вот-вот выйдет на поклон из-за кулис. Но публика подчинилась ей и притихла, ожидая продолжения чуда. Атмосфера в зале становилась все напряженнее.
Танец закончился там же, где и начался. Дейрдре медленно, почти небрежно, взошла по черным ступеням, безупречно изгибаясь в такт безупречной музыке. Оказавшись наверху, она повернулась лицом к зрителям и на мгновение застыла, похожая на стальную конструкцию, оставленную нерадивым механиком без движения.
И вдруг неподвижная статуя рассмеялась — негромко, но от всей души. Она запрокинула голову, раскачиваясь и вздрагивая всем телом. Смех, словно музыка, прокатился по залу и, нарастая, заполнил пространство театра до самого купола. Он достигал каждого зрителя в отдельности, создавая иллюзию интимности, будто женщина смеялась лично для него. Теперь уже никто не сомневался, что на сцене — настоящая женщина. Ее фигура источала почти осязаемое человеческое тепло. Те, кому ранее доводилось слышать этот смех, должны были оставить все сомнения. Но прежде чем они полностью осознали, кто перед ними, ее смех плавно перешел в пение, на которое не способен ни один человеческий голос. Она принялась мурлыкать мелодию, знакомую каждому присутствующему в зале, и вскоре дополнила ее словами. Чистым, легким и нежным голосом Дейрдре пела: «Желтая райская роза в сердце моем цветет…»
Это была ее песня. Дейрдре исполняла ее по телевидению за месяц до пожара в театре… за месяц до гибели. Незатейливая мелодия сразу пришлась по вкусу всей стране: людям нравятся такие незамысловатые вещицы. В ней была искренность, зато напрочь отсутствовал тот налет вульгарности, который обрекает на забвение многие ранее нашумевшие хиты. Никто не мог сравниться с Дейрдре в исполнении этого шлягера. Его так прочно ассоциировали с ней, что, когда после трагедии артисты решили возродить песню в память о погибшей и потерпели полное фиаско в попытке сымитировать своеобразие ее интерпретации, хит умер сам собой из-за невозможности достойного исполнения. Отныне любой, напевающий эту мелодию, с грустью вспоминал именно о Дейрдре как о чем-то прекрасном и навеки утраченном.
Но сейчас песня не казалась печальной. Если и нашелся зритель, до сих пор недоумевающий, кто бы мог сообщать движение этому гибкому металлическому телу, то теперь и он отбросил всякие сомнения: и песня, и голос принадлежали только Дейрдре, а чудная грация присущих ей одной поз дополняла эту уверенность, словно перед публикой возникло хорошо знакомое лицо.
Дейрдре не успела допеть музыкальную строку, как аудитория уже узнала исполнительницу и не дала ей продолжить. Гул, прервавший пение, был более красноречивой наградой, чем вежливое внимание. Сначала по залу пронесся шепоток недоверия, затем — долгий вздох удивления, почему-то напомнивший Гаррису ахи на дневном сеансе при появлении на экране легендарного Валентино[39], умершего больше столетия назад. Но этот вздох не был похож на мимолетное изумление. Многократно возросшее напряжение проявилось в неясном шуме, отдельных восклицаниях, робких попытках аплодировать и, наконец, вылилось во всепоглощающую овацию, сотрясшую зал театра. Изображение на экране дрогнуло и зарябило от напора аплодисментов.
Умолкшая Дейрдре стояла на сцене, объятая ревом зала, и реверансами благодарила публику, заметно вздрагивая от нахлынувших на нее чувств. Гаррис не мог отделаться от впечатления, что она лучисто улыбается, а по ее щекам текут слезы. В тот миг, когда Мальцер потянулся к выключателю, ему даже показалось, что Дейрдре посылает зрителям воздушные поцелуи характерным для знаменитых актрис жестом. Отсвечивающими золотом руками она касалась безликой маски и осыпала публику приветами, хотя никто так и не разглядел ее губ.
— Ну что? — торжествующе спросил Гаррис.
Мальцер нервно потряс головой. Очки ерзали у него на носу, и вместе с ними перемещались искаженные линзами глаза.
— Глупости — разумеется, они хлопали, — накинулся он на Гарриса. — Я должен был предугадать, что они поддадутся впечатлению. Но это ничего не доказывает. Да, она сумела их поразить — допустим, — но их аплодисменты предназначались в той же мере им самим, что и ей. Эйфория, признательность за то, что они побывали на таком историческом концерте, — в общем, массовая истерия. Только теперь начнется настоящее испытание, и этот концерт тут ни при чем. Слухи о ее возвращении вызовут нездоровое любопытство; люди будут смеяться над ее желанием казаться живой. Будут, уверяю вас — всегда найдутся такие. Новизна скоро пройдет, а человечность в ней будет меж тем идти на убыль из-за отсутствия обычных физических стимулов…
Гаррис вдруг с неудовольствием вспомнил об отложенном на потом моменте в разговоре с Дейрдре. Что-то в ее речи показалось ему чужим… Неужели Мальцер прав? Неужели обесчеловечивание уже началось? Или причина гораздо глубже, чем кажется на первый взгляд? Все же ей пришлось испытать то, что недоступно разуму обычного человека, и душевные раны еще не полностью зарубцевались. Возможно ли, чтобы через металлическое тело в ее мозг проникло нечто инородное, чему человеческий мозг никогда не найдет объяснения? Они помолчали. Затем Мальцер поднялся и в угрюмой прострации застыл над Гаррисом.
