— Он был не свободен.
— А ты?
— А я использовала свой биологический шанс и его… как поставщика спермы.
— Окей, тогда скажи: почему тётушка Лу ждала этого чувака, этого Милко?
— Потому что… дурёха! Была…
Мать отодвинула от себя десертную тарелку — она звякнула, протаранив блюдо с остатками «шарлотки».
— Если быть объективными, то Милко задал высокую планку. Не нашлось в Люськиной жизни мужчины, который бы встал с болгарином вровень.
— И только?
— Твоя любимая тётя и моя названная сестра жила в вымышленном мире. Что её и сгубило.
— В каком смысле?
— А то, что напоролось на сексуального маньяка.
— Местная полиция сочла, что это несчастный случай.
Маменькин подбородок вырвался из плена шарфа и обрисовал дугу.
— Ещё бы! Отнесение происшествия в раздел «несчастный случай» изначально исключает логическую причинность.
— Мама! А где сейчас Милко?
Миссис Томсон поднялась — стул под ней утратил устойчивость и закачался. Приблизившись к окну, она отдёрнула занавеску. По воздуху разлилось желание бывшей курильщицы запалить исгаретку и со смаком выкурить. Но миссис Томсон, клятвенно обещавшая заокеанскому супругу избавиться от дурной привычки, не поддалась искушению.
— Я искала его, — начала она подчёркнуто спокойно. — Поначалу безуспешно. Но в 90-ых появилась возможность выезжать за рубеж. Вдобавок, мы оба были задействованы в масс-медиа. Правда, я избегала политики. Саммиты, симпозиумы, встречи в верхах. От них сводило челюсти. А Милко упивался ароматами, источаемыми властью. Я предпочитала натуральное, пусть и временами резко пахнущее мясо жизни. Короче, пересеклись мы только раз — в Югославии. В 90-ых это была горячая точка Европы.
— А тётушка знала?
— Лично я не ставила её в известность.
— Почему?
— Она бы ринулась на Балканы, а хуже того, прямиком в Сербию. Люська нужна была мне в Москве.
— А дальше?
— А дальше бомбёжки Белграда.
— И ты опять ничего не сказала ей?
— У меня отсутствовала достоверная информации. И сейчас нет. Для меня Милко живой. И я ничего не хочу менять.
— А ты подумала о…чувствах своей подружки?
— Послушай, Людмила, твоя крёстная и моя названая сестра была счастливейшей из смертных. Она любила. До последнего вздоха. И она всегда приземлялась на все четыре лапы. Как кошка. Ты же помнишь её талисман?
— Бастад…
— Вот именно. Кстати, ты не против, если я захвачу её с собой? Как память?
— Не против, — прошелестело в ответ.
Милочка начала собирать посуду со стола. За этим занятием её посетила мысль: следует припрятать тётушкины «Затеси». Вдруг маменьке взбредёт в голову и их увезти за океан?
Впрочем, на этот раз её планы оказались более весомыми. Она вознамерилась увезти в Америку дочь. Эту врушу-грушу. Да, именно так она назвала когда-то Милочку в пылу ссоры. Её фантазии были до поры до времени вполне невинны. Но когда та поведала американской подружке: её мама вовсе не преподаватель Центрального Мичиганского университета, а агент КГБ, тогда Людмила Гудкина решила: ребёнка надо спасать. Как и собственную репутацию.
А Россия для этой миссии годится как ничто другое. Таким образом Милочка оказалась под опекой крёстной во второй раз. Та приняла девочку с распростёртыми объятиями. А когда та, сидя на кухне, поделилась тайной (маменька не преподаватель вовсе, а агент ЦРУ), последовал невозмутимый ответ:
— А я всегда это подозревала…
Женщина, с которой несостоявшаяся американка делила кров и стол, и сама была неутомимой придумщицей. Расцвечивая серую обыденность, они принялись сочинять напару.
Спустя год, Людмила Гудкина забрала дочь к себе, но московская вольница успела проникнуть в Милочкину плоть и кровь. В городке Маунт-Плезант она скучала по тётушке. Но зато подружилась с отчимом.
Девушка ожидала увидеть скучного «препа» плюс безутешного вдовца (за три года до женитьбы на русской преподавательнице Майкл потерял супругу). Но маменькин избранник — ниже среднего роста, тонкокостный, с обезоруживающей усмешкой — казался, если б не седина, юношей. А ведь он был уже половозрелым меломаном на момент Вудстокского рок-фестиваля! Но больше всего подкупил факт, что американский «дэд» поднимался с места, стоило какой-либо даме войти в помещение. В ситуации с Милочкой это заставляло испытывать неловкость. Но и поднимало в собственных глазах.
Таким образом младшая Гудкина успела побыть и американкой, и русской. Теперь настал момент определиться окончательно. И судя по всему, маменька была настроена решительно, дав понять, что в случае чего финансовой поддержки дочери не видать. А это весомый аргумент.
Дальняя родственница подполковника настоятельно зазывала к себе, и Белозерцевы приняли приглашение — не столько под напором родственных чувств, сколько из меркантильных соображений. Не стоило пренебрегать гостеприимством в граде Петра, тем более что бабушка Инна в общении была необременительна, хотя и правила в своём семействе (муж, сын, невестка, внуки) железной рукой.
