— Ну, что? — спросила Дейрдре. — Видел?
Мальцер по-прежнему молча наблюдал — как и Гаррис, который уже понемногу осознал, что она хочет продемонстрировать. Но оба пока не торопились с выводами.
Дейрдре нетерпеливо встала и начала расхаживать по комнате, ее кольчужное платье тихонько звенело и отбрасывало блики света. Вкрадчивостью движений она напоминала пантеру. Гаррис и Мальцер теперь знали, какая мощь скрывается за этой гибкостью; они больше не считали ее беспомощной, но дальше заходить в размышлениях не решались.
— Ты ошибся насчет меня, Мальцер, — нарочито спокойно произнесла Дейрдре, — но и был по-своему прав. Ты даже не подозреваешь, в чем именно. Я не боюсь людей. Им нечем меня напугать. Знаешь… — в ее тоне промелькнуло презрение, — я ведь по-прежнему законодательница мод. Через неделю ты не встретишь женщины без точно такой же маски, а платья других покроев, чем у меня, будут считаться устаревшими. Я вовсе не боюсь людей! И я буду общаться с ними, пока мне это не наскучит. Я уже знаю достаточно — пожалуй, даже больше чем достаточно.
Она умолкла, а Гарриса посетила устрашающая догадка, что на ферме, в одиночестве, Дейрдре опробовала свои силы — возможности зрения, голоса… А что, если ее слух тоже намного острее обычного?
— Ты переживал, что я утратила осязание, обоняние и вкус, — продолжала она, расхаживая, словно настороженная тигрица. — Ты считаешь, что зрения и слуха недостаточно… Но почему ты решил, что зрение — последний из органов чувств? По времени появления — возможно, но… Мальцер, Гаррис, почему вы думаете, что он — последний?
Может быть, она вовсе не шептала. Возможно, ее голос доносился до них словно издалека потому, что рассудок обоих гнал от себя столь ошеломляющую информацию.
— Нет, — заявила Дейрдре, — я не утратила связи с человечеством. Этого и не случится, если я сама не захочу. Это ведь нетрудно… совсем нетрудно.
Расхаживая по комнате, она глядела не на собеседников, а под ноги, на свои блестящие ступни. Голос ее теперь звучал мягко и печально.
— Я не собиралась тебе признаваться… Если бы не этот случай, ты никогда бы не узнал. Но я не могла допустить, чтобы ты, умирая, считал себя неудачником. Ты создал совершенный механизм, Мальцер. Даже более совершенный, чем можешь себе вообразить.
— Но… — выдохнул профессор, по-прежнему не сводя с нее зачарованного и недоверчивого взгляда, — Дейрдре, скажи, если нам все удалось — тогда что не так? Я ведь и сейчас чувствую — как и все это время… Ты очень несчастна — и раньше, и теперь. Почему же, Дейрдре?
Она вскинула голову и обратила к нему проницательный взгляд на безглазом лице.
— Ты настаиваешь на этом? — мягко спросила она.
— Ты считаешь, что я могу ошибаться, — я, знающий тебя лучше всех? Да, я не Франкенштейн… И ты говоришь, что мое творение безупречно. Почему тогда?..
— Ты мог бы воспроизвести мое тело? — спросила она.
Мальцер взглянул на свои трясущиеся руки:
— Не знаю. Сомневаюсь. Я…
— А кто-нибудь смог бы?
Профессор молчал. Дейрдре ответила за него:
— Думаю, что нет. Думаю, я — исключение, мутация, нечто среднее между телом и механизмом. Случайность, аномалия, побочный эволюционный виток, ведущий в бесконечность. Чей-нибудь другой мозг в подобном теле умер бы или свихнулся, как ты и опасался насчет меня. Синапс[40] ведь очень хрупок. Но ты — к счастью, не правда ли? — всегда был рядом. Учитывая обстоятельства, мне не кажется, что можно создать вторую такую… диковину. — Она помолчала. — Твой поступок — то же самое, что воспламенение феникса. Эта птица выходила из пепла невредимой и обновленной. Помнишь ли ты, зачем ей было возрождаться таким способом?
Мальцер покачал головой.
— Так я скажу тебе, — продолжила Дейрдре. — Потому что феникс был единственным. Другой такой птицы не было во всем мире.
Они молча переглянулись. Дейрдре пожала плечами:
— И из огня она всегда вставала безупречной. Я не беспомощна, Мальцер, и не мучай себя больше такими мыслями. Я неуязвима и сильна. Разве я недочеловек? Смею надеяться, — она сухо усмехнулась, — что я — сверхчеловек.
— И все же ты несчастна.
— Скорее, напугана. Дело не в счастье или несчастье, Мальцер. Я боюсь. Мне не хотелось бы слишком отходить от остального человечества. Хорошо бы, если бы не пришлось. Именно поэтому я и стремлюсь на сцену — чтоб не отрываться от людей, пока это еще возможно. Но мне бы хотелось иногда видеть себе подобных. Я… я одинока, Мальцер.
Снова повисло молчание. Затем заговорил профессор — голосом столь далеким, будто он по-прежнему обращался к ним из-за стекла, через бездну глубже, чем само забвение:
— Значит, я все-таки Франкенштейн.
— Может быть, — кротко откликнулась Дейрдре. — Не знаю. Может быть.
Она повернулась и плавной уверенной поступью направилась к окну. Теперь Гаррис почти физически ощущал, какая невероятная сила гудит в ее металлическом теле. Она прислонилась к стеклу золотистым лбом — стекло тонко прозвенело — и поглядела в пропасть, куда недавно готов был сорваться Мальцер. Вглядываясь в захватывающую дух бездну, сулившую забвение ее создателю, Дейрдре задумалась.
