У него ведь ещё оставалось оружие. И ему надо было узнать. Он приник к нижнему оконцу гостевого домика. Окна там оказались зашторены. Он услышал голоса. Один из голосов явно принадлежал Орфи. Звучал он так, словно Орфи чем-то обкурился или надрался. Лонни не разобрал слов.
Он поразмыслил, потом переместился к двери, обогнув толстенные, как деревья, стебли роз, растущие прямо из террасы. По дороге он увидел, что на розы нанизано что-то жёлтое. Это были человеческие кости с лохмотьями плоти. Взяв пушку наизготовку, Лонни прошёл в переднюю дверь. За нею оказался холл, заваленный мусором и розовыми лепестками. Из уголка сочился бледно-серый свет.
В мусоре что-то шевельнулось. Лонни замер. Из бутылок, жестянок и тряпья выкопался человек. Вид у него был, как у распоследнего бомжа. Он пополз к Лонни, и юноша увидел, что на несчастном одни подгузники. Заляпанные коричневым детские подгузники. Всё тело человека покрывали шрамы. Он был... Лонни аж головой потряс. Он никогда не видел таких худых людей, кроме как по телевизору, в передачах про голод на далёких континентах. Это был уже не человек, а ходячий скелет.
— Не... — выдохнуло существо. Волосы у него выпали, глаза смотрели в разные стороны. — Не... — Голос его был как шелест бумаги. Когда он полз по полу, конечности издавали сухое царапанье.
Не позволяй им это с собой сделать.
У Лонни мгновенно пересохло во рту, и он отвернулся, чтобы бежать. Потом услышал, как Орфи зовёт его.
— Лонни... чтоб тебя... Иисусе... ублюдки... не... Лонни!..
В голосе что-то было не так. Слова умоляли, протестовали — но тон был по-детски счастливый.
— У меня пушка, — пробормотал Лонни себе под нос. Может, и Митч там, с Орфи?
Он принудил себя выйти за угол и посмотреть через открытую дверь в комнату.
Помещение озаряла единственная грязная лампа накаливания без плафона под самым потолком. Под лампой стояли какие-то подмостки, высотой примерно как кровать. Несколько секунд Лонни таращился на них, а потом уверился, что подмостки и стулья вокруг сделаны из отрубленных человеческих конечностей. Концы костяных обломков не оставляли в этом сомнений. Те, кто это сделал, пропитали руки и ноги чем-то, чтоб те не разлагались, и грубо примотали друг к другу ремнями из человеческой же кожи. Выглядела конструкция ненадёжно, однако держалась, пока Орфи корчился на ней.
Орфея связали и растянули в позе парящего орла. Он лежал на кровати нагой, пока Людоеды (так про себя называл их Лонни) расселись вокруг на корточках или на стульях из человеческих костей. Они были... соединены с ним. Из выставленных гениталий и ротовых отверстий текли какие-то струйки клееподобного вещества, тянулись к Орфею. Струйки дёргались и колыхались, и Лонни увидел, что они живые, что это...
...что это черви. Черви были частью существ, сидевших вокруг кровати, полудюжины существ, не исключая того, кто называл себя Денвер, Больше Чем Человека. Лонни встречал его и Палочку-Выручалочку на улице, когда те проводили кастинги. Ещё в комнате сидела женщина с сияющими глазами, но без лица. Вместо него была полупрозрачная, словно бы газовая, вуаль, загибавшаяся ото рта на большую часть лица. Черви, испущенные ею, копошились в ранах на горле Орфея. Другая женщина согнулась над гениталиями Орфи и неторопливо жевала их, высовывая попеременно розовый язык и белого червя. Наконец, в изножье кровати сидел какой-то жирдяй. Лонни видел, что у Орфи сломана лодыжка, и жирдяй слизывает костный мозг с её обломка, прорвавшего кожу.
Орфей тупо смотрел на лижущего кость толстяка и стонал от наслаждения.
Они что-то с ним сделали, понял Лонни. Орфей стонал не от боли, а в экстазе, пока Больше Чем Человек тыкал отрубленной рукой сторожа в рану на его боку, будто фаллоимитатором. Орфи извивался в отвратительном экстазе. Он не чувствовал боли, хотя ему переломали все кости. Он ободряюще взирал на Лонни.
— Давай сюда, Лон! — сказал Орфи, и у него изо рта поползло что-то вязкое. — Курни!
Повсюду ползали черви. Они не плоть жрали, а что-то ещё. Что?
Женщина в вуали поглядела на Лонни остекленевшими от наслаждения глазами... словно бы умоляя...
Пристрели меня. Пристрели меня, мальчик.
Её голос?
Пристрели меня, mein jung schenes[47]. В голову. Выстрели мне в голову.
У Орфи живот заходил ходуном от копошения червей. Кричать он уже не мог, только смотрел невидящими глазами на лампочку и икал. Черви вгрызались в него, глаза лезли на лоб, и хуже всего была дикая радость в его голосе.
Существа обернулись к Лонни и заухмылялись. Потянулись к нему. В голове Лонни что-то загудело. Сверкнула вспышка наслаждения.
НЕТ.
Он вроде бы крикнул это. Так громко, что чуть голосовые связки не сорвал. Потом вскинул пушку и...
...меня, herrliches[48] мальчик...
