ся ломкой. Синдром отмены становился бы только заметнее. В конце концов он мог бы тебя погубить. — В последнем он, конечно, солгал, но это была необходимость.
— Я — наркоманка? Я пристрастилась к Награде?
— Да. Я отдаю себе отчёт, что ты меня не любишь, но не испытываю особых иллюзий. В конце концов, некоторое время назад я силой отсёк один из твоих пальцев. Несомненно, это переживание в известной степени травматично, однако я был вынужден так поступить для твоей защиты. Нет, на сей раз я не стану тебя наказывать. Фактически... — Он обнял её и послал импульс наслаждения. Она облегчённо прильнула к нему.
— Ты кому-то звонила? — спросил он.
— Нет, — отсутствующим тоном ответила девушка, мурлыча что-тот себе под нос. — Нет. Ну... я пыталась разок позвонить папе, но его не было дома, и я не стала пробовать снова... я не звонила в полицию или куда ещё, если ты об этом...
— Отлично. Прекрасно.
Он мимоходом задумался, почему его не беспокоила такая возможность. В промежутке между её бегством и возвращением она легко могла сдать его копам. И уже не впервые он укорил себя за недавно развившуюся непростительную беспечность. Пожал плечами и продолжил:
— Ну ладно, так о чём бишь я? У меня для тебя новости. Я принял решение. Я, если можно так выразиться, пережёвывал твою судьбу себе на уме последние несколько недель. Я размышлял, превратить ли тебя в Мокруху или же оставить всё идти своим чередом... а также над третьей возможностью. Я остановился на третьем варианте. На ином шаге. Это так грустно — просто использовать людей и избавляться от них, словно от вещей. Я... я, пожалуй, привязался к тебе. И я бы хотел, чтоб и у тебя развились ко мне аналогичные чувства. Я знаю, этого не произошло, что бы ты там ни твердила. Я не хочу просто программировать тебя на определённую реакцию. Я стремлюсь к более глубокому чувству. И вот я... подумал... возможно, я совершаю ошибку... что если научу тебя своему искусству, до определённой грани, ты, вероятно, сумеешь увидеть меня таким, какой я есть на самом деле, и постичь величественную красоту Безымянного Духа, который меня направляет. Понять меня лучше. И научиться кое-чему из того, что умею я.
Он помедлил, облизывая губы. Во рту у него внезапно пересохло, а ладони, напротив, увлажнились. Он почувствовал странный дисбаланс. Он-то привык попросту понукать её. Вздохнул и продолжил:
— Ты можешь сделаться моей послушницей. Я никогда ещё не показывал тебе своего дневника... впрочем, всему своё время. Пойми пока, что такой чести я ещё никого не удостаивал. Остальные мертвы. Лишь ты избрана, чтобы постичь это потаённое Знание.
— Я знаю, что это великая честь, Эфрам, — пробормотала она, уткнувшись лицом в его грудь. — Я понимаю.
— Но ты должна пообещать, что будешь держать язык за зубами обо всём, чему научишься. Итак, взгляни... — Он извлёк из кармана рубашки газетную вырезку и развернул её. Показал Констанс. Вырезка содержала фотографию трёх полицейских, выстроившихся вокруг очерченного жёлтыми лентами участка трапециевидной формы, пока работник судмедэкспертизы в простой белой одежде трудился над мешком для останков. Рядом теснились зеваки, и Эфрам постучал ногтем по изображению одного из них — человек в солнечных очках смотрел прямо в камеру и едва заметно усмехался.
— Это, дорогая моя, некто Сэмюэль Денвер. Некоторые последователи зовут его Больше Чем Человек.
Эфрам сделал паузу, набрал воздуха и зачитал для неё абзац под фотографией:
Четвёртый случай Мокрухи заставил Анджелу Нерман, помощницу окружного прокурора, выступить со следующим заявлением:
Пока что нам известно лишь, как это назвать — Мокруха, и мы не приблизились к разгадке. Но мы не сдаёмся, потому что убийца проявляет жестокость, сопоставимую разве что с преступлениями нацистов. Он не просто превращает своих жертв женского пола в объекты удовлетворения похоти и убивает — он делает это так, что от них остаётся лишь неидентифицируемое крошево плоти и костей. Это крайняя степень бесчеловечности, и я вынуждена с печалью заявить, что меня она не слишком удивляет — она выступила очередным и вполне логичным шагом на пути постепенного размывания нравственных устоев нашего общества...
Эфрам фыркнул и продолжил:
— Денвер общался с теми, кто проводит расследование. Он должен был — в противном случае откуда бы они почерпнули термин «Мокруха»? Это я его придумал, и он один из немногих, кто с ним знаком. Не думаю, впрочем, что он дал им прямую наводку на меня — это было бы слишком опасно для него самого. Он привык играть в сложные игры. Он влез на снимок нарочно, зная, что я его увижу... — Он остановился, выдал ей ещё один разряд наслаждения в Награду, словно затем, чтобы приковать её внимание к своим словам. — И, Констанс, я бы не хотел сдаваться ни полиции, ни своему старому доброму приятелю Сэмюэлю. — Странно, подумал он, что она рождает во мне куда более интимные чувства, нежели другие девушки. Она больше не была номером в его дневнике. У неё появилось имя — Констанс. И впрямь беспечный поступок. — Мы должны вести себя осторожно, Констанс. Малейшая оплошность может нам дорого обойтись. Малейшая оплошность приведёт, ха-ха, к большому обсёру, моя дорогая. О да. К очень большому обсёру.