Интерес питерской родни к провинциалам Белозерцевым объяснялся просто: в Шуисте хранились фотографии времён молодости Инны Игоревны, полученные от покойной матушки Павла Петровича. А поскольку в это время полным ходом шло написание истории фабрики, на котором в прошлом веке трудилась Инна Игоревна и матушка Павла Петровича, нужда в этих документах возрастала многократно. Питерская родственница твёрдо вознамерилась попасть в историю, хотя бы в форме чёрно-белого силуэта на фотографии.
Итак, у них появилась возможность провести пару дней в северной столице. Без непосильных затрат и в комфорте. Но помимо передачи фотодокументов, у подполковника Белозерцева созрел план, который он скрывал до поры до времени даже от супруги.
Они сняли куртки, задевая друг друга локтями в тесноте прихожей. Супруги уже успели отвыкнуть от малогабаритности советского образца.
Хозяин квартиры передвигался с помощью ходунков. Старик сделал приглашающий жест, и гости догадались: им рады. Потому что одиночество, потому что горе, а делить их не с кем.
Начали, естественно, с шевронов.
В комнате, которая служила и спальней, и гостиной, и кабинетом, коллекция занимала выдвижные ящики письменного стола, и при первом же взгляде стало понятно: собиратель предпочёл сосредоточиться на полицейских нашивках. Ложный египетский шеврон по-прежнему являлся источником раздражения — прежде всего на себя: не удосужился проверить.
— Александр Иванович, мы хотели бы исправить положение. — Белозерцев решил, что наступил подходящий момент. — У нас есть подлинная нашивка египетской туристической полиции, и мы намерены преподнести её вам.
— В дар! — прибавила Дания Рафаэловна и щёлкнула замком сумочки. Доморацкий заморгал остатками белёсых ресниц.
— Чем обязан такой щедрости…? — белорусский акцент зазвучал отчётливее, но при этом продолжал хорошо ложиться на питерскую интонацию.
— Да никакая это не щедрость! — отмахнулся даритель, покривив душой. «Египтянин» числился в единственном экземпляре.
Между тем Дания Рафаэлевна уже протягивала ладонь.
Обвитая венами рука нашла в себе силы на встречное движение. Дания Рафаэлевна едва удержалась от возгласа, когда пальцы с задубевшими лунками ногтей коснулись её кожи. Точно клюв большой хищной птицы.
Доморацкий принялся изучать шеврон, удалив от глаз на расстояние, которое требуется при старческой дальнозоркости. Прожилки его мутноватых белков покраснели.
Белозерцевы застыли в ожидании, торопя про себя момент, когда можно будет заговорить о деле, приведшем их в северную Пальмиру.
— Хорош! — вымолвил, наконец, коллекционер. — И знаете, он мне больше по душе того, греческого. Недаром я тогда усомнился. — Старик сделал паузу. Гости не решились её нарушить. Последовал хрипловато-свистящий вздох и выдох: — Этот лаконичнее и выразительнее. Ему не требуется дополнительной оправы. И как я сразу не догадался? Ведь на другом была оливковая ветвь.
Старик умолк. Супруги поняли: пробил их час.
— Александр Иванович, мы только что вернулись из Египта. В общем, этот подарок… со значением, — заговорила Дания Рафаэлевна.
Выражение лица хозяина сохраняло невозмутимость посмертной маски. Но воспитание взяло верх, и он, с осторожностью возложив подношение на журнальный столик, обратил взор на гостью.
— В отеле мы познакомились с Асей. Она планировала привезти вам подлинный египетский шеврон. Но не вышло…
Доморацкий вслушивался в поток слов. Но нельзя было угадать, какое действие они оказывают на него.
— Мы решили, что будет правильным осуществить её желание. Ася была хорошим человеком, — продолжила свою партию Дания Рафаэлевна.
Стариковские пальцы сжали поручни ходунков, судя по всему, служивших не только механической, но и психологической опорой.
— Асина мать — из моего родного города. Из Ляховичей. Приехал на родину навестить родительские могилы. Ну и познакомились. Понравилась она мне очень. Валя уже не живёт на свете. И дочки её нет. А я вот зажился.
— Нам очень жаль, что всё так… — Дания Рафаэлевна коснулась его руки.
— Ася переехала ко мне из Ляховичей три года назад. Устроилась в обувной магазин. Где-то на Васильевском острове. Хорошая зарплата. Но ей не доставало солнца, знаете ли… Промозглый климат…
— Александр Иванович, мы были в Египте, когда всё случилось. И не из досужего любопытства… А ради установления истины… — зачастила Дания Рафаэлевна.
— Не пойму, голубушка, ко мне-то зачем пожаловали? Какой от меня прок?
Старик нетерпеливо повёл шеей, как будто стал тесен воротник старенькой фланелевой рубашки.
Супруги переглянулись.
— Что вы хотите от меня? — его голос прозвучал на удивление твёрдо. И Павел Петрович понял: настал черёд действовать ему: