Однако частичка его радовалась происходящему. Маленькая часть, которую он сознательно подавлял, загонял в угол, игнорировал и морил голодом много лет. Существо, промежуточное по уровню развития между паукообразным и растением. Паук, выведшийся не из яйца, а из какого-то семечка, ползущая тварь с корешками. Ликёр её возбудил, отчаяние подстегнуло. Радость её было не передать словами. Перед ним раскрылся целый мир самоуничтожения. И тварь эта воспряла духом.
Это было наркотическое пристрастие, которое так в действительности и не умерло в нём.
Ликёра, безусловно, окажется недостаточно. Гарнер поднялся и пошаркал к двери.
Пора разжиться чем-то посерьёзней.
Постепенно у Прентиса развилась боязнь засыпать. В последнее время он ворочался не меньше часа, прежде чем забыться, и в голове его роились тёмные, путаные мысли. Он пытался думать о чём угодно, только не о Джеффе, Митче, Эми и Артрайте, но думал почти исключительно о Джеффе и Митче, Эми и Артрайте.
У него вошло в привычку оставаться у Джеффа, и это, скорей всего, стало ошибкой. Он спал на диванчике в кабинете. У диванчика имелась откидная спинка, так что его без труда можно было превратить в пристойную односпальную кровать, разве что немножко продавленную посередине. В кабинете Прентис чувствовал себя более или менее защищённым, а выматывался жутко, поэтому и со сном не должно было возникать проблем.
Однако засыпал он мучительно тяжело. Он ворочался, вставал, бродил по кабинетику, перебирал в руках коллекцию японских монстриков Джеффа, рассматривал полки, уставленные томами комиксов и пальпа, вытаскивал книжки, перелистывал, прочитывал пару страниц, ставил на место и потом не мог вспомнить, что читал.
Было темно, а Прентис к тому же окно зашторил. Он сидел на краю диванчика в тёмной комнате, раздевшись до нижнего, снедаемый тревогой, бессильный заснуть. Он думал о субботней вечеринке. Ему придётся туда отправиться. Он сумеет там всё для себя прояснить. И Артрайт даст ему желанную передышку...
Но хочет ли он становиться собственностью Артрайта? Человека по ту сторону зеркала? И ведь Артрайт не скрывал, что манипулирует Прентисом, дабы чужими руками жар загрести. Прентис отговорил Джеффа подавать в суд. Прентис отыскал рекомендованного копами частного сыщика — оказалось, что детектив уже расследует несколько случаев исчезновения подростков. Звали сыщика Блюм.
Но всё же — им манипулировали. Артрайт науськал Прентиса, а Прентис превратил Джеффа в свою марионетку. И вдобавок Артрайт наставлял Лизу приглядывать за Прентисом.
Ну и что с того? спросил себя Прентис. Артрайт не лучше и не хуже большинства продюсеров отрасли. С волками жить — по-волчьи выть.
Прентис покосился на компьютер Джеффа. В полумраке пузатенький монитор казался жутковатым карликом, согбенным над столешницей. Джефф весь день проводил на переговорах и разрешал Прентису пользоваться своей рабочей станцией. Надежды, что это поможет разродиться сценарием, выторгованным для него Джеффом и Бадди, оказались тщетны. Прентис произвёл на свет ровно две страницы натужной мелодрамы, которые не позаботился даже сохранить на диск.
С конторки над столом вещало радио, точно пытаясь успокоить безнадёжного ракового больного. Диджей наконец перестал нести всякую ересь и поставил песню. Выпал Жопогородишко Игги Попа.
В этом жопогородишке ценности насмарку,
В жопогороде я стану собственным кошмаром...
Прентис метнул на радио такой взгляд, словно оттуда высунулась рука и отвесила ему пощёчину. Потом коснулся кнопки питания и выключил радиоприёмник, не дав Игги повторить своё оскорбление.
— Пошёл ты на хер, Игги, — пробормотал Прентис. Ему захотелось швырнуть радиоприёмник в стену и расколотить вдребезги. Впрочем, это ведь собственность Джеффа.
— Я стану собственным кошмаром... — проворчал он и растянулся на простынях. Он даже не сумел себя заставить выключить настольную лампу.
Отдохни, сказал он себе. И потом с новыми силами попытайся что-нибудь сообразить. Чем шарашиться без сна, лучше подготовь себя к чему-то продуктивному.
Он закинул ладонь на прикрытые глаза и уставился на слабые фосфены, порождаемые давлением пальцев на глазные яблоки. Проворочался ещё около часа и наконец заснул.
Тем не менее сон облёк его, казалось, ещё до того, как он по-настоящему забылся. Или ему привиделось, что он лежит на диване? Рядом с ним, в изножье, сидела Эми. Вид у неё был превосходный. Здоровый. Она была одета в синие джинсы и футболку. Босая. Потом она оказалась в кружевной комбинации. Потом снова в синих джинсах и футболке — наряды менялись за секунду.
— Эта тварь тебя поедом ест, ты вообще в курсах? — спросила Эми.
— Чего? — сонно переспросил он.
— Ты меня слышал.
