедленно переводим взгляд на его рот. Взгляд беспокойно мечется от его губ к глазам, потому что не привык видеть одно вместо другого; глаза важны для него как точка опоры, а не как пресловутое зеркало души. Маска Дейрдре располагалась на нужном уровне: легко было допустить, что она скрывает именно глаза.
Когда Гаррис опомнился от первого впечатления, то заметил, какой красивой формы у нее голова — яйцевидная, золотистая. Дейрдре весьма грациозно повернула шею, и он разглядел едва намеченные дизайнером очертания щек, уходящие под тень маски, словно у настоящего лица. Скулы выступали ровно настолько, чтобы сообщить повороту металлической головы эффект ракурса, придать ей многомерность и подобие выражения, иначе свету, падающему на голый золотой череп, не за что было бы зацепиться. Пока Бранкузи[36] не взялся за образ Дейрдре, ему не удавалось создать ничего столь же простого и изящного. Но выражение ее лица было безвозвратно утрачено: его поглотил дым пожара вместе с милыми, изменчивыми, сияющими чертами, составлявшими суть Дейрдре.
Очертаний тела Гаррис не рассмотрел: их скрывала одежда. Впрочем, дизайнеры осознали неуместность попытки нарядить ее так же, как и во времена былой славы; мягкие складки бесцеремонно напомнили бы всем, что под ними — металлическая конструкция, которую абсурдно прикрывать какой-либо тканью. И все же неприкрытая, подумалось ему, Дейрдре казалась бы раздетой, тем более что ее новое тело напоминало человеческое, без механически-угловатых выступов. Художник разрешил этот парадокс, одев ее в платье из тончайшей металлической сетки. Оно ниспадало с приятной округлости плеч прямыми струящимися складками наподобие хламид у древних греков — легкое, но достаточно весомое, чтобы не слишком вызывающе облегать контуры скрытого под ними металлического тела. Руки остались обнаженными, равно как и щиколотки ног.
Изобретая суставы для Дейрдре, Мальцер сотворил настоящее инженерное чудо, хотя взгляд немедленно оценивал и художественность исполнения, и понимание задачи. Металлические руки отсвечивали светлой позолотой. Они ровно и постепенно утончались от плеч к кистям и гнулись по всей длине, поскольку состояли из разной величины браслетов, выходящих один из другого, пока не разрешались миниатюрными круглыми запястьями. Кисти были едва отличимы от человеческих; их искусно выточенные, мельчайшие трубчатые секции двигались с почти природной гибкостью. Пальцы у основания были толще обычного, а их конусообразные кончики длиннее. Стопы под расширяющимися вверх браслетами щиколоток тоже были смоделированы по образцу человеческих ног. Искусно подогнанные скользящие сегменты имитировали свод и пятку, а подвижная передняя часть ступни наводила на мысль о солеретах[37] средневековых доспехов. Дейрдре и сама напоминала рыцаря в латах — на руках и ногах панцирь, лицо якобы скрыто шлемом с прозрачным забралом, и кольчуга поверх мнимого туловища. Но ни одному из средневековых латников не была доступна ее легкость движений, и никто из них не мог бы похвалиться столь нечеловечески изящным телосложением — разве что витязь из иного мира или придворный Оберона обладали подобной утонченностью.
Гарриса удивили ее миниатюрные и изысканные пропорции: он ожидал увидеть неповоротливую махину вроде индустриальных роботов-автоматов. Впрочем, он тут же сообразил, что для механического мозга, управляющего их действиями, требуется куда больше места, а на мыслительных операциях Дейрдре по-прежнему лежал отпечаток непревзойденного, недоступного человечеству мастерства творца. Да, тело было сработано из металла, и весьма непритязательно, хотя он пока не знал, почему создатели выбрали именно этот образ.
Гаррис не помнил, сколько он так просидел, глядя на фигуру, расположившуюся в мягком кресле. Она не утратила прелести и, по сути, осталась все той же Дейрдре. Рассматривая ее, он наконец решился прогнать застывшую на лице настороженность. Не было смысла скрывать от нее свои чувства.