— Да?
— ...есть такое... вы понимаете... есть программа, и вдруг... глюк. И потом это всё... стирается... просто набор случайных чисел и слов... код... и это как будто...
— Как будто это что-нибудь значит?
— Да. Но... нет. Ничего. Моя жизнь. Это моя жизнь. Она будто... в мусорную корзину... случайность... нет смысла...
— Да. Я понимаю, каково вам. Я то же самое чувствовал... когда-то. С людьми такое бывает, когда они близки к смерти. — Между ними уже давно наступила ясность: Сенд понимал, что умрёт. — Но... — Он сделал паузу, ожидая, не захочет ли Сенд что-нибудь добавить. Слышалось только натужное дыхание. Гарнер продолжал: — Существует давний, классический способ отрешиться от всего этого, если хотите... В иудейской традиции говорят так...
Он медленно поднялся и пересёк палату. Снял со стены картину — дешёвый растиражированный морской пейзаж.
— Взять хотя бы эту картину. Её сюда повесили, чтобы нарушить монотонную протяжённость стены. Она не предназначена для того, чтоб на неё смотрели долго. Но...
Он взял сложенный в изножье кровати больничный халат, накрыл им картину, так что остался виден лишь небольшой фрагмент в самом уголке. Этот фрагмент производил впечатление хаотичной мешанины линий.
— Если вырвать уголок из контекста всей картины, взять только этот маленький кусочек изображения, не вдаваясь в перспективу, то покажется, что на картине царит хаос. — Он медленно поднял халат, открывая Сенду рисунок, и представлявшийся хаотичной мазнёй фрагмент занял своё место в общей картине. — Дотоле порядок был скрыт, а теперь, как видите...
— Да. — Слабая улыбка. — Но это... просто вера. Вера, что... является частью чего-то большего... наделённого значимостью. Моя жизнь — не картина.
— Я знаю, о чём вы, — Гарнер медленно повесил картину на место, поправил, положил халат туда, где его взял. — Наблюдая мир, мы лицезреем в узкой перспективе хаос, в широкой — порядок. Почему так же не может получиться и с нашими жизнями, нашими душами? В любом случае, когда я думаю о себе «этот чувак по имени Гарнер, который жил своей жизнью», легко видеть, что на свете нет ничего вечного. Обладающее значимостью не обязательно обладает и постоянством. Всего лишь узор волн, пока те набегают и откатываются одна за другой... — Не переставая говорить, Гарнер вернулся к стулу рядом с кроватью и накрыл своей рукой руку Сенда. Слов зачастую не хватает. В запасе у него были иные способы общения: Гарнер мог поделиться с умирающим своим восприятием вечности через посредство тонкого энергетизированного тела, которое он сотворил для себя.
Теперь он распростёр это спиритическое тело, перекрыв им сознание Сенда — протянул своё поле, как протягивают руку или повышают голос, чтобы лучше слышали сказанное.
— Однако существует и подлинная личность, наше истинное Я... нечто, сопричастное наших страданий, но не страдающее вместе с нами, существует во времени, но безвременно по природе, вечное, бессмертное, то, с чем каждый из нас тесно связан. Если взглянете, если посмотрите и вслушаетесь... поищете — очень осторожно, очень деликатно, открыто... если раскроете ему сердце...
Пальцы Сенда стиснули руку Гарнера. Умирающий издал слабый вздох и начал проникаться осознанием происходящего. Гарнер ощутил его понимание столь же физически, как чувствуют тепло от падающего на тело солнечного луча.
Через некоторое время Сенд впал в забытьё. Гарнеру не показалось, что больному ещё суждено проснуться.
Он встал, пробормотал в пространство несколько слов и покинул палату. Выходя, взглянул на часы. Нужно ещё наведаться в форт-брэггский хоспис.
— Преподобный? Преподобный... Гарнер?
Гарнер как раз проходил через главную приёмную госпиталя, и тут его догнала миссис Твилли, которую он встречал на турнирах боулинг-лиги. Гарнер отлично играл в боулинг.
— О, миссис Твилли! Давно не виделись! Как вы там?
Он заметил, что глаза у женщины красные, заплаканные, и в пальцах она нервно вертит чёрный кожаный кошелёк.
— Вы в порядке, миссис Твилли?
— Нет. Я... мне надо с кем-то поговорить... мой священник в отпуске. Я вам заплачу, если хотите...
— Да ну, бросьте. Давайте сядем и поговорим.
Они отыскали в приёмной относительно тихий уголок. Твилли рассказала Гарнеру о смерти племянницы и о том, как арестовали её мужа. Она была в искреннем шоке. Гарнер немного знал супругов Твилли и тоже озадачился.
С трудом сдерживая всхлипы, Твилли добавила:
— Понимаете, всё выглядит так, словно он и в самом деле её убил. Но он совсем ничего не помнит... А тут ещё тренера арестовали, из-за другой девочки.
— Как? Убита ещё одна девушка? Вы говорите, арестовали тренера? Из нашей школы?
— Да. И да. Странно, что вы ничего не слышали...
— А улики против мистера Твилли есть?
— Думаю, на машине осталась грязь из того места. Нет, прямых улик нету, но... он не может вспомнить, что не делал этого. И тренер тоже не может... он так говорит...