— Вам лучше уйти, — произнес он.
Гаррис поднял на него изумленный взгляд. Профессор снова начал быстро и сбивчиво мерить шагами комнату. Не оглядываясь на собеседника, он добавил:
— Я все решил — этому необходимо положить конец.
Гаррис встал.
— Послушайте, — начал он, — скажите мне вот что: почему вы так убеждены в собственной правоте? Вы станете отрицать, что практически все ваши домыслы ни на чем не основаны? Между тем из разговора с Дейрдре я понял, что она придерживается совершенно противоположной точки зрения. Какие существенные доводы вы можете привести?
Мальцер снял очки и стал тщательно, не торопясь, массировать нос. Ему явно не хотелось отвечать, но он сделал над собой усилие, и в его голосе прозвучала неожиданная настойчивость.
— Доводы есть, — сказал он. — Но вы им не поверите. И никто не поверит.
— Я попытаюсь.
— В это невозможно поверить, — покачал головой Мальцер. — Никогда еще два человека не оказывались в столь тесных отношениях, как мы с Дейрдре. Я помогал ей вернуться из абсолютного… небытия. Я узнал ее раньше, чем она обрела голос и слух. При первом нашем контакте она была не чем иным, как обезумевшим мозгом, психически расстроенным от страха пережитых событий и будущей неизвестности. Она в буквальном смысле возродилась, выйдя из этого состояния, и мне приходилось направлять каждый ее шаг. Я знал ее мысли еще до того, как они приходили ей в голову. И когда находишься в таком тесном контакте с другим разумом, общность остается надолго.
Он снова надел очки и посмотрел на Гарриса. Из-за линз глаза ученого казались огромными.
— Дейрдре обеспокоена, — продолжил Мальцер. — Я знаю. Можете мне не верить, но я, если хотите, это чувствую. Повторяю, что я настолько приблизился к самым истокам ее мышления, что не могу ошибаться. Вам, наверное, пока не заметно — пожалуй, и ей самой тоже. Но беспокойство есть, я ощущаю его в общении с ней. И мне бы не хотелось, чтобы оно вышло на уровень сознания, тем более что до этого уже недалеко. Я положу этому конец, пока не стало слишком поздно.
Гаррис промолчал. Он не знал, как реагировать на сообщение профессора, поэтому пока воздержался от возражений и только спросил:
— Каким образом?
— Пока не выбрал. Но это надо сделать до того, как она вернется. Мне необходимо переговорить с ней наедине.
— Мне кажется, вы ошибаетесь, — спокойно заметил Гаррис. — Все это выглядит надуманно, к тому же вы вряд ли сможете ее переубедить.
Мальцер взглянул на него исподлобья.
— Смогу, — странным голосом ответил он и поспешно продолжил: — С нее вполне довольно, она и так почти человек. Она может прожить, как многие другие, и без актерства. Может быть, сегодняшнее выступление уже отобьет у нее охоту. Я попытаюсь доказать ей, что его вполне достаточно. Если она уйдет в тень, ей не суждено будет узнать, какой жестокой подчас бывает публика, и тогда глубокое… разочарование, смущение или что там еще — останутся неведомы Дейрдре. Так надо. Она слишком непрочна, чтобы выдержать подобное. — Мальцер с резким шлепком сомкнул ладони. — Я обязан помешать ей — для ее же собственной пользы! — выкрикнул он, повернувшись к Гаррису и взглянув ему прямо в глаза. — Так вы уходите?
Никогда в жизни Гаррис не прерывал разговора с большей неохотой. Ему даже на миг захотелось возразить: «Нет, не уйду», но что-то подсказывало ему, что Мальцер по-своему прав. Дело касалось только Дейрдре и ее создателя; оно представлялось Гаррису кульминацией их годичной близости, так же как в браке супруги рано или поздно должны признать главенство за кем-то одним. Он решил по возможности не мешать выяснению отношений. Может быть, весь год они исподволь шли к этому разговору, из которого один из них выйдет победителем. После долгих перегрузок непонятно было, на чьей же стороне перевес, и вполне может оказаться, что психическое здоровье их обоих зависит от исхода этой стычки. Впрочем, поскольку участники невероятной дуэли больше переживают не за собственное благополучие, а тревожатся за партнера, Гаррис понял, что должен предоставить им решать этот вопрос один на один.
Он уже вышел на улицу и остановил такси, когда до него наконец дошел смысл сказанного Мальцером. «Смогу», — заявил тот каким-то необычным тоном, имея в виду свое влияние на Дейрдре.
Гарриса прошиб озноб. Мальцер собрал ее — разумеется, он сможет при желании ей помешать. Неужели в этом гибком золотистом механизме где-то имеется выключатель, парализующий Дейрдре по воле конструктора? Неужели она узница собственного тела? Ему подумалось, что ни разу за всю историю человечества ничье тело не оправдывало названия тюрьмы духа лучше, чем то, в котором сейчас обитает разум Дейрдре. Мальцеру остается только щелкнуть тумблером, чтобы ее выключить — не обязательно буквально. Например, он может прекратить подачу питания к ее мозгу. Впрочем, Гаррис и мысли не допускал, что профессор так поступит — он же не сумасшедший, он не станет губить собственный замысел. Его решимость проистекает только из заботы о Дейрдре, и он никогда не дойдет до того, что станет оберегать ее, заключив в темницу ее собственной черепной коробки.