— М-м? — от неожиданности сморгнула девушка. — А, эти штуки для компов, чтобы цены пробивать? Да. Сканеры штрихкодов: так они, кажется, называются. Хотелось бы мне, чтоб нам их поставили... — У девчонки вырвался нервный смешок, похожий на трель расстроенного пианино. — Потому что, м-м, они быстрее. Тут такие длинные коды, и вручную их вводить — устаёшь... Три девяносто пять.
— Вот, пожалуйста. Да, в самом деле жаль. А вы знаете, мне тут понравилось, душой отдыхаю. Отличный магазинчик. Тесный такой, старомодный...
Она воззрилась на него, пытаясь понять, шутит ли покупатель. В её мирке люди не изъяснялись подобным слогом. Не употребляли слов «душой отдыхаю». И не рассказывали, как им нравится хозяйственная лавка. Он широко улыбнулся кассирше. Не слишком надеясь её собой заинтересовать. Он был коротышка, с приличным кругом жира на талии, слишком крупной, рано облысевшей головой, на которой ещё оставалось несколько растущих в беспорядке бесцветных волосков. Если присмотреться внимательно, в глубоко посаженных зелёных глазах можно уловить провозвествованное звёздами очарование. А если подойти ещё ближе...
Но он понимал, кого она видит. Смешного толстячка по ту сторону прилавка, и только. Она глядела на него, подсознанием начиная ощущать, как легче пёрышка, просто на пробу, касается её мозга незнакомец. Тут явился следующий покупатель, и девчонка облегчённо развернулась к нему: то оказался черномазый подросток с ушной серьгой и значком «Мерседес-Бенц», свисающим с шейного ожерелья. Он покупал краску во флаконе с распылителем. Эфраму подумалось, что уже из предмета покупки явствует, как намерен распорядиться ею маленький вандал. Невесть почему, девчонка вздрогнула от удовольствия, услышав от пацана расплывчатый комплиментик, и покачала головой, говоря, однако:
— Да уж точно.
Эфрам решил, что пацана неплохо бы сдать копам за кражу значка «Мерседес-Бенц» с какой-то машины. Возвращаясь к своему авто с мотком верёвки, Эфрам продолжал мечтать, как заложит маленького поганца.
Потом громко рассмеялся абсурдным мыслям.
Вот чушь какая. Из всех людей — именно я думаю на кого-то натравить полицию? Ха-ха.
Когда Гарнер увидел, что возвращается Констанс, то поймал себя на мысли, что оценивает, ровно ли она идёт, и не блуждают ли её глаза.
Не было резона заподозрить дочку в употреблении наркотиков. Правда-правда. Временами она засиживалась допоздна, пренебрегала школой, лихорадочно вытягивая тройки под конец семестра, но в остальном вела себя неплохо, не курила и не пила. По крайней мере, насколько ему было известно.
Впрочем, едва ли можно надеяться, что она ни разу не пила. На дворе грёбаный 1990 год, чувак. Дети пьют или сносят издёвки.
Но если твой старик консультирует молодёжь об опасности наркотиков — три дня в неделю, когда не занят в церкви, — можно же надеяться, что ребёнок не сядет на иглу.
А так ли это?
Гарнер успокаивал себя. Хватит тревожиться. Это же Аламеда, с ней всё в порядке.
В конце концов, Аламеда — остров. Островок безопасности, в том числе и географический. Здесь теснятся домики и парки. По одну сторону залив Сан-Франциско, по другую — эстуарий. Как раз по эту сторону над ведущими к Аламеде мостами висели знаки, сообщавшие: ЗОНА, СВОБОДНАЯ ОТ НАРКОТИКОВ. Общественность предупреждает: наказание за торговлю наркотиками будет двойным.
На самом-то деле в Америке нет зон, свободных от наркотиков. Знаки устанавливали на мостах затем, чтобы отпугнуть переплывавших Залив из Оклендского гетто гангстеров.
Городок представлял собой преимущественный анклав среднего класса. Здесь было безопасно. Попадались крутые копы: рядом база Флота, полдюжины взводов «морских котиков», ограничение по скорости 25 миль в час. Местные парни отличались правильной осанкой и держались друг друга. В открытую наркотой никто не барыжил, но ведь, спасибо флотским, полным-полно лавок и баров с выпивкой, а всего миля через эстуарий — и уже оклендская 14-я Ист[3], и оттуда что угодно может выползти...
Прекрати себя изводить, одёрнул он себя. С ней всё в порядке.
— Как там на работе? — спросил Гарнер, когда Констанс вошла. Он знал, как дочка ответит.
— Думаю, всё о`кей, — ответила она. Как обычно.
А что ещё можно сказать про летнюю подработку в хозяйственной лавке?
Без промедления ввалившись в гостиную, девушка втиснулась за стол, и от её движений ваза с пыльными шёлковыми цветами пошатнулась. Ваза была керамическая, грубой работы, сине-розовая. Её подарок. Сделала сама на занятиях по искусству в шестом классе. Он успел подхватить вазу как раз перед тем, как та начала заваливаться на пол, и огорчённо воззрился вслед дочке, прошаркавшей на кухню за неизменной диетической колой. Девушка с отсутствующим видом мурлыкала какую-то песенку Джорджа Майкла. Он подумал, не сделать ли ей замечание, что блузка слишком короткая. Потом осадил себя. Не в первый раз он с неудовольствием замечал, что уподобляется собственному отцу.