Они очутились в торговом центре. Обезличенном, стандартном торговом центре. Он взглянул на Эми и с ужасом увидел, что она снова высохла и посерела, как в морге. От неё пахло жидкостью для бальзамирования. Ходячий труп, нагой, похожий на мумию, невозмутимо шёл рядом с ним, и через плечо у неё висела сумочка. Навстречу попались девочки-скауты, продающие печенье. Она покачала головой: нет, не хочу я печенек. Девочек-скаутов внешность Эми ничуть не удивила. В торговом центре было много мертвецов.
Он отвернулся и выдавил:
— Не хочу я тебя такой видеть. И не говори ты: Какой — такой? Ты понимаешь, о чём я.
— Это твой сон, милок, — сказала она. — Сделай меня другой. Перенеси меня куда-нибудь ещё.
Он прикрыл глаза рукой, а когда отнял, то очутился вместе с нею в прежней манхэттенской квартире. Он сидел, обняв мёртвую жену за талию. Они занимались тем, что она и при жизни очень любила делать: смотрели иностранный фильм по видику за бутылочкой красного вина.
Феллини, Джульетта и духи. Прентис и Эми с удобством опирались спинами о большую напольную подушку, взваленную в изножье кровати, и смотрели фильм. Он чувствовал себя уютно и безопасно. Он знал, что и Эми чувствует себя так же. Пару мгновений.
Потом он ощутил нарастающее в ней напряжение.
— Не может всё так оставаться, — сказала она. — Ну почему ничто не длится дольше нескольких минут? Или, на крайняк, часа? Я бы приняла тёмные стороны жизни, если бы в ней было больше светлых. Всё как-то искажено, перекошено. В основном тёмные и тускло-серые участки, ты меня понимаешь?
— Да, — устало сказал он, — я тебя понимаю.
Он подумал, что она всего лишь сызнова озвучивает присущую ей в моменты депрессухи точку зрения. Ей никогда не удавалось долго продержаться в хорошем настроении. Она либо взбиралась вверх, либо соскальзывала вниз. В психике Эми было не так много плато.
В сотый раз он задумался, сколько в этом от нейрохимического разбаланса, а сколько — от её собственного характера, её склонности умалять счастье, списывая это на детские травмы. Если справедливо второе, то со временем хандра пройдёт. Но, стоило ему перевести разговор на такие темы, как Эми уходила в глухую защиту... Возможно, её надо просто отпустить. Как тростниковую корзинку по волнам. Пускай плывёт, словно та, в которой нашли маленького Моисея. И понадеяться, что её кто-нибудь подберёт, что этот человек будет с ней счастлив. Он не мог принять на себя полную ответственность за психическое здоровье другого человека.
— Но ведь ты так и поступил, — сказала героиня Феллини с экрана, обернувшись посмотреть на Прентиса. — Ты же отпустил Эми, разве нет, Прентис?
Прентис поглядел на Эми с упрёком.
— Не надо встраивать свои мысли в кино. Это нечестно по отношению к артистке.
— Ты сам меня вынудил уйти, — сказала Эми. — Ты хотел от меня избавиться. Не так ли, Томми? Всё очень просто. Ты связался с этой сучкой и дал мне понять. А потом ты отреагировал так, словно тебя наши отношения заботили не больше, чем забравшаяся в солонку улитка: переверни и вытряхни.
— Чрезвычайно цветастая метафора, Эми. Я себя так чувствовал, словно ты меня выжигала изнутри. Я должен был с тобой сидеть, успокаивать тебя, по десять тысяч раз говорить тебе, что ты хорошая, а потом расхлёбывать твои духоподъёмные моменты — в такие минуты ты делаешься несносной не реже, чем очаровательной.
— Так отпусти меня. Том, сколько любви бывает достаточно? Насколько нужно отдаваться в любви? Насколько — жертвовать собой? Ты всё это на калькуляторе просчитываешь? С чего ты взял, что ты себя на алтарь кладёшь? Ты не единственный, кто отдаёт. Ты и сам бываешь преизрядным занудой. Когда обижен на весь свет, то дуешься, как ребёнок после порки: сценарий не приняли, критики разнесли...
— Ага, наверное. Но это буря в чайной ложке, если сравнивать с циклоном твоих эмоций, Эми.
— С твоей точки зрения. В любом случае — я так легко не сдамся, Томми. Я тебя не оставлю. Ты ведь в действительности не собираешься ехать в субботу на эту весёлую вечеринку?..
Он уставился на неё. По лицу Эми пробегали красновато-золотые отсветы фильма Феллини, а тени скапливались в глазницах... углублялись на щеках... разъедали межключичную ямочку...
Она проваливалась в себя. Усыхала и таяла, как улитка, что забирается в раковину. Как та девушка в морге.
От неё воняло смертью.
В этот миг Прентис испытал чистейший, беспримесный ужас, более сильный, чем когда бы то ни было со времён раннего детства. Четырёхлетку отделяют от пустоты небытия всего четыре года и сколько-то там месяцев. От звенящей эхом бездны состояния, предшествующего сознанию. Вот почему, подумал он отстранённо, маленькие дети пугаются так чисто и искренне: в каком-то нутряном смысле они помнят, что такое смерть. И сам Прентис отпрянул, сжался на чёрном свету, в негативном сиянии этого ужаса — подлинного, чистого, детского ужаса смерти.
Он вздрогнул и проснулся. Рывком сел на диване в кабинетике Джеффа, тряся головой и одурев от дезориентации. Сон был слишком уж хорошо структурирован. Отлично согласован, превосходно