Эта фраза — «дальше по пути» — засела в сознании Елены, как заноза, которую невозможно игнорировать. По какому пути? И куда он ведет?
В ту ночь она не пошла домой. Вместо этого она спустилась в подвальный архив больницы — царство пыли, забвения и бумажных историй болезней, которые система здравоохранения еще не удосужилась оцифровать. Здесь, среди пожелтевших страниц, Елена надеялась найти ответы.
Она начала с личного дела Альберта Харистова. Его официальная история была как экспозиция хорошо структурированного романа: блестящее начало, взлет, драматический поворот — отказ оперировать высокопоставленного чиновника ради спасения ребенка, последовавшее падение. Но между строк этой истории таились пробелы, эллипсисы, умолчания.
Затем она нашла то, что искала — медицинские записи самого Альберта после его «аварии». Официальный диагноз: множественные травмы, разрыв аорты, тяжелая контузия миокарда… состояние критическое, прогноз неблагоприятный. А потом — пустота. Никаких записей о лечении, никаких подробностей операции, никаких объяснений чудесного восстановления. Только сухая запись о выписке несколько дней спустя, подписанная врачом, которого никто никогда не видел.
«Он использовал нанокровь на себе», — озарение пришло как вспышка света во тьме. «Он был первым. Пациент ноль. И результаты…»
Вспомнилась их первая встреча после его возвращения в больницу. Та особая внимательность, с которой он осматривал пациентов, та сверхъестественная способность диагностировать заболевания с одного взгляда. Его раздражительность, изменения в поведении, неестественно быстрые рефлексы. Все складывалось в картину, которую она не хотела, но должна была увидеть.
В два часа ночи Елена покинула архив с новой целью. Она должна была узнать больше не только о нанокрови, но и о её происхождении. О проекте «Феникс», о докторе Тайгаеве, о тайнах, скрывающихся за фасадом медицинского эксперимента.
Ее кабинет превратился в исследовательскую лабораторию. На стенах — распечатки, схемы, фотографии, заметки, соединенные красными нитями, как в детективных фильмах. Неврологические данные Лаврова, старые публикации Альберта по кардиорегенерации, фрагменты информации о Саяне Тайгаеве, вырезки из скудных сообщений о закрытии военно-медицинских проектов.
Она работала как археолог, бережно раскапывающий артефакты прошлого, слой за слоем снимая напластования лжи и секретности. И чем глубже она копала, тем более тревожными становились ее находки.
Однажды вечером, когда она изучала старые медицинские журналы в поисках упоминаний о ранних работах Тайгаева, ее личный коммуникатор подал сигнал — зашифрованное сообщение от Альберта в образе доктора Верникова.
«Будь осторожна. За тобой следят. Не доверяй больничным сетям. Уничтожь всё, что собрала.»
Елена замерла, ощущая на себе невидимый взгляд. Не просто наблюдение — препарирование, анализ каждого ее движения, каждого запроса в сеть, каждого шага в расследовании.
Поддавшись внезапному импульсу, она подошла к окну и посмотрела на парковку больницы. Среди редких автомобилей выделялся черный внедорожник без опознавательных знаков. В нем сидели два человека, их силуэты едва различимы за тонированными стеклами. Но даже с расстояния она чувствовала — они смотрят именно на ее окно.
«ВитаКор», — поняла она. — «Или ГКМБ. А может, и те, и другие.»
С механической аккуратностью, свойственной врачам в критических ситуациях, Елена начала уничтожать собранные материалы. Бумаги в шредер, файлы в уничтожитель данных, схемы со стен — в огонь небольшой портативной горелки, которую она использовала для стерилизации инструментов.
Но главное — информацию в своей голове — она не могла уничтожить. Паззл начал складываться, и образ, возникающий из разрозненных фрагментов, был одновременно восхитительным и пугающим.
«Нанокровь — это не просто регенеративная терапия», — думала она, глядя как последние клочки бумаги превращаются в пепел. — «Это нечто большее. Что-то, способное изменить саму природу человека. И Альберт… насколько он изменился? Насколько далеко зашли трансформации в нем самом?»
В ту ночь, возвращаясь домой, она заметила, что черный внедорожник следует за ней. Не скрываясь, не таясь — демонстративно, как напоминание о том, что она под наблюдением. Как предупреждение о цене любопытства.
В своей маленькой квартире Елена стояла у окна, глядя на ночной город. Редкие огни в темноте, словно гаснущие звезды умирающей вселенной. В этом медленно разлагающемся мире 2047-го года они с Альбертом пытались создать нечто удивительное… или ужасное. Границы между спасением и трансформацией, между лечением и вмешательством в эволюцию размывались в сознании Елены, как контуры городских зданий в хаосе кислотного дождя.
«Я должна знать всю правду», — решила она. — «Не только как врач, но и как человек, который может оказаться соучастником чего-то необратимого.»
На следующий день в больнице она поймала момент, когда агенты ГКМБ отвлеклись, и проскользнула в палату Лаврова.
— Мне нужно знать, — сказала она без предисловий. — Что вы видите, когда смотрите на доктора Харистова? Что вы чувствуете?