Гарнер сел в кресло и уставился через панорамное окно на залитый солнцем дворик коттеджа. В Калифорнии стоял июль.
Откуда-то сверху, там, где летали пассажирские лайнеры и сновали истребители с военно-морской базы, а птицы задыхались от выхлопов реактивных двигателей, явилось облачко и закрыло солнце. Далеко внизу по лужайке медленно и неумолимо поползла его тень.
Кланк-кланк. Констанс разувалась.
— Привет, пап, — молвила она, вступая в гостиную с банкой диетической колы. Устроилась в удобном кресле напротив, закинув ногу на ногу. У неё были жуткие маленькие белые носки, какие сейчас носят её сверстницы, и золотистый ножной браслетик. В шестидесятые годы, она, надо полагать, носила бы туфли, как у барной танцовщицы. Хорошо ещё, что с какими-нибудь панками не связалась.
Гарнер носил джинсы, тапки — настоящие «Конверс», их трудно было найти, — и футболку с надписью «Оклендские уличные проповедники». Он знал, что упоминание о проповедниках Констанс несколько покоробит, но в целом футболка ей нравилась за граффити-стиль, придававший стильную маргинальность. Он знал также, что дочка им даже немного гордится: ну как же, у неё папа прикольнее многих! Он позволял ей гулять допоздна, смотреть фильмы, какие она хотела, терпимо (до определённого предела) относился к её богохульствам, отпускал одну на рок-концерты, никогда не ругался на громкую музыку, хотя терпеть не мог большинства её любимых групп. Как там бишь? Бон Джови...
Ей нравилось, что папа либерал. Было в этом что-то хипперское, а на MTV такое поведение освещали тенденциозно. Им обоим нравились «Битлз» и «Роллинг Стоунз». Хотелось бы ему, чтоб девочка знала свою мать... По крайней мере, мать её бы научила не накладывать такой жуткий макияж...
— Привет, пап, — улыбнулась она, — ты классный чувак.
— Так, дай я угадаю. Тебе нужна машина? Ты два месяца как обзавелась правами и воображаешь, что научилась её водить?
— Ну па-апа, ну я уверена, я же тебе не только об этом говорила, что хочу, ну ты понимаешь...
— Не только об этом. Но когда ты меня вот так сладким голоском зовёшь «классный чувак», я понимаю, что пропал.
— Ну ладно. Па-апа! Папа, ты классный чувак, я знаю. Нам в маркет смотаться и на аркады.
— Я остаюсь здесь, у нас совещание. Насчёт покраски волонтёрского центра в Окленде. Я должен там присутствовать. Хорошо, бери машину. Но если ты её разобьёшь, я тебе пощёчину дам.
Девушка рассмеялась и изобразила на лице притворную искренность.
— Мне никто не звонил?
— Нет, зайчик, он не звонил, кто бы он ни был. Как его зовут? Он хоть созрел уже? У него волосы на лобке растут?
Па-апа!
Эфрам подумывал избавиться от Меган. Он размышлял об этом в своём «Порше» 1988 года выпуска, по дороге к арендованному кондоминиуму рядом с аламедским пляжем. Мимо проплывали коттеджи в стиле королев Виктории и Анны, по большей части аккуратно отреставрированные и укреплённые, с пышными садиками. Основательные старые домики, если глядеть с дороги, были закутаны в листву дубов и клёнов, точно в густую шерсть. Он предпочёл бы нанять один из них, но анонимность важнее, а в кондоминиуме он чувствовал себя более анонимным.
Он выехал из старого города и устремился в ту его часть, где господствовали маленькие коттеджи и пляжные домики: этот район был подчёркнуто открыт небесам. Стоял тёплый погожий летний вечер, и лишь несколько пурпурных облачков нарушали однообразное лимонное сияние у горизонта. Вечер — смотри и радуйся, мечта эпикурейца, а Эфрам считал себя самым продвинутым из эпикурейцев.
За ним придёт ночь — как раз подходящая, чтобы избавиться от Меган. Она практически изжила свою полезность. На донышке бутылки, какой стал её мозг, остался только липкий неэстетичный осадок.
Он всегда употреблял это выражение: избавиться. Приятный эвфемизм. Оно напоминало ему о старом глупом романе 60-х, в котором Валентин Майкл Смит очищал мир от нежелательных людей. Чужак в... как-то так[4]. Валентин Смит подходил к проблеме просто: раз, два, и отдумывал их.
С Меган он так поступить не мог: попросту взять и отдумать, коли проку от неё уже никакого. Собственно, избавляться надлежало физически, дело это оставалось личным, наименее приятной ему частью всей затеи. Убийство — дело десятое, неприятно потом куда-то заныкивать тело, избавляться от улик. Гнусь, что ни говори. К сожалению, более изящного способа не существовало. Даже сожжение неприемлемо. Опять будет хреномутия, труп так или иначе выплывет, пускай даже в форме пепла и остатков жира.
Что ж поделать, придётся засучить рукава.
Эфрам подъехал к стоявшему особняком скоплению двухэтажных кондо и нажал кнопку, сигнализируя парковочному аппарату. Воротца подались и, дёрнувшись, отъехали в сторону. Он проехал внутрь и аккуратно припарковался. Он не любил лишних телодвижений.