Одному клановцу Нэй вогнал клинок в желтый глаз (показалось: точно в вертикальный зрачок), другому пронзил грудь, третьему послал пулю в голову.
Он злился. О Творец, он злился на… Гармонию. Теперь, когда ему снова было не все равно, жив он или мертв, чаша весов склонилась в сторону черной глубины… Нет, он не вправе сомневаться… он…
Он колол.
Резал.
Стрелял.
…глухо щелкнул курок. Пусто.
Нэй тряхнул головой и сунул пистолет в кобуру.
Закричал пехотинец. Из живота у него торчала длинная, как стрела, игла. Пехотинец упал на колени, и другая игла вонзилась ему в глаз. Оставшийся глаз застыл, омертвел.
В три стремительных шага Нэй приблизился к клановцу, чьи иглы оборвали жизнь пехотинца, и поддел его шпагой, так что острие вошло под нижней челюстью и проклюнулось из затылка. Тварь отрыгнула болотной слизью.
Нэй бросился туда, где рубились гренадеры, но справа вырос и надвинулся новый противник.
Холодный немигающий взгляд. Расшитый серебряной нитью камзол, золотая краска на костяных наростах черепа. Клановец был из важных, возможно, главный среди змееподобных.
«Сюда, уродина, ближе, не стесняйся».
В одной лапе падальщик держал саблю с широким хищным клинком, в другой – дубину из китовой кости; покрытое иглами навершие блестело от крови. За уродиной шлепали две твари поменьше – с копьями, похожими на бивни нарвала. Телохранители вожака. Тот показал им жестом: этот мой. И набросился на Нэя с яростным шипением.
Колдун уклонился от просвистевшей дубины. Клановец махнул саблей. Нэй отскочил. Противник шатнулся вперед, отбил выпад Нэя: шпага отлетела в сторону, ее едва не вывернуло из рук колдуна.
Они затоптались на палубе. Переступали по облакам и трупам. Падальшик взревел и замахнулся дубиной. Иглы царапнули по обломку мачты. Клановец саданул саблей. Ему недоставало точности. А вот скорости – вполне. Нэй едва успевал парировать и уклоняться. Этот падальщик явно не разделял медлительности своего племени.
Грянула сабля. Ухнула дубина. Нэй возвратил удары, но продолжал пятиться.
Клановец рубил сверху вниз, дико, с размаху. Нэй упирал на колющие удары. «Убивать острием» – как сам учил Алтона. Нэй все больше увертывался: не хотел сломать шпагу.
Падальщик полосовал воздух. Нэй отступал, оценивая свои шансы. Если уколоть в голову или грудь – тварь, скорее всего, зарубит его встречным ударом. А два трупа – хорошо, только когда среди них нет твоего тела.
Нэй во что-то уперся ногами и вынужден был отразить удар. Клинки встретились с гулким лязгом. Шпага выдержала, но Нэй припал на правое колено.
Клановец вскинул дубину над головой. На миг замедлился в мертвой точке.
Нэй распрямился спущенной пружиной и точным выпадом уколол клановца в лапу. Тут же нырнул под саблю, извлекая из раны гибкую сталь, оказался за спиной твари, обхватил змеиную шею шпагой, лезвием под острый подбородок, свободной рукой поймал конец клинка и потянул на себя.
Визг оборвался булькающим свистом. Из рассеченного до позвоночного столба горла хлынула желтая, как гной, кровь. Голова падальщика дернулась влево, но уже не по вине Нэя – в нее угодила картечь.
Нэй оттолкнул мертвую тварь и крутанулся на каблуках. Телохранители клановца валялись на палубе среди других тел. Пехотинцы и матросы оттеснили врага к борту, сбрасывали в воду.
Нэй тряхнул левой рукой. С пальцев, рассеченных о клинок собственной шпаги, сорвались темные капли крови. Он сжал кулак. Сунул шпагу в ножны и перезарядил пистолет. Поднял дулом вверх. И, пошатываясь, пошел прочь.
«Надеюсь, ты ее спас, старый пердун. Иначе я доберусь до тебя, дойду по воде аки посуху и придушу вот этими руками».
Прежде чем спуститься в каюту за автоматом, колдун остановился около лейтенанта, привалившегося плечом к трапу: распахнутые оглушенные глаза, кровь на чулках, башмаках и кафтане.
Лейтенант беззвучно шевелил губами.
– Говори, – сказал Нэй.
– Это… я думаю… я…
– Что?
– Это… искупление за… прошлые ошибки….
Нэй осмотрел залитую кровью палубу. Дернул плечами.
– Похоже, мы только и делали, что ошибались.
– Драпают гады! Бей их! За Гармонию! За Полис!.. Бей-добивай!
Билли размахивал топором, но уже для вида: враги не лезли в порты, не карабкались по снастям и не слетали на палубы. Отступали. Прыгали обратно на трирему, падали в воду… ага, драпали. Здесь им дали отпор. Эт-точно.
По черному корпусу лилась кровь, пузырилась в швах у ватерлинии. Трирема чадила черным дымом.
Ужасно болели руки. Билли выронил топор. С него хватит. Пускай кромсают и добивают другие.
Кто-то хлопнул его по спине. Билли повернулся – все гомонили и обнимались, поздравляя друг друга, даже офицеры, – и увидел закопченное, свирепо улыбающееся лицо капрала.
– Молодец, рыжий! Но рано зевать. Сейчас вжарим сволочам из пушки, чтобы закрепить. Размажем как соплю. Только расчистить надо… Давай подсоби с ранеными.