Андрей долго смотрел на нее своими изменившимися глазами — в них плескалось нечто большее, чем человеческое понимание.
— Я вижу человека на границе, — наконец произнес он. — На границе между тем, кем он был, и тем, кем становится. Его двойное сердце — не просто орган, доктор Воронина. Это метафора его новой сущности. Разделенной, раздвоенной, находящейся в постоянном диалоге с самой собой.
— Диалоге о чем? — выдохнула Елена.
— О том, сохранять человечность или двигаться дальше, — Лавров говорил тихо, но каждое слово словно высекалось в воздухе. — Потому что нанокровь — это путь. Путь к чему-то новому. И я начинаю понимать, что это «новое» может быть… пугающим.
От его слов по спине Елены пробежал холодок. Она вспомнила фразу Альберта, сказанную мимоходом несколько дней назад: «Мы должны быть готовы ко всему. Включая то, что наша технология может создать нечто, что выходит за рамки нашего понимания.»
— Вы боитесь? — спросила она Лаврова.
— Нет, — он улыбнулся, и в этой улыбке было что-то не вполне человеческое. — Я заинтригован. Как и он.
«Как и он,» — эти слова преследовали Елену весь день, как навязчивая музыкальная фраза, которую невозможно выбросить из головы.
Вечером, в пустом конференц-зале, где они договорились встретиться для обсуждения плана перевозки Лаврова в новую клинику, Елена наконец решилась задать вопрос, мучивший ее.
— Альберт, — сказала она, когда он вошел в зал, уже без грима «доктора Верникова», — что с тобой происходит? Что на самом деле делает нанокровь?
Он остановился, внимательно глядя на нее своими изменившимися глазами. В них мелькнул тот самый металлический блеск, который она заметила ранее.
— Ты проводила свое расследование, — это был не вопрос, а утверждение. — Что ты узнала?
— Достаточно, чтобы бояться, — честно ответила она. — И достаточно, чтобы понимать, что нанокровь — это нечто большее, чем просто лекарство.
Альберт медленно подошел к окну. За стеклом разворачивалась черно-белая гравюра вечернего города — резкие линии зданий, размытые тени облаков, одинокие фигуры редких прохожих.
— Знаешь, что самое странное? — произнес он после долгой паузы. — Я тоже не до конца понимаю, что происходит. Нанокровь… она не просто восстанавливает ткани. Она перестраивает их. Делает лучше, эффективнее, совершеннее.
Он повернулся к ней, и Елена ощутила внезапный холод — не от страха, а от понимания масштаба того, о чем он говорит.
— Мое зрение не просто улучшилось, — продолжил Альберт. — Я вижу мир иначе. Каждую клетку, каждый нейрон, каждый синапс. Когда я смотрю на пациента, я не просто диагностирую болезнь — я вижу его насквозь, до молекулярного уровня.
— Как богу, — тихо произнесла Елена.
— Нет, — он покачал головой. — Не как богу. Как следующей версии человека. Версии 2.0, если хочешь.
— И Лавров тоже становится такой «версией»?
— Да, и даже более продвинутой в некоторых аспектах, — Альберт потер шрам на лице — жест, оставшийся от прежнего, человеческого Альберта. — Его способности в области интуитивного восприятия, эмпатии, понимания людей развиваются гораздо быстрее, чем развивались мои. Возможно, дело в индивидуальных особенностях, возможно — в модификации нанокрови. Мы еще не знаем.
Елена подошла ближе, всматриваясь в его лицо, ища в нем знакомые черты человека, которого она знала.
— А что случится, если мы продолжим, Альберт? Если будем лечить других пациентов нанокровью? Если создадим целую популяцию «версий 2.0»?
— Я не знаю, — в его голосе звучала непривычная для него неуверенность. — Может быть, мы спасем человечество. Может быть, изменим его до неузнаваемости. Может быть, и то, и другое одновременно.
Елена закрыла глаза. Перед внутренним взором возник образ ее мужа — бледного, задыхающегося, медленно умирающего от болезни, которую можно было вылечить, будь доступна нормальная медицина. Как бы она поступила тогда, имея доступ к нанокрови? Рискнула бы спасти его ценой непредсказуемых изменений?
— Ты сомневаешься, — произнес Альберт, безошибочно читая ее эмоции. — Это правильно. Сомнение — признак мудрости.
— А ты? — она открыла глаза. — Ты сомневаешься?
Альберт долго не отвечал. Его лицо, наполовину скрытое в тени, казалось высеченным из камня — древний артефакт с нечитаемыми письменами.
— Я перестал сомневаться в тот момент, когда нанокровь спасла меня от смерти, — наконец сказал он. — Но с тех пор… я начал задавать себе новые вопросы. Не о том, правильно ли то, что мы делаем. А о том, готов ли мир к последствиям.
— И каков твой ответ?
Альберт посмотрел на нее, и в его глазах Елена увидела то, что пугало ее больше всего, — не сверхъестественные способности и не чуждый блеск, а абсолютную, непоколебимую уверенность.