Письмо, оставшееся без ответа. Для старшего поколения, по складам читавшего про чеховского Ваньку, писавшего на деревню дедушке, это понятие знаковое. А недошедшие до родных письма капитана Татаринова из «Двух капитанов» Вениамина Каверина — тем более. Беря во внимание и чеховского Ваньку, и каверинского капитана, Садовой не мог оставить конверт вот так… лежать на земле. Он и не оставил. По-заячьи прытко, как отметила выглянувшая из окна супруга, Владимир Николаевич метнулся к летающему объекту, схватил прихваченными холодом пальцами и… сунул в карман, после чего поднял голову — никто не наблюдал за ним. Тень, скользнувшая за бежевой занавеской родной кухни, в счёт не шла. Лёля числилась в перечне представителей рода человеческого, в глазах которых он не боялся выглядеть смешным. Или чересчур правильным.
В подъезде он вытащил находку, определив наощупь, что бумага подверглась действию стихии в незначительной степени. Увы, свет, вяло растекавшийся из болтавшейся под потолком лампочки, не позволил прочесть и нескольких строчек. Он вернул конверт на прежнее место и принялся одолевать ступеньку за ступенькой.
На очередном лестничном марше что-то метнулось под ноги — он едва не грохнулся навзничь.
— Да что б тебя… подчепило и бросило! — Так выражалась бабушка по отцовской линии.
Муська! Гигантская кошка — долгожительница, растерявшая зубы, но не утратившая охоты к вылазкам.
В какой-то момент темнота поредела. Это жена распахнула дверь и подсвечивала сверху. Он энергичнее задвигал конечностями.
Ольга приняла у него куртку и шапку, чтобы просушить на кухне. И только он открыл рот, чтобы сообщить о конверте в кармане… затрезвонил телефон. Требовательно и призывно.
— Алё.
— Это Паша.
Он долго и нудно распространялся о самочувствии своей украинской гостьи и совместном с ней времяпрепровождении. Профессор заподозрил неладное.
— Пашь, не темни. Говори прямо — что моя матушка отчебучила?
— Володя, я оказался прав.
— Насчёт чего?
— Их развели политические разногласия.
— Пашка, выражайся яснее.
Но растолковать, что к чему Пашке не удалось. В трубке раздалось пыхтенье, затем какая-то возня и, наконец, застрочил голос Пашкиной жены:
— Владимир Николаевич, мы сожалеем. Она пропала.
— Что с мамой?
— Вы не волнуйтесь. Софья Михайловна оставила записку.
Теперь инициативу перехватила Ольга, мягко, но решительно отобрав трубку:
— Это Ольга. Я слушаю вас внимательно.
— Оленька, матушка Владимира Николаевича покинула наш дом.
— Вы уверены?
— В каком смысле?
— Софья Михайловна любит пешие марш-броски.
— Мы сначала тоже так подумали. Но она забрала свои вещи. А ещё оставила записку.
— Что в ней?
— «Не ищите. „Покой нам только снится“».
— Понятно.
— Но что это значит, Оленька?
— Только одно: скоро старушка объявится в Киеве.
За всей этой суматохой о находке вспомнили не сразу.
По всему выходило, что письмо оказалось в стопке рекламной продукции. Небрежность вполне извинительная по нынешним нервным временам. Да и кто в наши дни пишет письма в бумажном варианте? Если только ностальгически настроенные дамы преклонных лет, так и не освоившие компьютер, электронную почту и прочие блага цивилизации. Водрузив очки на переносицу, профессор прочёл имя адресата: Ольга Юрьевна Садовая. Рука явно женская. Почерк разборчивый. Ида Соломоновна? Решила для верности запечатлеть на бумаге указания по зимнему саду?
Телефонный звонок прервал размышления. Софья Михайловна звонила с Казанского вокзала российской столицы.
Нет, домашнее заточенье не для неё. Она пташка вольная. Но если сын желает в скором времени увидеться с родительницей, пусть немедленно отправляется на вокзал и отбывает за ней в Москву.
Глава 3Работа над ошибками
Проводив мужа, Ольга поспешила домой.
Она наклонилась, чтобы снять сапожки и … что-то горячее устремилось по подбородку и залило свитер. Зажав ладошкой нос, она забежала в ванную.
«Что-то она расклеилась в последнее время. Неужели, ранний климакс?»
За формочкой со льдом пришлось вернуться в коридор, где размещался холодильник. Зарывая его дверцу, она заметила оставленный впопыхах конверт. Приложив ледяной брусок к переносице, свободной рукой потянулась за находкой.
Киев, Каштановый переулок, дом 57, кв. 17. Садовой Ольге Юрьевне.
Наверняка из школы, а конкретно, от директрисы. Не хочет лишней огласки, а потому решила использовать старый дедовский способ — почту. Наверняка не пришлась ко двору какая-нибудь молоденькая учительница. Но ведь есть Ольга Юрьевна! И она, конечно, простит никуда не годный тон их последнего разговора. И не только.
Накатили непрошенные воспоминания об аудиенции в директорском кабинете восемь месяцев назад.
