Миссис Фелисити, склонив голову набок, проговорила:
– Да, я тоже вижу…
– Видите?! Потрясающе, правда?
– Что еще?
– Другое любимое слово – «осколок», переливающиеся капельки крови. И «беззаботный» – герцог, который лежит на диване. Похоже?
– О, вот это мне нравится!.. Давай дальше.
– Хорошо. «Нектар» – арка из шелка, а «совершенство» – кругляш мягкой глазури от Рождественского пирога, медленно тающий за щекой. «Напыщенный» – грязная губка; «топиар» – комната, где вся мебель вверх ногами; «заточка» – которая про инструмент – меч, со свистом рассекающий воздух. «Экзоскелет» – цепь сердитых гор…
Слова сыпались быстро, сумбурно. Миссис Фелисити не смеялась над Джой, и та продолжала:
– Есть слова вроде «волны», в них можно переставить буквы и сделать новое слово, потом соединить старое и новое, и… например «волна – волан», получается волна воланов, у нее образ – белоснежная пена. Или слова, которые отличаются некоторыми буквами: «латентный талант», это голубой воздушный шар, плывущий в небе точно такого же голубого цвета, и потому можно заметить лишь движение шарика, да и то – если знать, куда смотреть. А еще…
Джой смущенно замолчала. Нет, она должна выговориться хоть кому-нибудь!
– Существуют слова вроде «Дьявола»; из них можно сложить много других слов, которые означают примерно одинаковое: зло, завеса, ложь, смерть. Потом еще слова, которые звучат неправильно. «Катапульта»…
– Катапульта звучит неправильно?
– Да, она неуклюжая и какая-то грубая, а должна быть изящной, изогнутой, как дуга. Такой… воздушной, летящей, правда?
Миссис Фелисити кивнула, и Джой затараторила дальше:
– Не все слова мне нравятся. Некоторые вызывают злость, страх или грусть, у этих слов картинки ужасные. Я однажды спросила у мистера Пламмера в школе, все ли мы видим одинаковые образы, а он надо мной посмеялся.
– Возможно, мистер Пламмер просто не понимает того, что твой мозг работает чуть по-другому. Представь, если бы все люди имели одинаковые мозги. Нам не о чем было бы говорить, и не было бы никаких Бетховенов и Моне, никаких Марий Кюри или Вирджиний Вульф.
Она отставила вымытую кастрюлю. Джой взяла ее и стала вытирать.
– Джой, скажи, ты записываешь эти образы куда-нибудь?
– Нет. А что?
– По-моему, стоит записывать… Подожди здесь. – Миссис Фелисити вышла из кухни.
Вернувшись, протянула Джой блокнот. Он совсем не походил на блокнот, в котором ее родители писали письма в банк. У этого была темно-коричневая твердая обложка с чудны́ми тиснеными буквами, напомнившими Джой о жестянках в супермаркете. Толстые кремовые страницы покрывали линии из мельчайших точек.
– Записывай все сюда. Слова, которые ты любишь, и слова уродливые, вызывающие у тебя злость или страх. И образы слов тоже записывай.
Джой посмотрела на блокнот, крепко сжала его в руках и с тревогой подумала – вдруг она оставит грязные отметины на такой красивой вещи?
– Записывать – и что дальше?
– Дальше? – воодушевленно воскликнула миссис Фелисити. – Дальше ты станешь другим человеком, Джой. И кто знает, что произойдет потом…
Глава 63Джой и Шепард
Февраль 1983 года
ХЕНДЕРСОН, Джордж. Трудолюбивый член нашего общества. Нам будет вас очень не хватать. Глубокие соболезнования семье. Начальная школа Кингфишера
Наконец Шепард от меня отстал. Уверена, я все-таки убедила его в том, что не убивала отца. К тому же ремень теперь у меня.
Больше особо делать нечего, разве только убрать в доме и сходить к пруду. Проверить, действительно ли он высох.
Заказываю два мусорных контейнера. Их обещают прислать завтра в шесть утра; остаток вечера и ночи прикидываю, как все лучше устроить.
Утром встаю рано, чтобы выгрести мусор до сильной жары. Методично опустошаю заднее крыльцо, ванную, прачечную. Вещей там не много, и я легко выношу или вытаскиваю все на улицу и швыряю в один из двух контейнеров – они стоят рядышком на подъездной дорожке. Мотыга из шкафа на заднем крыльце громко возмущается.
Пока ношу и бросаю, думаю. Скоро я расскажу Шепарду про куклу в сундуке и признание отца. Кажется, я все спланировала, но если ошибусь, то смогу предъявить лишь куклу. Если же я права, то он получит еще и тело Венди.
В маминой мастерской замираю: может, что-нибудь оставить? Впрочем, для нефлориста тут нет ничего полезного. Две ходки – и комната пуста.
Открыв комнату Марка, вновь медлю. Ему необходимо узнать о смерти отца. Завтра же возобновлю поиски. Найму детектива, подам объявления в газеты. Не успокоюсь, пока не разыщу брата и не расскажу ему обо всем.
Решено – больше никаких промедлений, хватит торчать на пороге каждой комнаты и предаваться воспоминаниям. Отныне я лишена жалости.
Лишена жалости, лишена отца, лишена матери. Однако у меня есть брат!
Удивительно, до чего легко поднимать, толкать, вытаскивать коробки с хламом и разобранную мебель – теперь, когда все кончилось и я решила найти Марка.