— Мне на ум приходит только одна преграда, — произнесла она едва слышно. — Только одна. Мой мозг износится примерно лет через сорок. А до тех пор можно будет узнать… Я изменюсь — найду то, что пока для меня недостижимо. И изменюсь… Вот что меня пугает. Не хочется даже думать об этом.
Она взялась золотистыми изящными пальцами за оконную ручку и без усилий толкнула створку, слегка приоткрыв ее. Стекло запело от порыва ветра.
— Я могла бы при желании покончить с этим прямо сейчас, — продолжила Дейрдре. — Прямо сейчас. Но нельзя — столько всего еще впереди. У меня человеческий мозг, а человек никогда не откажется от таких возможностей. Поэтому мне интересно… Да, интересно…
Этот милый голосок был хорошо знаком Гаррису; Дейрдре когда-то пела и говорила столь нежно, что заворожила весь мир. Но теперь вместе с заботами в ее тон проникла некая монотонность. Стоило Дейрдре отвлечься и не прислушиваться к себе, как в ее словах проскальзывал оттенок инородности — металлическое эхо, которое слышится, когда человек разговаривает в обитом железом помещении.
— Мне интересно… — повторила она, и стальной отзвук в ее голосе стал еще ощутимее.
ПРЕВЗОЙТИ БОГОВПеревод Т. Алеховой
Над столом из отполированной до блеска стали висело зеркало, вернее, окно, открывающееся в визуальное и звуковое подпространство всякий раз, как включался зуммер теледатчика. Два хрустальных кубика на столе были трехмерными фотографиями — из тех новинок, чье появление стало возможным только к началу двадцать третьего века. Между ними лежало письмо с обращением более древним, чем само зарождение письменности. «Милая…» — вывел на нем мужской почерк с сильным наклоном.
Тут Билл Кори отложил ручку и от безысходности стал ерошить волосы, переводя взгляд с одной фотографии на другую и тихо поругиваясь. Хорошенькое дело, в ярости рассуждал он сам с собой, если мужчина никак не может решить, на какой же из девушек ему жениться. Коллеги по биологическому колледжу, верящие в непогрешимую прозорливость доктора Уильяма Кори и в ясность его оценок, содрогнулись бы, увидев его в эти минуты.
Вот уже сотый раз за день он смотрел то на один снимок, то на другой. Женские лица улыбались внутри хрустальных кубов, и Билл терзался, покусывая губы.
Слева от него в прозрачной призме навечно задержалась улыбка темноволосой Марты Мэйхью; из трехмерного пространства глядели на Билла ее васильковые глаза. Доктор Марта Мэйхью из химического колледжа, вся будто из слоновой кости и черного шелка. Ни за что не подумаешь, что она и есть ведущий химик Города Ученых, где работают крупнейшие специалисты со всего мира.
Билл Кори наморщил лоб и посмотрел на другую девушку. С фотографии на него глядела Салли Карлайл, неподдельно живая во всем, вплоть до светлых завитков, разметанных застывшим в хрустале ветерком. Билл повернул кубик так, чтобы лучше разглядеть ее нежный профиль. Время будто застыло внутри прозрачной тверди, и хорошенькая трепетная Салли, слегка отвернувшись, вечно позировала фотографу.
Наконец Билл вздохнул и снова взял ручку. После слова «милая» он уверенно вывел «Салли».
— Доктор Кори…
Кто-то нерешительно мялся у дверей. Билл нахмурился — это оказалась мисс Браун, хлопавшая глазами за стеклами очков.
— Доктор Эшли…
— Не докладывай обо мне, Брауни, — лениво произнес посетитель. — Он бездельничает, а я застукаю его с поличным. Что, Билл, любовные записки разбираешь? Войти можно?
— Тебя разве остановишь?
Угрюмость Билла как ветром сдуло. Высокий и растрепанный молодой мужчина, стоявший на пороге, был Чарльзом Эшли, директором телепатического колледжа. Их давняя дружба вполне допускала безобидные подтрунивания, но тем не менее Билл испытывал глубокое уважение к незаурядному таланту Эшли. До него ни один глава телепатического колледжа не мог охватить столь бесчисленные, неподвластные заурядному уму, области знания.
— У меня столбняк от работы, — заявил, позевывая, Эшли. — Пошли в парк, искупаемся?
— Не могу, — отложил ручку Билл. — Молодняк ждет…
— К черту молодняк! Ты думаешь, все научное сообщество трепещет в ожидании, пока твои молокососы первый раз тявкнут? Мисс Браун за ними присмотрит. Она получше тебя разбирается в генетике. Вот подожди, скоро в Совете разберутся, что к чему, и отправят тебя на черные работы.
— Заткнись, — ухмыльнулся Билл. — Как там щенки, мисс Браун?
— Превосходно, доктор. Я покормила их в три часа, как положено, и теперь они спят.
— Они всем довольны? — заботливо поинтересовался Эшли.
— Смейся, смейся, — вздохнул Билл. — Эти щенки под моим руководством будут носиться по коридорам времени, попомни мои слова.
Эшли кивнул с почти серьезным видом — да, вполне возможно. Щенки были живым доказательством успехов Билла в области внутриутробной половой идентификации — шесть выводков резвых кобельков, без единой сучки. Они являли собой результат долгой кропотливой работы — бесконечных экспериментов по лазерной бомбардировке хромосом с целью выделить и опи