— Правда? Ничего не помнят?
Он снова ощутил тот холодок. И пережил узнавание.
Миссис Твилли расплакалась, и Гарнер обнял её.
Наверное, размышлял Брагонье, устраиваясь в удобном кресле у себя в подвале и слушая заправленную в плейер плёнку, не надо было повторять убийство в такой близости от первого и так скоро после моего приезда. В полиции могут связать одно с другим. Наложить.
Но в последнее время он чувствовал настоятельную потребность. Кроме того, сделанная этим тренером, Баррисом, запись оказалась поистине чудесна. Качество звука оставляло желать лучшего, в душевой гуляло эхо, но можно было слышать, как сдавленные крики девушки отражаются от кафельных плиток, как сопит и хрюкает навалившийся на неё мужчина, а ещё эти загадочные шумы, похожие на клацанье (может быть, пряжка пояса колотится о пол?). Впечатления были так ярки, позволяли практически пережить это заново.
Слушая запись, Брагонье аж корчился в своём кресле от изысканного, утончённого наслаждения.
Гарнер подъехал на своей потрёпанной, видавшей виды «хонде цивик» к жёлтой полицейской ленте, ограждавшей участок кочковатой дороги. Вечерний свет пробивался сквозь кроны сосен. С моря задувал ветер, ветви качались, по дороге бегали жёлтые световые пятна, похожие на поисковые прожекторы. Он вылез из машины и постоял немного, прослушивая это место. Телесным ушам были доступны высокие стонущие скрипы сосен, чьи ветви тёрлись друг о друга, и стоны волн, разбивающихся о берег по ту сторону дендрария.
Есть совпадения как совпадения, а есть совпадения, которые больше чем просто совпадения.
Возможно, размышлял Гарнер, я ошибаюсь. Затем: Неправильно это, чтоб меня снова свело лицом к лицу с одним из этих. После того, что случилось с Констанс... когда её невинность растоптали, как птенца, выпавшего из гнёздышка, — сапожищем с утыканной гвоздями подошвой...
Он невесело усмехнулся, поняв, что начинает сетовать на судьбу. Он понимал, что боится. Поднял руки — ладони тряслись. Это происходит снова.
Переставляй ноги. Одну, потом вторую. Шаг за шагом. Давай-давай. Иди.
Он опустился на колени подле жёлтой ленты и прислушался — сперва телесными ушами, потом иной частью себя. Деревья скрипели, море бухало в берега, листья шелестели.
Внезапно Гарнер встал, выпрямился, повернулся и посмотрел на город.
Брагонье размышлял, как бы почище всё уладить, раз тренера выпустили под подписку.
Попозже. Ещё успеется. Он снова вдавил кнопку воспроизведения, чтобы прослушать запись в пятый раз.
Потом резко выпрямился, напрягся в кресле, что-то почувствовав... что-то...
Он развернулся и посмотрел на зачернённые окна, в сторону дендрария. Выключил проигрыватель, прислушался всем естеством. Он ощутил тот холодок. И пережил узнавание.
Тренер, подумал Гарнер. Надо мне пойти и...
И что? И подставиться вместо него. Как-нибудь.
Гарнер пошёл обратно к машине, потом остановился, раздувая ноздри и пытливо вглядываясь вдаль. Голова его склонилась набок, и он опять обратился в слух. Обернулся к соснам и снова поглядел на них. Рододендроны только расцветали...
Между стволов он различил нечто вроде полупрозрачной метёлки, которую носило от одного серовато-коричневого дерева к другому. Попав в полосу солнечного света, метёлка обрела более чёткий контур, напоминая теперь пылевой вихрь. Форма сделалась узнаваема... Гарнера немного удивило, какая она чёткая. Это не просто метемпсихоз. Не психическое граффити на воздусях, какое люди называют привидением. Очевидно, девушка претерпела подлинное перевоплощение: так случается гораздо реже, чем принято полагать.
— Данелла? — сказал он вслух мягким тоном.
Дрейфующее облачко замедлилось, и Гарнер услышал ответный жалобный стон, недоступный обычному уху — но все животные в лесу замерли, прислушиваясь.
— На тебя напали, Данелла, — пояснил Гарнер. — Тебя атаковал хищник... Но теперь всё будет в порядке. Я отправлю тебя в море, полное света, и там ты встретишься с бабушкой. Я помню, мы говорили, как ты любила свою бабушку...
Он говорил так некоторое время, произнося вслух лишь малую толику, потом опустился на колени и вознёс молитву. Одной рукой он касался земли в том месте, где погибла девушка, и спустя минуту оттуда исчезла незримая тяжесть.
Он встал, вернулся к машине и поехал домой.
Тренер Баррис вышел из офиса своего адвоката совсем без сил. Всё вокруг казалось ему нереальным. Он побрёл по Мэйн-стрит, она же — хайвей № 1, вдохнул запах моря, поглядел, как мимо едет гружёный дровами грузовик. Ему было невдомёк, как всё это связано с тем, что он пережил, но должно же быть...
Люди проходили мимо Барриса. Он пошаркал к машине, ожидая, что в него уткнутся обвиняющие взгляды. На него никто не смотрел. Вообще никто. Господи, какое счастье, что Мэрилин в городе нет. Жена бы поневоле с ним осталась, а вот невеста...