...и выстрелил из ствола калибра 0.45 не туда, куда пушка, казалось, поворачивалась сама собой, а в Орфея. Ощутил отдачу, увидел, как брызнули мозги. Потом обстрелял остальных, пока не кончились патроны. Последним выстрелом он расколотил лампочку, и в комнате воцарился мрак. Он швырнул оружие во тьму, развернулся и кинулся наружу.
Он расшвыривал мусор, бутылки и жестянки. Под ногами что-то переместилось и хрустнуло, возможно, позвоночник. В голове прозвучал слабый шелест благодарности. Потом он очутился на террасе. Кто-то вылетел из теней под дубовыми деревьями и ухватил Лонни за левое запястье. Он ударил правым кулаком куда-то — он не понял, куда попал. Сзади заухали и завизжали. Он понёсся дальше, прорываясь через колючие кустарники и боясь распороть себе кожу, пока не достиг чёрного кованого ограждения. Он взлетел на него в долю секунды, не переставая вопить от ужаса на одной ноте, как полицейская сирена, и приземлился с другой стороны, не обратив внимания на боль в коленях и лодыжках. Ещё одна ограда — пустяки. Он влез по ней, как загнанная на дерево кошка, и спрыгнул на песок снаружи. Сзади донеслось разочарованное шипение. Они не ожидали от него такой прыти.
— Не меня! — заорал он. — Меня вам не достать, уроды!
Он бежал куда глаза глядят через ароматные колючие кустарники, пока ноги не отказали. Он упал на песок.
Переведя дыхание, он разразился плачем, и слёзы дали ему силы ползти.
Он не знал, куда приползёт. Главное было — не останавливаться.
Прентис сидел, обложившись книгами, в Центральной общественной библиотеке Лос-Анджелеса, с одиннадцати часов утра. Сейчас было почти два. У него саднила поясница и урчало в животе, но он почему-то не мог уйти. Ему представилась Эми, говорящая: Ты всегда так легко сдавался. Как со мной, например.
Он встряхнулся и сфокусировал внимание на книге. Нельзя допустить, чтобы иллюзия присутствия Эми снова одолела его. Он перевернул страницу и увидел их. Сэма и Джуди Денвер. Книга называлась Эти загадочные голливудские вечеринки.
Денверы славились своими вечеринками. Прентис искал любую информацию о них — он хотел произвести на хозяев впечатление своим знакомством с их биографией и, кроме того, рассудить, насколько вероятно, что Митч именно там...
Он почти уже оставил поиски, как наткнулся на эту книгу — толковало исследование, сколь мог судить Прентис, о старых вечеринках времён немого кино. Нечто вроде Голливудского Вавилона. Слишком рано для Денверов. Но они были здесь: ему на глаза попались имена. Вот тут, выделенные жирным шрифтом в подписи под снимком.
Но не Сэм и Джуди Денвер, а Госпожа Штутгарт с будущим мужем, господином Сэмюэлем Денвером. Датировался снимок... 1929-м.
На фото он увидел женщину средних лет и мужчину зрелого возраста, одетых по моде Ревущих Двадцатых[49]. Денвер держал сдвинутые вместе на манер букета восемь бокалов для шампанского, а госпожа Штутгарт наливала пенящийся напиток во все восемь одновременно. Оба заливались смехом. Оливер Харди[50] в притворном изумлении взирал на сценку, а Фэй Рэй[51] пьяно налегала на плечо комика, приподняв изящную ножку. В сторонке стоял ещё один мужчина в чёрном tuxedo, держался он как-то неловко.
Денвер. Только с не до конца завязанным галстуком и взъерошенными волосами, в которых словно солонку и перечницу опрокинули.
Прентис ошеломлённо смотрел на фотографию. Наверное, какая-то ошибка. Слишком стар он для человека, впоследствии произведшего фурор в Голливуде в качестве телепродюсера. Это ведь было лет тридцать спустя. А мужчине на фото по меньшей мере шестьдесят. Продюсер Привет, Гонолулу мог быть его сыном. Но справа, под заголовком Весёлая вдовушка и скорей чувственно-одобрительным описанием кокаиновых непристойностей на вечеринках овдовевшей госпожи Штутгарт значилось:
...урожд. Эльма Хох, вышла замуж за промышленника Альберта Штутгарта. Отношения их выдались бурными, и, по любопытному стечению обстоятельств, именно в бурю бедняга Альберт и выпал за борт трансатлантического лайнера, совершавшего рейс в Нью-Йорк. Несколькими годами позднее она вышла замуж повторно, за Сэма Денвера, и стала миссис Джуди Денвер. Сэм впоследствии сделал карьеру телепродюсера.
...в конце 1930-х и начале 1940-х лоск вечеринок на ранчо Дабл-Ки заметно потускнел, когда лос-анджелесские колумнисты светской хроники затравили некоторых посетителей Эльмы колкими репликами на предмет их тесных сношений с нацистской партией Германии. На заднем плане, за спинами Фэй Рэй и Оливера Харди, стоит человек, о котором известно только его имя: герр Хайнгеман, последователь пламенного фюрера Адольфа Гитлера...
Сэм и Джуди долгое время оставались бездетны, но впоследствии стали привечать на своём ранчо в окрестностях Малибу бездомных и бедных детей, организуя для них нечто вроде летнего спортивного лагеря. Обвинения в растлении малолетних, связанные прежде всего с делом девочки по имени Венди Форрестер, так и не дошли до суда, но в 1976-м «благотворительный летний лагерь» прикрыли.