— Расскажи мне, — попросила она, ластясь к нему. — Расскажи мне про Безымянного Духа...
Про Безымянного Духа? Со временем, малышка моя (говорил Эфрам). Ещё нет. Вначале я поведаю тебе, как это всё начиналось.
В 1923 году группа людей прибыла в Голливуд и собралась в доме женщины по имени Эльма Юда Штутгарт. Она была богатой иммигранткой из Германии — вероятно, иммигрантка в данном случае неподходящее слово. Гражданка государства под названием Богатство, так будет правильнее. Она владела имениями и домами в нескольких странах, но часто возвращалась в свой любимый дом в Берлине. Госпожа Штутгарт не так давно овдовела: муж её при обстоятельствах скорей загадочных упал за борт трансатлантического лайнера. Ей прислуживал человек манер скорее грубоватых, баварский крестьянин из Шварцвальда. Она звала его Баллошка, хотя я полагаю это искажением первоначального прозвища или фамилии. Госпожу Штутгарт очаровало сравнительно недавнее изобретение — кинематограф. Продолжая учтиво называть его искусством, она ловко приспособилась делать на нём деньги.
Подлинной же страстью госпожи Штутгарт стала некая звезда немого кино. Она устраивала множество экстравагантных вечеринок на потеху своему любимцу. Вечеринки начинались в гламурном русле, но быстро стали средоточием разврата. Валентино, Уильям С. Харт и Толстяк Арбакл были завсегдатаями этих вакханалий. Госпожа Штутгарт в Европе слыла морфинисткой, а затем, однажды в Америке, превратилась в заядлую кокаинщицу. В определённых кругах кокаин уже тогда был популярным препаратом. В те дни пристрастие, вызываемое им, ещё не изучили в должной мере и не наложили запрет на его продажу. На вечеринках свободно обменивались курительными чашами с кокаином, и там господствовал полнейший наркотический разгул. Собственно, он-то, вместе с привычкой прикладываться к стакану и врождённым скудоумием, завёл Толстяка Арбакла в беду[41].
Режиссёр Джеймс Уэйл, автор фильмов Франкенштейн и Человек-невидимка, также был кокаиновым наркоманом и в 1930-х сделался одним из завсегдатаев вечеринок госпожи Штутгарт. Она без памяти влюбилась в Уэйла — и не встретила взаимности.
В конце концов ревность её нашла выход на одной из вечеринок, когда Штутгарт, застигнув своего фаворита в открытую флиртующим с Рудольфом Валентино, попыталась заколоть его ножом для колки льда, ха-ха![42] Он нашёл это скорей отталкивающим. Вечеринки продолжались без его участия, постепенно выливаясь в откровенные извращения. К примеру, она нанимала окрестных пацанов, ещё даже не достигших половой зрелости, как сексуальных партнёров богатым гомикам, а чёртову дюжину мальчишек вынудили разыграть перед гостями омерзительную пьеску за авторством самой госпожи Штутгарт, и так они совокуплялись друг с другом, одновременно декламируя прескверные стихи. Вероятно, зрелище было незабываемое.
(Ты меня внимательно слушаешь, Констанс?
О да, Эфрам, честное слово, я слушаю!)
В ближний круг ночных гостей госпожи Штутгарт стали вхожи и более экзотические персоны (продолжал Эфрам). Например, мадам Блаватская, спиритуалистка-теософ, и Алистер Кроули, сам наркоман со стажем[43]. Он в общем-то был преизрядный мошенник и фокусник, этот Кроули, но фокусник из тех, кто обладает ключами к реальной власти, что само по себе довольно редкое явление. Госпожа Штутгарт научилась у Блаватской и Кроули кое-чему любопытному. Они открыли ей то, чего никогда не высказывали ни на публике, ни в печати, ограничиваясь намёками. Госпожа Штутгарт ударилась в эксперименты, и Кроули с Блаватской, встревоженные некоторыми её, гм, успехами, вскоре поспешно отбыли с континента. Но госпожа Штутгарт не ведала страха. Она продолжала восхождение — и спуск, ха-ха...
Она была увлечённой женщиной, эта госпожа Штутгарт. Кокаинщики и мефедринщики — неважно, курят они или нюхают, — рано или поздно обнаруживают, дорогая моя, что после первых нескольких доз наркотик доставляет им лишь тень прежнего наслаждения. Зато тяга к нему только усиливается. Как мы оба, Констанс, слишком хорошо знаем, мозговые структуры, ответственные за наслаждение, содержат определённое число клеток и могут перенести лишь некоторый уровень неестественной стимуляции, прежде чем отмирают.
Или выгорают, как ты бы сказала.
И что же остаётся? Что дальше?
Обезумевшая от ломки госпожа Штутгарт и несколько её несчастных монстроподобных друзей отыскали способ пробить этот барьер, перекинуть мостик в неизведанное. Они, прибегнув к определённым психическим упражнениям и войдя в контакт с определенными... гм, существами эфирного мира, обнаружили, что, заключив известные соглашения с этими существами, известными нам как Акишра, можно