… Колебание морозного воздуха задело щеку. Встречный мужчина — пол угадывался по мешковатой куртке и надвинутой на лоб шапке — проскользнул мимо. Сейчас как развернётся и… как врежет. Но судя по ледяному хрусту — к концу дня стало подмораживать — прохожий удалялся прочь. И кто знает, может, и на его сердце тоже отлегло.
Дабы не искушать судьбу, Владимир Николаевич свернул в аллею, которая вела к дому. Встреча с незнакомцем отвлекла от размышлений, но снимая куртку, он уже вознамерился проверить свою электронную почту, а потому двинулся с порога в кабинет. Но тут его перехватила Ольга Юрьевна.
— Я хочу рассказать тебе… кое о чём.
— А стоит ли?
— Если мы хотим и дальше жить в гармонии…
«Вот как далеко зашло!» — полыхнуло внутри Садового, но озвучил он лишь нейтрально-компромиссное:
— Что ж, разумно…
Ольга Юрьевна не услышала этой фразы. Она уже погрузилась в эмоции, которые напоминали облако мошкары летним вечером над днепровскими водами. Её так и распирало желание рассказать мужу о приключениях его матушки. Но до последнего сдерживало данное свекрови слово. Софья Михайловна пребывала в уверенности: украинская лингвистика потерпит урон, если сын-профессор лишится спокойной домашней атмосферы. Поэтому возвращаясь из дома цвета сырой говядины, женщины вступили в сговор: молчать до последнего. Однако Ольга Юрьевна всё чаще ловила себя на том, что взятое на себя обязательство становится неподъёмным.
— Володя, я кое-что от тебя скрыла…
Муж скользнул взглядом по склонённому лицу. С самого начала их романа его умиляло Лёлино стремление быть во всём правдивой. «Она стремится пройти по жизни в белых туфельках и не запачкаться». Мудрый профессор всегда делал скидку на нереальность подобных устремлений. Поэтому и не насторожился.
— Мне было велено отослать письма на Главпочтамте.
— Да, помню…
— Но я там не была.
— Ты не отправила письма?
— Я никогда не рассказывала тебе… Я немного опасаюсь бывать там. Хотя и говорят, что снаряд в одну и ту же воронку не ложится.
— Ты меня заинтриговала.
— Не знаю, был ли ты тогда в Киеве, но в августе 1989 года обрушился портик Главпочтамта. Я едва успела миновать проход в здание, когда послышался грохот. Меня накрыло облаком цементной пыли. — Она говорила размеренным тоном, как будто рассказывала историю в сотый раз, а до этого отсекла все маловажные детали, оставляя лишь стержень…
Садовой коснулся жениной кисти, примостившейся с краешку.
— Бедная моя Лёля… Я сейчас чайку поставлю.
Она кивнула, и пока он хлопотал, не проронила ни слова, глядя в промежуток между занавесками. Затем они оба сделали по глотку, и она продолжила с того места, где рассказ был остановлен.
— Под этой грудой кирпичей и арматуры нашли смерть 11 человек.
Садовой накрыл её ладошку своей пятернёй.
— С той поры я избегаю бывать там. Мне кажется, что эта цементная пыль снова запершит в горле. Но здесь неподалёку есть почтовое отделение… И тогда я направилась туда. Народу там немного, а у почтового ящика и вовсе ни души.
— Лёля, ты сделала всё правильно.
Она пригубила чай, и в этом движении было так много узнаваемого, что Садовой невольно придвинулся к жене.
— Ты знаешь меня, Володя. Я привыкла всё делать хорошо.
— Синдром отличницы! — Садовой коснулся губами её виска.
Ольга вздохнула, пытаясь скрыть разочарование. Нет, не достало духу…
— Ты знаешь, что я привыкла держать всё под контролем.
— Не вижу ничего предосудительного. Но, Лёлик, с мамой ты переусердствовала.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты чрезмерно опекаешь её.
— Но она пожилая женщина!
— И ты полагаешь, притягательный объект для преступных посягательств? Но ведь мы живём не в Чикаго времён Великой депрессии, а в Киеве 21-го века. Пусть она гуляет по городу там, где пожелает.
— Володя, это опасно.
— Лыко-мочало — начинай сначала! — вышел из себя профессор. — Но почему?
— Объясню, — голос Ольги приобрёл металлические нотки, — твоя матушка нуждается в круглосуточном наблюдении. Ибо она вообразила себя героиней Краснодона. Понятно?
— Нет, — промямлил профессор. Его растерянный вид несколько смягчил Ольгино сердце. Сменив тон, она произнесла: — Софья Михайловна изготавливает и распространяет листовки антиправительственного содержания. Теперь ты всё понял?
— Я уже встречала нечто подобное.
— Ты видела этот рисунок?
— Не совсем. Скорее стиль изображения. Видишь ли, тут хотя и ребёнок, но с собственной манерой. Да и техника приличная. Не исключено, что автор посещает художественную школу или, на худой конец, кружок рисования. Такую твёрдость руки не приобретёшь на обычных уроках.
— Откуда у тебя такие познания?
— Ты забыл? Иришка художницей мечтала стать. Я её даже в «художку» отдала. Но её не надолго хватило.
Упоминание дочери пробудило больше воспоминаний, чем им хотелось бы, и супруг сменил тему:
— А ты помнишь, когда видела подобное художество?
— В детском клубе, на конкурсе «Наш отель». Лучше всего справилась с заданием эта девочка… ну, с именем таким.
Белозерцев не без потаённой радости отметил: жене тоже свойственна забывчивость. Не один он склеротик на белом свете.
— В Мордовском Камешкире баба с похожим именем жила. «Шалман» держала! — продолжила обшаривать закоулки памяти Дания Рафаэлевна.
— Что ещё за шалман?
— Шинок — по-русски. Самогон гнала. Умерла ужасной смертью. Один из клиентов шилом заколол.
— А тебе откуда известны такие подробности?
— Эту историю отец матери рассказывал.
— А ты подслушала?
— Убийство в ту пору — редкость. Общественность была встревожена. Начальника местной милиции в райком вызывали — и по поводу душегубства, и по самогоноварению. Отец тогда матери так и сказал: «Вроде и и самогонщица, а жаль бабу: больно лютую смерть приняла».
— А имя называл? — муж предпринял попытку оживить детские воспоминания жены. Но цепочки нейронов в голове Дании Рафаэлевны если и откликнулись, то скоро потухли.
— Не помню, — развела она руками, — осталось лишь прозвище — Шалман.
Глава 17Про букву «дабл-ю» и другие открытия
Увлечение теорией Вашкевича о взаимопроникновении русского и арабского языков, коллеги профессоравстретили сдержанно, чтобы не сказать прохладно. С течением времени он и вовсе стал ловить на себе снисходительно-жалостливые взгляды.
Репутация профессора-чудака долгое время ограждала от злоключений идеологического характера. И прослужил бы Садовой науке в университетских стенах до скончания отведённого ему века, если бы не задул «западэнский» шквалистый ветер. На кафедре всё чаще стали заговаривать о необходимости преподавать арабский на украинском.
На первых порах Владимир Николаевич не ощутил подвоха. Украинским он владел блестяще. Тараса и Лесю читал наизусть, но… реформа требовала коренных преобразований, и среди прочего — русские переводы Корана заменить украинскими.
Поразмыслив над этим вопросом, профессор не отвёрг идею напрочь а лишь сделал вывод о нецелесообразности столь крутого поворота, чем вызвал огонь на себя со стороны молодых коллег. Да, русские переводы Корана точны, одобрены арабскими учёными и филигранны с литературной точки зрения, но разве украинский менее благозвучен, менее богат? Разве он не способен передать глубину Священной книги?
Садовому ничего не оставалось как выкинуть белый флаг и для начала засесть за переводы методических пособий с русского на украинский. И всё бы ничего, но пережитые коллизии пагубно сказались на здоровье арабиста. Встревоженная супруга на семейном совете бросила решительное: «Уходи!».
— Куда? — вскричал муж.
И тогда она извлекла из книжного шкафа семитомник Миколы Гоголя, выпущенный в 2009 году.
— Вот послушай. Из «Тараса Шевченко». «Це був справд надзвчайни вияв украiнськой сили: його викресало з народних грудей кресало лиха». Ты помнишь, как звучит предложение в оригинале? «Это было, точно, необыкновенное явление русской силы: его вышибло из народной груди огниво бед». Есть разница?
— Но Лёля! Это же вечный спор славян!
— А вот ещё. По-русски: «Пусть же пропадут все враги и ликует вечные веки Русская земля!» Знаешь, как перевели? — «…Хай же згинуть вороги i лишаэться на вiки вiчн Козацька Земля!»
Садовой попытался было возразить, но в душе не мог не признать: жена права. И всё-таки он продержался ещё полгода.
Таким образом в декабре 2014 года профессор Садовой располагал собой настолько, чтобы совершить новый вояж. На этот раз в Россию.
Это был вопрос личной безопасности. Новый год Софья Михайловна в соответствии с составленным братьями графиком должна была встречать в Каштановом переулке. Киев наводнили националисты, приближался и день рождения Степана Бандеры. Но самое существенное: между Ганной и Софьей Михайловной всё чаще стали вспыхивать политические дебаты.
Посоветовавшись, супруги решили покинуть Киев. Однако их финансов оказалось достаточно лишь для двоих — матери и сына.
— Паша, а ведь я вспомнила! — прошептали над ухом.
— Что?
— Как самогонщицу звали.
Павел Петрович потянул одеяло на себя.
— Ты же говорила: Шалман её кликуха была.
— Правильно. Манька Шалман. — Одеяло сделало своё дело: голос жены звучал как сквозь вату.
— И что нам это даёт? — пробубнил Белозерцев, уже погружаясь в дрёму.
— Девочку звали похоже!
— Какую девочку?
— С таким стилем рисунка.
— И к-а-а-к? — Он с трудом подавил зевок.
— Маруся.
— Нет! — раздалось с порога. — Не Маруся! Это Рус-а-ал-а!
Убедить Софью Михайловну в том, что она нуждается в отдыхе и перемене мест, не составило труда. Ольга объяснила это чувством вины, которую свекровь испытывала от сознания собственного безрассудства.