Её назначили на время, когда в гимназии оставался лишь сторож. Однако припозднилась зауч, репетировавшая с детьми вальс для выпускного. Но они занимались своими делами на приличном расстоянии от директорского кабинета, так что никто не должен был помешать беседе директора с учительницей русского языка Садовой.
Ольга Юрьевна постучала в дверь с табличкой «Директор».
— Да! Входите! — откликнулся басовитый голос. Он нисколько не потерял силы с той поры, когда пионервожатая Елена Петрушина с красным галстуком на шее командовала: «Дружина, равняйсь!»
На Елене Анатольевне был костюм под Коко Шанель. Узловатые, но ухоженные пальцы — в карманах отделанного тесьмой жакета. Глаза — тоже куда-то внутрь себя.
— Садитесь, Оленька!
При этих словах сердце затрепыхалось. Так Елена Премудрая — прозвище Петрушиной ещё со времени пионерской дружины имени Олега Кошевого — называла её в детстве. Плохой знак. Как и бутылка красного вина, тарелки с бутербродами на столике, который секретарь Алеся вкатывала из приёмной по особым случаям.
— Не в моих правилах ходить вокруг да около, — заявила начальница, протирая салфеткой и без того сияющую стеклянную столешницу. Затем, ловко орудуя штопором, открыла бутылку вина (Ольге Юрьевне не хватило смелости поинтересоваться маркой), разлила содержимое и протянула бокал визави:
— За грядущие перемены.
Тост двусмысленный. По меньшей мере. Но ведь и времена, в которые выпало жить, мутные.
Дамы выпили вина. На Ольгин вкус, благородного.
— Угощайся! — Хозяйка подала тарелку, и Ольга Юрьевна отметила: на ней не просто бутерброды, а тарталетки.
Елена Анатольевна, подавая пример подчинённой, принялась закусывать с видимым аппетитом, одновременно выдавая малозначимые, но приличествующие случаю реплики.
Вскоре Ольгин бокал наполнился снова. Но тоста не последовало.
Садовая промокнула губы салфеткой — на ней остался красный отпечаток помады.
Оленька! — собственное имя снова резануло слух и вызвало к жизни материнские похороны, соболезнования коллег, в которых звучало это обращение. — Мы знаем друг друга давно, — продолжала Елена Премудрая. — Нет нужды в реверансах.
«Что она подразумевает под этим словом?»
— Я буду откровенна. Имею право. Весь год ты могла спокойно работать. Во многом благодаря мне. Тебя не стесняли в выборе учебного материала.
— В рамках учебной программы и общей концепции воспитательной работы, — успела вставить Ольга, на что директриса и ухом не повела.
— Я была к тебе лояльна. Но теперь, когда ситуация в стране… сама знаешь! Это не по силам. Даже мне.
Петрушина поднялась, и подчинённая заметила красные пятна на её шее. Да и пепельного цвета парик как-то неловко сидел на голове. Да, химиотерапия не прошла для директрисы бесследно. А ведь она перенесла её, не отрываясь от исполнения обязанностей руководителя лучшей в столице гимназии со специализацией в русском языке и литературе. Меж тем Елена Анатольевна приблизилась к рабочему столу.
«Приятная прелюдия закончена. Теперь деловая часть?»
Щёлкнул в замке ключ.
«Почему секретарь директора приобретает канцелярские товары таких мертвенно-холодных тонов? Тоже из соображений патриотизма? Жёлтый … Голубой…»
Синяя папка начала движение по заданной директорской рукой траектории. В сторону Садовой.
— Что это?
— Жалобы. Ознакомься.
Большинство листков написаны от руки, но имелись и набранные на компьютере.
Ольга Юрьевна выбрала автора, чей почерк узнала. Ученик, которому в школе прочили славу литератора, филолога, журналиста. С шестого класса мальчик издавал собственную газету, которую сам и распространял среди гимназистов.
Подержав в руке «донос», вдруг ощутила — она не сможет это читать. И вернула в папку.
В основном заявления от родителей, — пояснила директриса, проследив за листком.
Ольга Юрьевна принялась просматривать их. Написано как под копирку. Упор — на недостаток патриотизма. Хотя обвинения в непрофессионализме тоже наличествуют. Но в последнем руководитель образовательного учреждения берёт сторону подчинённой:
— Сама понимаешь: по части профессионализма ты безупречна. Есть заключение аттестационной комиссии. А вот со всем остальным… — Петрушина сделала округлый жест, — худо.
— Это всё?
— Увы, нет.
Елена Анатольевна вернулась к столу, открыла выдвижной ящик и вытащила газетную стопку. Кое-где между страниц торчали закладки.
«Рак её не сломил. Она по-прежнему держит всё под контролем».
Елена Анатольевна перелистала страницы, кое-где пробежала глазами по абзацам.
— Почитай вот это.
Номер газеты «Вектор». Той самой, что издавал надежда гимназии. Материал назывался «Пятая колонна». Подборка ответов гимназистов на вопрос: «Что такое любовь к Украине?»
В одном из мнений фигурировала учительница С., которая, по мнению опрашиваемого, и являлась пятой колонной.
— Это общие слова. Имеются конкретные факты? — Ольга от отодвигает от себя «компромат».
— В том-то и дело.
Директриса не возвращается за передвижной столик, а опускается в кресло за письменным столом.