– Рубите сцепки! Надо отпихнуть эту падаль! Рубите!
Все реже звучали выстрелы. Вражеские ядра сделали свое дело: искалеченные и разбитые пушки, искалеченные и разбитые люди, паруса рухнувшей бизань-мачты занавесили порты.
Над триремой жадно плескалось пламя. В клубах грязного дыма трещал и чавкал рангоут, запальными шнурами горели тросы и канаты. Нэй видел, как бросаются за борт, в запруженную обломками воду, в красную реку пираты и сектанты, и уже не разобрать, кто есть кто: тела до того обожжены, что черная кожа местами побелела от жара.
«Когда огонь доберется до порохового погреба – пламя рванет вверх гигантским голубем, в которого верит извращенец Галль…»
Нэй брел по разрушенному шкафуту. В провале палубы виднелись трупы, которые уже никто не убирал. Живые прятались за остатками рубки: сидели, лежали. Из люка показался старший плотник. Согнулся в три погибели, комкая в руках шерстяную шапочку, простуженно заговорил:
– В трюме четыре фута воды… плохо дело…
Нэй кивнул: «Мы тонем. А эти горят».
– Пробоины по ватерлинии, много… помпы не справляются… водолаз не вернулся…
– Сколько у нас времени?
Плотник пожал плечами.
– Продолжайте латать и откачивать.
– Слушаюсь.
Взгляд Нэя тянулся к пылающему кораблю. Огонь ревел так, будто ураган рвал огромное знамя. Над палубой бушевал черный вихрь – разрастался, ярился. На руины «Ковчега» густо сыпал пепел.
Дым жертвенника. Инферно, дьявольский огонь, и суматошные тени в нем.
Нэй остановился над мертвым матросом. Молодой парень с круглым, черным от пороха лицом и грязными рыжеватыми волосами. Весь в засохшей крови. Свежая кровь капала с кончика мясистого носа.
Матрос неожиданно открыл глаза.
– Живой? – Нэй присел рядом.
– Да… только голова…
– Как звать?
– Билли Коффин… сэр…
– Как? Погоди… ты – друг Литы? – Нэй чуть не сказал «жених».
– Ага… – Парень сел и осторожно коснулся слипшихся от крови волос. – Как у нее дела?
Вопрос был настолько не из этого удушливого, застывшего, растрепанного в лохмотья дня, что Нэй увяз в нем:
– Что? О чем ты?
– У Литы все хорошо? – простодушно спросил парень.
– Она в безопасности, – сказал Нэй. Хотел бы он в это верить.
Колдун встал и нерешительно двинулся прочь. Его шатнуло, и он схватился рукой за трос, туго натянутый в пустоту небес, – куда ведет, к чему крепится?
– «Повелитель рек» сдался, сэр…
Нэй даже не обернулся. Кто это сказал? Капитан-лейтенант? Старший боцман? Мертвый Лидс?
Остановился. Надавливая носком на задник, он снял сапоги. Пошел босиком.
Столб огня. Всполохи пламени. Султан черного дыма.
С подветренной стороны тянулся багровый горизонт, черные паруса, искалеченные корабли. «Крапива» уходила от корабля-монстра на тех парусах, что остались, а осталось немного: рухнувшая грот-мачта обрубком тащилась следом. Флаг с символом Гармонии трепался на верхушке бизань-мачты.
«Гармония…» Нэй силился вспомнить, что это значит.
Он вспомнил лицо маркиза Алтона, которого так и не обнял – как младшего брата, как друга… На свадьбе которого уже не побывает…
Вспомнил отца. «Я сходил с ума по твоей матери, – сказал герцог Маринк после возвращения Нэя из Калькутты; они сидели в кабинете милорда, как в тот раз, когда Маринк попросил присмотреть за Алтоном, как тысячу раз до этого, но уже по-новому: Нэй сказал, что знает о письме Сорелю. – Связь с ней ранила герцогиню, но я ничего не мог с собой поделать. Твоя мама была особенной. Ее красота поблекла, но она страстно меня любила… Я потерял обеих…»
«Потерял», – подумал Нэй, и слово, одно-единственное слово, покатилось в пустоте.
Он закрыл глаза и увидел Литу. Как она просыпается в его кровати в калькуттском гостевом дворце, садится и потягивается всей спиной. Как улыбается – сначала Вийону, который свернулся клубочком у нее в ногах, а потом ему, Нэю, улыбается испуганно и сладко, обнаружив Нэя в своем утре, в своей жизни и робко обрадовавшись этому…
Он протягивает руку, чтобы коснуться ее лица.
И время застывает.
Соседний корабль взрывается.
Трирема превращается в громадный черный гриб. Багровая крутящаяся пелена заволакивает небо.
Нэй смотрит на умирающие остатки союзной эскадры, в сторону Полиса, уверяя себя, что Лита спаслась.
Кончиками пальцев касается ее лица.
Время застывает без всяких заклинаний.
Уильям Близнец говорил, что есть часы, которые расщепляют время: тянут одну секунду годами… или отматывают назад…. Не смерть ли это – черный циферблат?
Близкая, горячая, кипящая смерть швыряет Нэя в самое начало.
…и вот он – пульсирующий комок внутри материнской плоти, под колоколом ее сердца, ее кровь питает его, ее силы – его силы, ее магия – его магия…
…вот он – всхлипывающий комок на холодной кровати в пустой комнате, десятилетний сирота, прижимает к груди хитиновую трубку, переговорную спираль, и знакомый голос шепчет из устья…
…вот он – комок страхов перед дверью высокой башни, стучит, и старая, обитая железом дверь распахивается, и на пороге – высокий, почти как башня, колдун, вокруг шеи которого кольцом свернулась змея….