Билли кивнул:
«Роха, ты здесь?»
«Друг?»
Роха молчал. Билли надеялся, что это из-за того, что друг доволен, как все обернулось. Как Билли за него отомстил.
Билли взял раненого под мышки и волоком потащил к люку. У матроса было изувечено бедро – его разодрало обломком дерева. Он постанывал и страшно закатывал глаза.
Одни раненые лежали на рундуках, там их резали и зашивали, другие – на полу. Яблоку негде упасть. Раненые извивались, выли, скулили. В полутьме шевелились полные боли глаза, похожие на икру крупной рыбы; неверно светили, покачиваясь на крюках, лампы. Люди в кожаных фартуках орудовали пилами. «Бинты закончились… – бормотал кто-то невидимый, – и тампоны… ничего нет». В лазарете тошнотворно пахло дерьмом и внутренностями. Билли вырвало. Он полез наверх, заглатывая воздух с привкусом тухлой крови.
Он спустил в орлопдек пехотинца, которому оторвало левую кисть. Несчастный кричал, кричал, кричал.
Он поднялся и вернулся с юнгой, в лице которого копошились, точно личинки, щепки.
Он помог спуститься в лазарет командиру батареи. Молодой лейтенант получил пулю в плечо.
Перетащил канонира, лишившегося обоих глаз. Канонир вопил громче всех.
Приволок мертвого, как оказалось, матроса без ног.
Матроса с покалеченными во время отдачи пушки ногами.
К люкам трапов вел кровавый след.
Офицеры помогали артиллерийским расчетам: откатывали пушки, заряжали, накатывали… Билли остановился, глядя на Макграта. Тот раздул запасной фитиль, наклонился над пушкой, прищурился, выцеливая в черный вражеский бок.
Билли отвернулся и наткнулся взглядом на трап, уходящий наверх, на палубу второй батареи, а там будет еще один трап, ведущий еще выше – к огромному открытому небу, к…
Билли прошел мимо деревянных переборок, за которыми прятались парни (трирема вяло постреливала), мимо матросов, налегающих на помпы, и стал подниматься по трапу. Роха говорил, что наверху хуже, но Билли больше не мог оставаться в гигантском гробу. Хотелось снова увидеть солнечный свет. Сильно-сильно. А там – хоть ядро в голову.
«Уберемся-ка мы отсюда, дружище», – сказал Роха. Или не Роха, кто разберет.
Тусклое, в пленке облаков, солнце ослепило Билли. Черные паруса и черные флаги оглушили. Они были всюду – над плохими кораблями и над хорошими, без мачт и парусов. Билли выпучил глаза: огромный желтый скелет, который был не только скелетом, но и кораблем (он как бы прорастал из деревянного корпуса), разрывал хороший корабль, лакомился его внутренностями.
Билли отвернулся, чтобы не видеть этого. Он крался вперед. Палуба была полита чем-то черным и липким. Смола? «Какая смола, дурень! Кровь это!..» Кровь налипала на босые ноги, хлюпала между пальцев. Билли переступил через оскаленного мертвого матроса; кровавая волна полоскала волосы трупа.
Капеллан стоял на корме с раскинутыми руками, будто распял себя без креста. Он обернулся на звук шагов, и Билли увидел его безумные мутные глаза.
– Крылья! – прокаркал священник. – Черные крылья над рекой! Преклонитесь перед черными…
Билли прихватил его за сутану на спине, другой рукой подцепил между ног и кувыркнул через борт.
«Черные крылья убили Роху. Плохие крылья».
Легкие Билли горели огнем. Звякали пули, гудели ядра. «Сейчас мне оторвет голову, как Рохе, или клюнет пулей, или ужалит щепка… огромная деревянная оса». Билли представил тонкую пластинку дерева, с прозрачными крыльями и красными глазками на острой стороне.
Ядро угодило в пехотинца, заряжающего мушкет, и бедолага разлетелся на куски. Стрелки выждали, распрямились, прицелились, выстрелили по триреме и присели за сетки.
Билли повернулся на другой звук. Дробный стук – будто мушкеты беспрерывно били один за другим.
Но стрелял один человек. Из одного мушкета. Билли никогда не видел такого оружия: больше железное, чем деревянное, не только приклад, но и две рукоятки, одна кривая и железная, короткий ствол.
Странный мушкет бился и плевался огнем в руках колдуна… Георга Нэя. Того, кто увез Литу за стену.
Выстрелы слились в протяжный стрекочущий шум. Этот раскаленный звук околдовал Билли: во все глаза смотрел он на колдуна, на человека в черном сюртуке, без шляпы, с половинкой уха в корке запекшейся крови. Забыл о вражеских пулях и обломках. Щепка вырвала клок ткани из штанов Билли, дробинка обожгла щеку раскаленной бритвой, пуля просвистела в футе от головы.
Странный мушкет пусто смолк. Это расстроило колдуна, потому что он свирепо схватился за кривую ручку, вырвал ее из мушкета и отшвырнул.
Корма триремы удалялась, трещали сцепившиеся носы.
Ядро откололо кусок эзельгофта, и паскудный обломок полетел вниз, сквозь порванную сеть. Увернуться Билли не успел.
У «Ковчега» не осталось мачт, лишь огрызок грот-мачты. Пираты и падальщики отошли, выжидали, били с расстояния.
Причина была ясна как день. Или, скорее, черна, как жирный смолистый дым, поднимающийся над горящей триремой, что дрейфует в абордажной сцепке с «Ковчегом». Два полумертвеца, одного из которых вот-вот разорвут гнилостные газы.