Через два часа вычищаю его и свою комнаты, кухню, большую комнату. Не выкидываю лишь пакет для вещественных доказательств. Он лежит на кухонном рабочем столе, внутри покоится свернутый ремень.
Осталась только его комната. Стараясь не заглядывать в темное зеркало трюмо, я распахиваю шкаф и выдергиваю из задней стенки гвоздь – тот самый, на котором висели багровые крики. Кладу его рядом с пакетом для вещдоков, возвращаюсь в спальню и открываю первый широкий ящик под зеркалом.
Пусто. Видимо, эти два ящика принадлежали маме, и старый ублюдок просто выкинул ее вещи в мусор.
Однако второй ящик не совсем пуст – от моего рывка к передней стенке что-то выкатывается. Квадратная деревянная коробочка, которую учитель столярного дела вручил мне в первый день в старшей школе Блэкханта. Я тогда подумала, что это подарок от школы, но учитель объяснил: под конец учебного года Марк хотел смастерить что-нибудь для мамы. Коробочку он не закончил («ее осталось покрыть лаком»), и на время каникул учитель благополучно запер ее в кладовке. Только Марк не вернулся.
Опускаюсь на кровать. Вот Марк обрадуется! Я ведь отдала подарок маме, а та, оказывается, хранила его до самой смерти. Марк удивится не меньше меня – отец не выкинул коробочку? Надо же… Возможно, просто не заметил ее. Хотя он мог и не знать, что коробочку смастерил Марк.
Глядя на пустые мамины ящики, думаю – как же одиноко и пусто ей, наверное, было после нашего с братом ухода… От жгучего чувства вины у меня перехватывает дыхание. Я ни разу не позвонила маме, она так и не узнала, жива ли я. В поезде, в день побега, я твердила себе: мама ничем не лучше отца, она не защищала нас, не пробовала спасти. Таким образом я просто пыталась избежать чувства вины. Без семьи, денег и возможностей мама была такой же пленницей, как и мы, дети.
Решено. Когда мусорные контейнеры заберут, я съезжу на кладбище, попрошу прощения.
Встряхиваю коробочку. Внутри что-то есть, легкое. Снимаю латунную защелку с крючка и поднимаю крышку. Множество маленьких бумажных прямоугольников – газетные вырезки. Высыпаю на ладонь несколько штук, беру одну. Это некролог дяде Биллу от тети Розы. Сзади к бумажному лоскутку прикреплено что-то пожелтевшим скотчем. Переворачиваю, читаю еще один некролог.
ХЕНДЕРСОН, Уильям. Брат Джорджа, деверь Гвен, дядя Марка, Рут и Джой. Ты храбро сражался, защищая нашу нацию. Да благословит тебя Господь!
Три строчки. Никаких тебе «возлюбленный» брат или «любимый» дядя. Даже мне известно, что следует писать «Да благословит тебя Господь и сохранит тебя», но это означало бы оплату лишней строчки. Беру наугад еще четыре вырезки, бегло просматриваю. Два некролога каким-то незнакомцам, затем – третий, от которого к глазам подступают слезы.
ЛАРСЕН, Роберт. Добрый сосед-христианин, чью улыбку будут помнить всегда. Джордж и Гвен Хендерсон
Я злюсь – почему родители не добавили к подписи мое имя? И почему тут нет даты? Я не знаю, когда умер мистер Ларсен. Хотя какая теперь разница…
Четвертая вырезка. Не скажу, будто они мне интересны; я просто отдыхаю перед откручиванием зеркала и разбором другой крупной мебели в комнате.
Это не некролог, но заметка тоже короткая и по существу.
ХЕНДЕРСОН, Джордж и Гвен объявляют о благополучном рождении Марка Джорджа 31 июля. Спасибо доктору Мерриуэзеру.
Перечитываю эти строки и уже не понимаю, на кого злюсь сильнее: на мертвого отца или на сбежавшего брата. Рву короткую заметку надвое, еще надвое, кусочки планируют на серый ковер.
Все эти люди из коробки – в прошлом, в том числе и Марк. Я захлопываю крышку, возвращаю на место защелку, отшвыриваю коробку. Она отскакивает от матраса на пол и исчезает из виду.
Выношу на улицу содержимое первого отцовского ящика, обливаюсь по́том и сыплю проклятиями: я-то думала, что самостоятельное опустошение дома станет чем-то вроде катарсиса… Лучше бы заплатила кому-нибудь!
С ящиками покончено. Нет, не могу притворяться, будто мне все равно. Достаю коробку, вываливаю бумажки на голую кровать, где умер отец. Отыскать вырезку не составляет труда.
ХЕНДЕРСОН, Гвен. Любящая жена Джорджа, любящая мать Марка, Рут и Джой. Ты всегда была моим солнечным светом.
Как он смел?! Как смел упоминать треклятую песню, словно наша семья и их брак были полны любви и солнечного тепла? Господи, ненавижу эту песню!
Мои пальцы без устали разгребают объявления, отбрасывают ненужные, ищут то, которое интересовало меня давно.
Вот оно. ХЕНДЕРСОН, Рут Поппи.
Торопливо читаю.
Минуточку, тут ошибка. Грубая ошибка.
Слова на крошечном бумажном прямоугольнике расплываются, я зажмуриваюсь, пытаясь прогнать слезы и осмыслить прочитанное. Года нет. Почему на некрологах не ставят дату, хотя бы год?!
Мысли лихорадочно скачут, вязнут в грязи. Что сказала мама, когда я спросила: «Почему ты их всех зовешь Рут?»