…вот он…
…вот она…
…вот они…
А потом – прыжок, возвращение. Стрелки останавливаются, стекая в огонь.
Он снова думает о Лите. О своей и ее крови, которая могла стать чей-то кровью.
«Сейчас я засну, засну надолго, но когда твоя душа полетит над Рекой, когда глаза птицы, повинуясь твоей колдовской воле, всмотрятся в глубокую воду…»
Он встречается взглядом с Рекой.
«Обнимешь меня крепко-крепко, когда все закончится».
– Девочка моя, – произносит Георг Нэй, и рой горящих обломков сметает его с верхней палубы.
Услышав, что гвардейцы во главе с полковником Бакстом скачут из казарм в сторону дворца, Томас Дамбли понял: план заговорщиков провалился. Герцог выжил – мерзавцы всегда выживают. Впрочем, план был дерьмом. Голубиным пометом.
Удивляло казначея лишь собственное равнодушие. Его рука, отпирающая ящики стола, не дрожала, и настроение было каким-то странно приподнятым, как в преддверии большого праздника. Он покинул особняк министерства, кивнул на прощание секретарю и, попросив его не ждать, отправился в дом зятя, серое здание юридической конторы.
На соседней улице гремели выстрелы. Проскакал конь без всадника, с крупом, усеянным красными точками. Поперек проспекта прополз окровавленный служка. Сабля изувечила ангельское личико. Кардинал, старый извращенец, подбирал себе самых красивых мальчиков.
За садовой решеткой Дамбли приметил здоровенную крысу. Она встала на задние лапки и провожала казначея взглядом черных бусинок.
«Угадала духовного брата, а?»
Проходя мимо колодца, Дамбли швырнул кожаный портфель в каменное жерло. Сколько судеб разом ушли на дно! Без ноши стало еще легче, еще веселее.
– Ты слышал? – воскликнул, высовываясь в коридор, зять. – Полиция ворвалась в Церковь Распятого! Они хватают монахов и клириков. Говорят, Галль убит.
– Туда ему и дорога, – ответствовал Дамбли, поднимаясь по лестнице.
– А чего ты дома в такую рань? – спросил зять в спину.
– Устал что-то. Надо отдохнуть.
Пресекая расспросы, казначей юркнул в кабинет на втором этаже и заперся. Вынул из шкафа хрустальный бокал, бутылку, налил себе виски. Разломил ампулу. Посмаковал янтарную жидкость, проглотил. Яд почти не портил вкус. В животе поселилась теплота. И солнце, проникая сквозь шторы, приятно согревало лицо. Дамбли расстегнул сдавивший кишки ремень, расслабил воротник. Сел в кресло напротив окна. Положил ногу на ногу, покачивал ступней, словно слышал музыку.
Так, возвращаясь с рыбных складов, любил сидеть у окна его дед; правда, в той хибаре не было ни штор, ни стекол, ни виски, и спали они в ящиках, выстеленных прелой соломой. Но хорошо же спали, крепко, дурные сны не мучили, как сейчас.
А рыбацкого мальчишку поманила фантомная лестница, и всю свою жизнь он карабкался по перекладинам – из родительской хижины выше, выше. И вот лестница закончилась. Пройденные перекладины сгнили и рассыпались. Не слезть – только спрыгнуть можно.
Без разницы, кто победит, Руа или Маринк. Рыбаки обречены. Пули или туберкулез – их смерть будет болезненной и пустой. А если ничего нельзя изменить, к черту речному печаль!
Дамбли салютовал бокалом солнечным зайчикам и своим предкам. Снаружи раздались крики, застучали по мостовой подкованные копыта. Всадники, не нашедшие казначея в министерстве, скакали к юридической конторе. Томас Дамбли улыбнулся хитро. Он снова всех переиграл.
Бокал выпал из ослабевших пальцев и разлетелся на осколки.
Внизу звякали алебарды, зять горланил истошно. А Дамбли было плевать. Дамбли умер.
В три пополудни в импровизированный лагерь рыбаков нагрянул глашатай. Джиа Бабби с неохотой отлипла от бумаги: она исписала сорок страниц и не намеревалась прерываться. Глашатай потребовал для беседы представителя Совета Кольца. Единогласно выбрали Альпина. Отца Литы увели в кронверк. Он вернулся через полчаса, взбудораженный.
– Нас пустят в город! – объявил Альпин. И стал инструктировать, как именно должны входить рыбаки в Оазис, но его никто не слушал. Люди обнимались, плакали, хлопали друг друга по плечам. Мальчишки побежали в деревню за спрятавшимися соседями.
Через час ворота отворились. Процессия двинулась мимо караула. Поначалу скептики ждали залпа из пушек, но стража просто смотрела на оборванцев, пересекающих границу. На старух, несущих котомки. На женщин, прижимающих к сердцу детей.
Джиа шагала со всеми и разглядела возле таможенной будки угрюмого начальника полиции. Кнутмастер Серпис глядел на голодранцев так, будто воочию лицезрел конец своего привычного мира. В какой-то мере так оно и было.
Скрипели ободья и рессоры. Рыбаки шли, шли, шли. Шли ослики, перевозящие в телегах инвалидов. Шел, сторонясь знако